Здесь, на берегу черного омута, поняла Ла-тофат, что так точит ее исстрадавшуюся мать, какие муки терпит она, в чем себя винит. И поняла, почему ее мать, женщина, которой не было тогда и сорока, так рано поседела. А Хайдар говорит: «Как-никак, а он все-таки твой отец». Придет время, Латофат, может, и расскажет обо всем Хайдару, но не теперь, потом. Пока что и самой страшно подумать. Одно лишь знает она твердо: мать не виновата. Что бы там ни сочиняли про нее, она не была виновата. Латофат известно теперь все, и потому не хочет она знаться с отцом, даже имени его не хотела бы слышать. Она и с братом Кадырджаном долго не разговаривала. Брат сразу же, как приехал в Ташкент, поспешил отыскать отца и так успел сблизиться с ним — водой не разольешь. Откуда только взялись у Джамала Бурибаева отцовские чувства? Что-то не было у него интереса к детям, пока бегали маленькими. А теперь, как увидел взрослого сына, вдруг стал проявлять заботу. Помог Кддырджану поступить в институт, поддерживал все годы учебы, а только лишь сын окончил институт, сразу устроил работать в Ташкенте под своим крылом. Неожиданная близость Кадырджана с отцом и с мачехой добавила матери немало тайных мук. Латофат видела это.
Не раз Джамал Бурибаев пытался приголубить и Латофат, стал было присылать на каждый праздник дорогие подарки — то через Кадырджана, то через кого-нибудь из знакомых. Предлагал и деньги. Настойчиво зазывал к себе в дом. Латофат все отвергала. Даже в годы ученья не брала от него ни денег, ни подарков. А ведь так хотелось хорошо одеваться.
И в дом к нему пришла лишь однажды, да и то поневоле: сказали, будто отец сильно болен, зовет ее.
Джамал Бурибаев жил на окраине города. Занимал красивый двухэтажный коттедж из красного кирпича, построенный после ташкентского землетрясения. Открыла дверь мачеха, молодая, надменная. Цветастый шелковый халат до пят, на ногах золоченые кавуши — шлепанцы. Эта ухоженная, уверенная в себе женщина встретила Латофат сдержанно, молча провела к отцу.
В просторной комнате с окнами, выходящими на речку, чего только не было: и бухарские ковры, и старинного узора напольные керамические вазы. На книжных, блестящих лаком полках — уродцы-идолы, вывезенные из-за моря, разные диковинки. Они стояли так плотно, что книг почти и не видно было. Низкие кресла в современном стиле, а рядом потемневшее от времени резное бюро со множеством выдвижных ящичков и полочек.. Джамал Бурибаев лежал на диване, обложенный большими пуховыми подушками и пестрых ситцевых наволочках — тоже дань моде. Трудно было понять, обрадовался он приходу дочери или остался равнодушным. Оранная вещь поразила Латофач тогда в поведении ощя. Стоило мачехе выйти из комнаты, он тут же менялся — виновато улыбался, начинал расспрашивать о житье-бытье и все повторял: «Доченька, дочка моя». Угощал чаем, фруктами. Но вот появлялась жена — улыбка вмиг исчезала и на лице застывало холодно-непроницаемое выражение.
Латофат пробыла у них недолго. Кое-как выпила пиалу чая и простилась с отцом. Так, в этот визит, открылось ей еще одно в Джамале Бурибаеве — то, о чем она давно уже слышала. Его, Джа-мала Бурибаева, крепко держит в руках жена — ведь поднялся на высокие посты он только ее стараниями, благодаря ее могущественным родственникам!
Больше нога Латофат не переступала порог этого дома. Сколько раз упрашивали и брат и отец — не пошла. Брат хочет ходить — пусть ходит. У него есть свой расчет. Но Хайдар... Как понять Хайдара? Что ему Джамал Бурибаев? А туда же: «Твой отец!» Ведь он-то не нуждается ни в чьем покровительстве. Под крылышком у своего отца. Никого за человека не считает, даже ее. А собирается соединить с нею судьбу! Как он отзывается о людях, хотя бы о том же преподавателе Абидове? Вечно кривится, стоит лишь заговорить о нем. Не словами, так видом дает понять: «У тебя есть такой джигит, а интересуешься какой-то букашкой!» Между тем у Хайдара нет никаких оснований ревновать ее. Абидов для нее только ученый и еще — настоящий человек.
