У него что — собственные заводы удобрений и запчастей? Как тут ни крутись, а облагодетельствовать вас он мог только за счет других».
«Да, теперь я вижу. Поступил нехорошо. Но не для себя старался, товарищ Шукуров, ради своего колхоза».
«Странная у вас логика. Подумайте, что получится, если каждый будет стараться только для своего колхоза».
666
«Спасибо, товарищ Шукуров. Вы всегда изрекаете одни лишь истины. Вас послушать — в жизни вы ни разу не оступились, очень правильный вы человек. Но хочу вас спросить, товарищ Шукуров: чем вы оцениваете нашу работу, работу раисов?»
«Да, мы оцениваем вашу работу по выполнению плана. «Хлопок наша гордость» — не просто фраза. Все, чем живем мы в республике, что выкладываем на дастархан,— все зависит от хлопка. Но это вовсе не означает, что надо делать план всеми, в том числе и недозволенными средствами!»
«Простите, но вы требуете плана, не подкрепив это требование материально. Может, вы думаете, у раисов есть собственные заводы удобрений и запчастей? Жесткое требование и толкает нас на те недозволенные средства».
«Есть еще трудности, да, есть... Снабжение хромает. Я не отрицаю. Но при чем здесь лично вы? Только ли о плане думали, пускаясь в обходные пути? Может, все-таки славы хотелось? Может, это подталкивало? Вот и не заметили, и до личных выгод дело дошло. Ну и, соответственно, до недозволенных средств. Не заметили, как...»
«Закружилась голова — это вы хотите сказать?»
«Напрасно усмехаетесь. Между прочим, именно так оно и есть. Не будем трогать ваши прежние срывы. Возьмем самое последнее. Близкие вам люди совершили преступление. Как вы поступаете? Жмете на врачей, принуждаете дать ложное заключение о смерти. Уничтожаете акты сотрудников ГАИ. Запугиваете егеря лесхоза Поликарпова. Прикрываете браконьеров. Словом, попираете все законы! Так что иронизировать насчет заводов не время. Скажите сами, только честно: что мне остается делать при наличии всех этих фактов?»
«Этого я сказать не могу. Моя судьба в ваших руках. И не только моя. Ко мне вы можете быть безразличны, однако подумайте о своем тесте. Ведь и он в числе браконьеров!»
«Что же, законы писаны для всех».
«Вот как?.. Вы, товарищ Шукуров, хотите во всем быть прямым как палка. Однако и палку можно согнуть. Жизнь — не бетонное шоссе. Встречаются ведь и ухабы, и очень крутые иной раз повороты. Не такие — куда более крупные промахи люди поправляют без шумихи!»
«Интересно вы говорите. Но это не для меня!»
«Да, вижу, не для вас. Креслом дорожите».
«Опять кресло! Кому что, а старухе мерещатся только ее калоши! Обижаться, конечно, легче. Не хотите думать, все бегаете к товарищу Халмурадову. Вы простите меня, Атакузы-ака, но скажу откровенно: ваш закадычный друг очень помог вам прийти к сегодняшнему дню. Река портит берег, а излишняя похвала — человека! Слыхали такое? Это самое я сказал и вашему другу Бекмураду Халмурадовичу!»
«Благодарю за откровенность!»
«Могу вас порадовать — своих позиций он не сдал. Все еще защищает, считает вас незаменимым!»
«А вы, конечно, ответили — незаменимых не бывает».
«Нет, на этот раз ошиблись. Оставить вас раисом невозможно.
Но кого поставим на это место? Не знаю. Секретаря парткома? Но ведь она просто кукла, танцует под ваш бубен...»
«А у других? У других не танцуют».
«Подумайте сначала о себе».
«Ну что ж, так издавна ведется: того, кто упал, все топчут».
«Хватит ныть! Батыр, даже пораженный стрелой, остается на поле брани. Не теряйте лица, Атакузы-ака! Признать свои ошибки может только человек мужественный, благородный. Я знаю и ваши хорошие стороны. По-человечески сочувствую вам, но обманывать не хочу. Завтра состоится бюро, и нет никакой надежды, что вы останетесь на месте...»
«Неужели никакой? Правда, я сейчас упрямился. Не знаю почему, но трудно так сразу все признать Но поверьте — за эти дни я передумал, пересмотрел многое. Если оставят меня, искуплю все грехи. Трудом бы я смог оправдать себя».
