— Да... Много беды вышло у меня из-за этого человека, много зла было и в моей душе на него. И вот однажды вижу я: лежит на санях мертвый Тымапи Япык, а на других санях — мертвый медведь. Один мой враг, другой мой друг.
— Медведь?
— Да, медведь, я ведь лесной человек, все звери друзья мне, я их не обижаю, а медведь тот был и вправду мой друг, а свел их посторонний для меня человек Митрофан Митрич...
деревья простор неба заметно погустел вышней синевой.
— Медведь, который убил моего мужа, был ручной... — сказала тихо Серафима Васильевна.
Тойгизя согласно кивнул, бороденка его дернулась — тугой комок застрял в горле старика и он не мог его проглотить.
— На нем был ошейник, — сказала Серафима Васильевна.
— Да...
— Вот этот?— она открыла шкатулку, стоявшую на столике перед ней, выбросила бумаги, нашарила на дне окаменевший, сыромятный ремешок.— Этот?
— Да,— сказал старик сдавленным, едва слышным голосом.— Это мой медведь.— Тойгизя встал на колени перед медвежьей головой и погладил жесткую пыльную шерсть, а йотом тронул осторожно глаза и сказал:
— Как живые...
Когда старик успокоился, Серафима Васильевна попросила рассказать про медведя. Тойгизя оживился, ему было радостно говорить об этом. Но он заметил, что женщину не трогает его рассказ, и он замолчал.
— А скажи,— опять спросила Серафима Васильевна,— мог ли Япык Тымапиевич найти в незнакомом лесу берлогу?
Тойгизя покачал головой: нет, это очень трудно — найти в незнакомом лесу медвежью берлогу, надо очень долго искать...
— Значит, берлогу ему показал Митрич?
Тойгизя не может это утверждать, но и ему приходила в голову такая мысль, и он помнит, как они ехали через зимовье, Митрич...
— Что, что?
— Он говорил, что Япык Тымапиевич сам... Мне тогда показалось, что это не так, но я тогда не мог думать хорошо...
— Да, я понимаю тебя.
— Но разве Япык Тымапиевич сделал какое-то зло Митричу?
— Эх, старик,— вздохнула Серафима Васильевна.—

нию, а еще льгота Никите Гавриловичу Шалаеву и он ускакал, а ребята стали поговаривать раз так тебе не в горле, заволакивает глаза. Она слышит, как он отпер ворота во двор, как вязко шуршит свежая, днем накошенная в логу за огородом трава.
263

— Если я буду поднимать судебное дело против Митрича, пойдешь свидетелем?— спросила жестко, в упор глядя на Тойгизю.
— Я ведь стар ходить по таким делам... Да и что я знаю?
— Ты достаточно знаешь, и тебе нечего бояться. Не останусь перед тобой в долгу. Хочешь, живи у меня в доме.
Старик молчал.
Да мне ничего и не нужно,— сказал он.— Жить недолго мне осталось...— Он поднял блестящие от слез глаза.— Если не жалко, отдайте вот эту шкуру...
— Можешь взять хоть сейчас,— сказала Серафима Васильевна.
Тойгизе показалось, что он ослышался.
— Если пойдешь свидетелем — бери,— четко сказала хозяйка.
— Приеду, можешь поверить,— забормотал обрадованный старик.— Только сообщи, когда надо. Что знаю — все скажу...
Вскоре телега уже тарахтела по улицам Царева. На телеге сидел старик, крепко прижимая к себе большой, но легкий мешок.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1
«...сентября 2 числа собрались ко мне трое призывников:
Григорий Иванович Яновский Михаил Федорович Кузнецов Сергей Анисимович Бессонов
Запряг лошадь в тарантас поехали в волость подъезжаем нас догоняет верховым Никита Гаврилович Шалаев.