Он пришел на кафедру прошлой зимой, сразу как окончил аспирантуру Московского университета. Занимается биологическими методами защиты растений. Уж как смеялись на факультете, когда он впервые заявился, особенно девушки. В самом деле, точно из старого фильма — чудаковатый, нескладный Паганель! Равнодушный к своей внешности, вечно ходил обросший, в поношенном пиджаке, который к тому же висел на нем мешком. А уж туфли его — знаменитые на весь биофак туфли! Даже в летние ясные дни были они облеплены грязью. Ко всему прочему еще и заикался, долго хватал воздух, прежде чем что-то сказать. Но бывали минуты, когда сядет он на своего любимого конька — глаза неожиданно вспыхнут, и тогда красноречивее Абидова нет оратора. Если уж посчитать этого домлу влюбленным, то был он очень старомодным рыцарем, верным одной лишь любви — к перепончатокрылым семействам СЬакМоМеа рода ТпсНо^гатта, то есть к тем самым мошкам и букашкам, о которых с такой иронией отзывался Хайдар! Когда Абидов говорил о предмете своей страсти, он становился настоящим поэтом, пламенным оратором, самим Цицероном. Правда, девушки посмеивались и над его гимнами во славу трихограммы. Нашлись на факультете и художники — изображали Сакиджана в обнимку с его букашками. А вот Латофат понимала, какую пользу может принести работа над этими мошками. Она выросла в кишлаке и хорошо знала, что такое ядохимикаты. Не раз своими глазами видела погибших птиц, мертвую рыбу, всплывшую в реке, когда летом, в дни нашествия вредителей, над хлопковыми полями летал самолет и на посевы опускалось ядовитое облако. Да не только птицы и рыбы — страдали и люди.
Вот почему рассказы Сакиджана Абидова о божьей коровке и мушке трихограмме звучали для нее подлинными дастанами. А сам Абидов, этот «юродивый», по мнению Хайдара, худосочный домла в стоптанных, заляпанных грязью туфлях, ей и впрямь казался человеком необычным, благородным и даже поэтом! Впрочем, в последнее время в Сакиджане Абидове что-то стронулось. Начал вдруг следить за собой—догнал в этом известных щеголей факультета. И опять над ним потешались, теперь над его слишком зауженными брюками и узорчатыми рубашками. А происшедшую перемену связывали с именем Латофат!
В прошлом году она проходила преддипломную практику под Наманганом. Руководил студентами Сакиджан Абидов. Стояла теплая весна. Клеверные ковры успели уже застелить землю. На эти клеверные поля в окрестностях Намангана они ездили охотиться за бабочками, божьими коровками и светлячками. С сачком в одной руке, с коробкой в другой гонялись за насекомыми, переходили с одного поля на другое. Так, без передышки, обегали, «обкосили» сачками все бескрайние зеленые равнины. Хоть Латофат и выросла в кишлаке, но лишь в ту весну, бродя по росистым полям Намангана, словно впервые увидела всю красоту знакомой с детства природы. Насладилась запахом клевера — нежным, еле уловимым, с горьковатым привкусом степных трав. Не верила глазам — так ярка была изумрудная зелень люцерны. Там же, в Намангане, она стала свидетельницей споров Абидова с агрономами, которые собирались опрыскивать клевер каким-то ядом. Потом всю зиму вместе работали в лаборатории, бились над тем, чтобы размножить нужных им насекомых. Особенные хлопоты доставляли личинки мушки трихограммы. Трихограмма — гроза совки, злейшего врага хлопчатника. Летом этого года они собираются провести опыты с этими мушками в каком-нибудь крупном хлопководческом хозяйстве. Может, даже в колхозе будущего свекра, если, конечно, он не воспротивится. А вообще Абидов советует ей остаться при университете, поступить в аспирантуру. Только вот Хайдар... Ни о чем и слышать не хочет — только о свадьбе. Ее будущий свекор, оказывается, решил за нее: после свадьбы она поживет в кишлаке. Как-то Хайдар полушутя-полусерьезно спросил ее:
— Отец предлагает тебе после университета должность директора школы. Как ты к этому отнесешься?
Слова о директорском кресле Латофат приняла как шутку. Шуткой и ответила:
— Что же, не стану отказываться, но с одним условием: если в руководимой мною школе вы согласитесь быть учителем!
— А найдется место для кандидата наук в вашей школе?
— Выходит, вам, товарищ кандидат наук, место в городе, а мы, простые смертные, должны прозябать в кишлаке?
Хайдар обнял ее за плечи, рассмеялся:
— Годик-другой, не больше, милая! Родителей тоже можно понять. Хочется, чтобы невестка пожила немного рядом, показала себя, так сказать, примерной хозяйкой!
Нет, Латофат не боится кишлака, она родилась и выросла там, и родителей его готова понять. Только вот жаль начатых с Абидо-вым работ, да, признаться, и разговоры об аспирантуре ей не безразличны.
Латофат вздрогнула: кто-то постучал в дверь.
— М-можно? — Сакиджан Абидов стоял на пороге и виновато теребил отрастающую щетину усов.— А к-к вам, ок-казывается, ст-трожайший запрет! Г-грозят п-позвать милицию, если задержусь. Так что п-прошу на минутку в-выйти. П-подожду вас на улице.
Абидов ждал ее на той самой скамейке у фонтана, где недавно она сидела с Хайдаром. Увидев девушку, вышедшую из подъезда, он вскочил, зачем-то подал руку, хоть сегодня виделись уже. И сразу спросил:
— Ну и как? П-поговорили?
— Поговорили. Остается все по-прежнему. Будет свадьба. Вот и все.