«Нет, Атакузы-ака, теперь это невозможно. Вы перешли все границы. Люди не поймут нас, если все это останется без наказания. Могу посоветовать лишь одно: выше голову, Атакузы-ака! Лихому джигиту— лихая жизнь!..»
3
Шукуров открыл глаза — ему послышался голос Махбубы — и удивился: он сидел на диване, привалясь к подушкам. Как сидел ночью, так и заснул —даже не раздевался.
В комнате было уже светло. Со двора доносились приглушенные голоса По-видимому, тесть и теща готовились к отъезду.
Шукуров вспомнил о ночной стычке, на душе стало опять нехорошо. Махбуба... Приходила и она — еще до тестя. Села рядом, робко спросила, пряча глаза:
— Неужели ничего нельзя сделать?
— Ничего,— ответил он и отвел глаза от ее просящего взгляда.— Может, кто другой и сделал бы, а вот я не могу.
— Он уже старый. Пятно ведь на всю жизнь...
— Пусть особенно не волнуется. Ну оштрафуют, ну узнают в институте. Что ж делать? А обходить закон — новое преступление. Так, по крайней мере, честнее.
Жена незаметно вздохнула. Он взял ее руку в свои:
— Махбуб, ты должна понять: дело не в том, что я боюсь, не решаюсь предпринять что-либо Но это тот случай, когда вступает в силу моральная сторона.
Махбуба ничего не ответила, вышла молча. Он надеялся, жена объяснит все родителям. Может, не сумела убедить? Так или иначе, неприятный разговор с ними состоялся. Точнее сказать — с тещей. Подключив в дело ее, тесть как-то стушевался. А уж Назокат-биби «выдала» на полную мощность.
Начала издалека: в этом мире не дождешься, чтобы платили за добро добром. Закончила сетованиями на зятя: отдали ему любимое дитя, доверили. Откуда такое отношение к ним? Чем они его заслужили? И наконец, рыдания и угрозы: увезет дочь, заберет внучек...
...Дверь осторожно открылась, вошла Махбуба В припухших глазах следы бессонницы, лицо побледнело, осунулось — тоже нелегко.
— Родители собрались уезжать. Отец хочет вам что-то сказать, можно ему войти? — Махбуба подавила всхлип, не стала ждать ответа.
Не успела закрыться за нею дверь, явился Вахид Мирабидов. • — Можно, сынок? — Вид напроказившего мальчишки, глаза жалобно моргают, руки покорно сложены на животе. Редкие пепельно-серые волосы, обычно так благопристойно обрамлявшие лик, сплелись и взлохматились. Встал перед зятем, сиротливо склонил голову.
У Шукурова невольно сердце сжалось:
— Прошу вас, отец, садитесь.
— Благодарю, сынок. Пришел вот попрощаться и... извините уж старика, снова я об этом надоевшем вопросе. Надеюсь, мой возраст...
— Я слушаю вас...
— Я, собственно, о... о вашей милиции. Оставят они меня, старика, в покое, учтут мою седину или будут еще вызывать, трепать нервы? — Вахид Мирабидов робко, как-то даже воровато взглянул на зятя и сразу отвел глаза.
Шукуров молча посмотрел в окно. Опять за свое! Снова старый халат да старый кушак! Когда только, по какой причине родилась в нем и пустила корни уверенность, что секретарю райкома все под силу? Ведь вот как сказал — «ваша милиция»! Думает, что так и должно быть в жизни. И не темный же, безграмотный простак — ученый, солидный человек! То-то и есть — ученый ли?.. Шукурову припомнился ташкентский разговор с домлой Шамурадовым. Как он тогда говорил: с позволения сказать, ученый. Это ведь о Мирабидове. Шукуров теперь точно знает. А как хотелось бы Шукурову видеть своего тестя таким же чистым и великодушным, как домла Шамурадов. За шестьдесят тестю перевалило, а все норовит свернуть на кривую дорожку.
Шукуров с трудом подавил тяжелые мысли.
Вахид Мирабидов по-прежнему стоял у порога — руки на животе, глаза просительные, терпеливо, с робкой надеждой ждал. Вразумлять этого человека — напрасный труд. Но обидные слова все же сорвались с языка:
— Удивляюсь я вам, отец!