Много нас приехало туда ребята некоторые были здоровые и красивые и стали выкликать и говорить кому явиться на отправку в город Царево кокшайск сентября 15 дня, а кому не явиться олкались тут, прислушивались к новым порядкам и ценам артельные старшины. Но что-то больше прежнего сегодня шумели мужики, больше прежнего суетились от одной конторы к другой, и золотистая пыль, поднятая.
Опять с деревянным звуком закрылись ворота, и Овыча видит, как стоит Йыван, слушая перекличку гармошек.
— Ванюша,— окликает Овыча.
— Ты, мама?..— Он подходит, садится на нижний приступок.— Ты чего не спишь?..
И она, охватывая его голову руками, прижимая к груди, начинает просить у него прощения.
— Да что ты, мама...— говорит, чувствуя на лице своем ее слезы и тоже странно волнуясь.
— Ой, Ванюша, прости ты меня, прости!..— причитает она, захлебываясь отрадными, облегчающими душу слезами.— Как без отца-то остались, да ты малой-то совсем, а я тебя сколько работать заставляла!.. Учителя-то отвез, приехал оборванный, грязный, голодный, мне-то рубель подаешь в ладошке!..— И, всхлипывая, уже не может остановиться, казнит себя за его тяжкое детство.— Только с дровами управимся, на себе натаскаем сколько из лесу, а тут Каврий зовет в Чебоксары за керосином ехать, а мороз, а у тебя одежонка худая, лапти худые, да и ехать-то не под силу тебе — сама вижу, а посылаю силком, а ты, дитятко мое горемычное, и не ослушаешься, да опять рубель да полтора приносишь!..
— Ладно, ладно, мама, не надо,— бормочет он, а у самого на глазах слезы, и сквозь эти слезы — живой мгновенной чередой все эти дрова, поездки, когда всю дорогу, чтобы не замерзнуть в леденящем дыхание морозе — бегом, бегом, бегом за санями, на обгон тихо идущей лошади, потом обратно ей навстречу, и так до самого ночлега, чтобы утром снова начать этот бег... А еловая ветвина Янлыка Андрия, а сосед Яновский мерзлой щепой по шее, а это бесконечное кайык-иге, кайык-иге, а эти штаны в постоянных латках, а Татьяна Бессонова, а рубец на спине от нагайки... Но было и другое: и отец, и дядя Тойгизя, и дядя Ямаш, и крестный, и сказки ихние, и Кокша-патыр тоже был, как весной на сплаве в лодке плывет, так и вспомнит его, словно живого... Как много всего было уже, и как все круто переплелось, перепуталось в короткой жизни «Йывана...
— Ляттно. мама, ладно, не надо. Все уже позади, все тошке сидеть да на грибах!..— И засмеялась тихо над своей недавней печалью.
Помолчали. От дома Яновских слышался разборчиво мужской говор, а из туманной полуночной тишины озерного конца деревни все еще летел и летел плясовой перебор уставшей гармошки.
— Я нынче опять в бор хочу на всю зиму,— сказал Йыван.— Отпустишь ли?
— Ты сам теперь хозяин,— отвечает Овыча.— Как решишь.
— А что зимой в деревне делать? С молотьбой закончим, дров вам на зиму наготовлю и пойду — нынче, говорят, торги ранние, в конце месяца...
— С лошадью пойдешь?
— Да думаю пешим, а лошадь дома пускай — тоже работы хватит.
И Овыча согласно кивает головой.
От огородов все выше и выше поднимается белесый туман, черемуховые кусты в логу уже утонули — только вершинки чернеются копешками сена... А в той стороне, где Царев, уже широко, празднично заалело. И, перебивая неожиданно всплывший лик Серафимы Васильевны, поспешно говорит:
— Пойдем, мама, холодно что-то...
В сенях, выждав, когда Йыван затворит на вертляк дверь, спрашивает лукавым, смеющимся шепотом:
— Так и не скажешь, по какому делу мужик-то в тарантасе из Царева к тебе приезжал?