— По-поздравляю!— с деланной веселостью воскликнул Абидов.— Т-той на весь мир! Песня яр-яр! Бой барабанов! С-счастливые влюбленные за шелковым занавесом! И п-прощай наука, прощай университет! А тут не успела повернуться, как новый той — родился первенец! Н-ну и в итоге счастливейшая мать-героиня в окружении г-галдящих отпрысков! П-поздравляю!— Абидов сделал такой стремительный вираж вокруг фонтана, будто вместо ног у него выросли колеса. Скрестив руки на груди, остановился перед девушкой.— П-поражаюсь! Да появятся ли у нас, наконец, истинные таланты, люди, готовые принести блага жизни в жертву великим целям? Только вас я считал способной студенткой среди всех этих бездарностей. А вы?..— Абидов разгорячился и совсем перестал заикаться.— А вы — нет чтобы думать о науке — все та же мечта о свадьбе, о детишках! Речь идет о большом, благородном деле, о долге! Неужели так и не поняли этого? Ведь от вашей работы зависит будущее узбекского хлопкороба, великого труженика! Может, сомневаетесь в успехе наших начинаний?
— Дело не в сомнении.
— Сейчас мои слова могут показаться только мечтой. Но пусть даже это пока несбыточная мечта — все же мечта благородная и заслуживает того, чтобы посвятить ей жизнь! Неужели вы, с вашим умом и сердцем, не в состоянии понять таких вещей? Были бы просто красивой куклой, стал бы я уговаривать вас?
Латофат еще ниже склонила голову:
— Я-то понимаю, домладжан, а вот вы...
— Так в чем же дело, черт побери?! Держит страх, что этот ваш... сынок раиса, если свадьба задержится на год, женится на другой?..
— Не надо,— еле слышно проговорила Латофат.— Бесполезно...
— Ну в таком случае, раз бесполезно... мы выходим из игры! Абидов стремительно крутанулся и помчался прочь, споткнулся
обо что-то и скрылся в темноте.
Латофат, сжав виски ладонями, еще долго сидела в обезлюдевшем скверике.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Приглашение на защиту диссертации для Атакузы не новость. Но сегодня защищается его собственный сын,— наверно, потому и взволнован так знаменитый раис. Да к тому же еще вчерашняя нелепая стычка с дядей тоже не дает покоя.
Атакузы приехал на машине вместе с дочерью и будущей невесткой. Девушки заглянули по пути на базар, купили целую охапку цветов. Вид у них был очень эффектный — обе в одинаковых алых атласных платьях, в черных лакированных туфлях, у обеих в руках букеты. Когда Атакузы в сопровождении двух юных красавиц подходил к зданию института, все обернулись в их сторону, а молодые люди, курившие у входа, посторонились, уступая дорогу.
Зал, где должна была проходить защита, оказался внушительным, просторным, светлым, да еще и с глубоким куполом, который удваивал его объем. Хайдар стоял на сцене. С помощью Кадырджана он развешивал какие-то диаграммы и чертежи со столбцами громоздких цифр и формул, о которые сам черт мог сломать зубы! Кадырджан, увидев родичей, помахал рукой. Хайдар лишь кивнул,— видимо, ему было сейчас не до приветствий.
В огромном зале, окнами выходящем во двор института, было еще малолюдно. Атакузы сел поближе к широким окнам. Потрогал откидную доску-пюпитр. С потеплевшей душой, с гордым сознанием предстоящего события смотрел на входивших людей. Все это были ученые — о том говорили их лысины, очки на бледных, нервных лицах, небрежная, даже неряшливая одежда... С тем же горделивым чувством он незаметно оглядел дочь и будущую невестку.
Тахира так и сияла, кругленькое белое миловидное лицо порозовело, радость переполняла ее. Она то и дело поправляла едва достающие до плеч черные как смоль волосы, вертела головой — оглядывала зал, будто пришла не в научное учреждение, где должна решаться судьба брата, а в театр на премьеру. Латофат была полной ее противоположностью. Сидела, сложив на коленях смуглые руки с накрашенными хной тонкими пальчиками, задумчиво уставясь большими грустными глазами в сад. Ох уж этот ее печально-задумчивый вид! Казалось, пришла сюда не затем, чтобы разделить радость близкого человека, а лишь по принуждению!
«Что это она?— Атакузы с трудом подавил шевельнувшуюся в груди неприязнь.— О чем печалится? Не принесла бы несчастья в мой дом эта ее красота...»
Мысли Атакузы перебила Тахира:
— Дададжан! Джамал-ака идет.
Джамал Бурибаев шел в окружении нескольких таких же солидных, представительных мужчин.
Атакузы не успел подняться — Джамал Бурибаев прибавил шагу и был уже рядом.
— Эге, сам раис-ака пожаловали! Превосходно!
Бурибаев все еще был привлекателен, как и тридцать лет назад. Если, конечно, отбросить заметную уже седину и некоторую полноту стана. Он наклонился к Латофат:
— Как поживаешь, дочь моя?
Латофат внезапно побледнела и так же внезапно залилась краской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41