— А, этот...— отвечает Йыван.— Да так... На работу один хозяин звал, да не хочется мне к нему.
2
Почти все конторы царевских купцов-лесопромышленников были на Кирпичной улице, и сегодня, на другой день после торга, с раннего утра здесь собрались мужики со всего уезда: из ближних деревень пришел каждый, кого нужда прижала искать на зиму работы, а из дальних —

На Тихвинской, мощенной булыжником, народу было поменьше, и Йыван, постояв перед домом Ратмановых, сотнями лаптей, тонкой солнечной кисеей висела по Кирпичной улице.
Незнакомое слово «сквозная фаза» долетело до слуха Йывана, и, подойдя с тылу к плотно сбившейся артели, он услышал, как чернобородый, с красным от волнения лицом и слегка ошалевшими круглыми глазами, докладывал напряженно молчавшим мужикам:
— Такое дело, ребяты... Перву очередь хозяин отдаст артелям сквозной фазы...— Тут еще больше глаза его выкатились, но мужики глухо молчали, глядя ему в рот, и он продолжал, вопросиь самого себя:—Чего така фаза ро-бит?— И отвечал сам себе, хватая оттопыренный толстый палец на правой руке: — Во-первых, построить балаган по-черному размером по размещению рабочей силы и стойла для размещения конной силы. — Он вздохнул и, загнув указательный палец, схватился за другой. — Во-вторых, прокладка дороги и содержание. Bo-третьих...— Он насупился, вспоминая.— Аха, во-третьих, заготовить по указке приказчика размер этих, как его, сортиментов. Во-чет-вертых, вывозка на чистую из делянки. Bo-пятых, погрузить в плоты с устройством оплотины тип бабочной.— И, еще подумав, поводя глазами по лицам мужиков, сказал вдруг тихо, пришибленно, держа на весу красный волосатый кулак: — Такая фаза, ребяты...
Мужики враз вздохнули, отступили в раздумье, разрядив кольцо.
— Вроде прежняя работа,— сказал один, тяжело ворочая словами,— да кака така фаза?..
— Сквозная, говорю же!
— Сквозная-то сквозная, да как по части оплаты?..
— Ты думай, как по части работы сначала,— обрезал его высокий мужик с огромными заплатами на коленях.— А в зависимости от работы выходит оплата.
— Во, это верно! — сказал чернобородый.— Какой лес, какая вывозка...
Йыван, не теряя времени, направился дальше, но и у конторы «Братья Губины» тоже шелестело это странное слово «фаза», и у конторы «Кутасов и К°» мужики тоже чесали в затылках, говоря:
— Как1 бы эта фаза боком не вышла... Сквозная, винесколько раз прочитав витую белую надпись на красной жести: «Торговый дом Булыгина и К°», решился.
«...захожу в помещение народу мужиков очень много на мягком стуле из дубового дерева сидит за столом здоровый человек средних лет на лицо знакомый по имени Самсон Самсонович лицо смуглое разговор чисто русский по выражению в некоторых словах выходит заметно на инородческий лад одет чисто в костюме на груди цепка к часам на ногах светлые сапоги около его стоят два мужика ведут разговор сквозная фаза эти два мужика отошли на согласование.
Подхожу начинаю спрашивать нет ли работы, а он мне задает вопрос сколько у нас лошадей, а я говорю мне одному пешему, а он тем более одному нет работы, а маркировать задаю вопрос, а на эту работу еще рано на пристанях нет ни одного бревна...»
Вышел Йыван на улицу, надел картуз, потом быстро, почти бегом посередине горбатой булыжной улицы побежал обратно на Кирпичную. Здесь было по-прежнему шумно и пыльно. У конторы Лебедевых все еще стояла артель со своим чернобородым атаманом. Но, видимо, дело подвинулось к концу, потому что он, когда побежал Йыван, отрешенно махнул красным кулаком и сказал, матюгнувшись:
— Ну что, ребяты, фаза так фаза, хрен с ней, может, и обойдется.
И сразу все облегченно зашумели, поддакивая, табуном поднялись на крыльцо, нетерпеливо затолпились в дверях.
Йыван вошел следом за ними.
«...мужики стоявшие окружили, а он сидит, мне и не видно голос все же грубый. Долго рассуждал с мужиками я понял что им предлагал работу начиная с заготовки и кончая погрузкой в плоты и наконец мужики согласи-

дела. Конечно, при расчете, может, и больше у тебя барыша будет с трех-то артелей, да ведь сколько ты сам измотаешься, да и дело на одном месте: как ни бейся, сто два-
грамотные подписались и хозяин сказал идите в волостное правление и там засвидетельствуйте и дает на марки денег 2 рубля попрощались и вышли.
В этот момент смотрю хозяин ростом средний коренастый волосы черные одет в рубашке материал светло синий в полоску сверху жилет висит цепка на борте похоже в грудном кармане часы шаровары плисовые на ногах кожаные сапоги лакированные пояс с витой веревкой с кистями темного малинового цвета.
В этот момент хозяин позвал сторожа времени один час и сказал собирай обед.
В этот момент я подошел к нему к столу заговорил ищу работу, а ты с кем отвечаю один, а что же для одного можно работы найти, а что ты умеешь делать.
Я ему говорю могу плотничать маркировать грамотный весной на плоты хожу, а нынче ходил на корме Шмелеву за 20 рублей холостой. Хозяин на меня смотрит с головы до ног, а рост у меня 10 четвертей и говорит у меня есть сын Петр тоже холостой на один год против вас моложе вот вы будете вместе работать куда пошлю.
Все же на словах не поверил рядом комната говорит Ваня дай бумагу и карандаш.
Выходит молодой конторщик одет хорошо костюм шаровары черные диагоналевые кожаные сапоги лицо румяное ростом с меня только поздоровше дает бумагу.
Хозяин говорит пишите имя отчество и фамилию из какой деревни волости уезда о семейном положении.
В этот момент сторож сказал обед на столе...»
3
Семен Афанасьевич обедал с сыном Иваном в столовой на втором этаже своего городского дома.
Главный же дом Лебедевых был в деревне Аргамаче, там они жили своим хозяйством и всей большой семьей: три сына Семена Афанасьевича были женаты, в холостых ходил двадцатилетний Петруха, младший и любимый сын Семена Афанасьевича. На будущее лето придет его очень умные глаза, говорит ему, не тая своего счастливого расположения:
—- А легкая у тебя рука, Ваня!..
— Эта артель Румелева вроде ничего,— отвечает польщенный Иван, еще больше алея — не часто отец говорит так ласково со старшими сыновьями.
— Я его знаю,— роняет, помолчав, отец. Он думал сейчас вовсе не об этих договорах, а о вчерашнем торге, на котором так удачно купил леса плотов на двести, даже не испытав привычного волнения: достойного соперника, мосле того как на рождество умер старик Булыгин, у Лебедева не было. И то еще радовало Семена Афанасьевича, что как раз по времени подошло дело и со сквозными артелями: не будь их, не поднять бы, пожалуй, такую работу... Его слегка осердило теперь то, что Иван не угадал эту его главную МЫСЛЬ.
Этот Румелев еще при дяде, при Афанасии Ивановиче у нас работал. — И, помолчав, похлебав постных щей, которые варил им сторож Шабаров, уже спокойнее, добрее добавил:—Вороватый мужик, за ним смотреть надо. Как-то дело было, ты еще в училище учился, приехал в делянку перед рождеством, а они домой сбираются, на возу дверные косяки. Оштрафовал на тридцатку, что делать.
— Может, зря теперь взяли?
— Дело-то он знает хорошо, работать умеет, вот и взял, да смотреть за ним надо будет. Ничего...— И внезапно ухмыляется, глаза черные под седоватой насупленной бровью смеются:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40