— То есть?
— Вы же ученый, а мыслите... Считаете, можно обойти любой закон...
Слова зятя отняли последние силы. Вахид Мирабидов беспомощно опустился в кресло у дверей.
— Прошу вас, сынок... Не будем касаться юридического аспекта...
— Да я и не собираюсь. Просто удивительно: когда в вас завелось все это, все эти взгляды? — воскликнул Шукуров. И вдруг вырвалось: — Может, когда писали свои статьи против домлы Шамурадова?
Глаза Вахида Мирабидова округлились.
— Нормурад Шамурадов! — застонал он.— О аллах! И вам, мой сын, уже донесли. Не спешите судить. Вы же знаете, что это были за годы. Да и сколько я уже перенес за ту свою ошибку. Как я сам казнил себя, как терзал! Неужели еще мало?
Из глаз Вахида Мирабидова капнули слезы. Шукуров сжал губы, удерживая готовые вырваться слова. Перевел дыхание.
— Простите, может, я не прав... Но мне хочется видеть вас прямым и честным, отец. Теперь, когда вы уже немолоды, должны же наконец подумать, как говорится, и о душе.
— Хорошо, сынок, хорошо. А теперь разрешите откланяться...— Вахид Мирабидов торопливо попятился к двери, словно бежал от беспощадных слов зятя.
«Кажется, я перегнул палку,— подумал Шукуров. И сам же отвел эту мысль: — Каждый жнет то, что сеет». Шумно вздохнув, будто освободился от тяжести, вышел вслед за тестем. Что бы там ни было, а гостей полагается проводить. Этого требовали и долг хозяина, и простое приличие.
4
Домла Шамурадов почувствовал, что летит в бездонную пропасть, и очнулся.
В комнате было полутемно. В углу, под зеленым абажуром, Латофат читала книгу, как школьница подперев подбородок руками. Уловив беспокойное движение домлы, она обернулась:
— Вам что-нибудь подать, дедушка?
— Нет, спасибо. Где Хайдар?
— Его вызвали в город. Задерживается что-то...
«Почему эта девушка здесь? Каждый день приходит, дежурит до полуночи. Наверно, Хайдар попросил. Одна с больным стариком. Напрасно он так делает».
Нормурад-ата почувствовал себя плохо в ночь после бурного разговора с Атакузы. «Предынфарктное состояние»,— определил врач и приказал: лежать и не двигаться. А он-то рассчитывал поработать...
— Может, чаю подать?
— Нет-нет...
— Вы просили почитать Герцена...
— Да, да, почитать,— сказал домла.— Почитаешь попозже... Омар Хайям и Навои — их стихи лежали на столике у дивана. Но и раньше, и теперь — всего ближе был домле Герцен, особенно «Былое и думы». Эта книга в последнее время стала его постоянным собеседником. Книга рассказывала о тяжких днях человека, о страдании, и все — с мудрой, грустной улыбкой. Это как раз и нужно было домле. Книга лечила его собственную грусть, уводила от горьких воспоминаний. Но сейчас и она...
Странно, вот домла снова закрыл глаза и сразу опять начал опускаться все в ту же бездонную черную пропасть. Там, на дне пропасти, он увидел Гульсару-биби; она подняла на него печальные насурьмленные глаза. Что это — бред? Нервы шалят — так сказал врач из города, его приглашали осмотреть домлу. Прав врач, расстроились нервы от горьких дум. А думы все о том же, об Атакузы!..
Нормурад-ата знает, что племянника вызывали и к следователю, и в райком, что в колхозе началась ревизия. Черные тучи над головой Атакузы уже сгустились, вот-вот грянет гроза. Одна и та же мысль не дает покоя: он, Нормурад, не сумел отвести беду! Сколько раз начинал говорить с Атакузы и всегда срывался. Конечно, Атакузы сгубило тщеславие. Когда только подцепил он эту хворь?.. Э, брось, старик! А сам ты не был ли заражен той же болезнью? Тебя возмущала даже мысль, что могут перечить тебе — известному человеку, ученому! Вот откуда все, вот почему и орал, гремел! Тоже — громовержец! Неужели так все и кончится? Поговорить бы с ним, с родным человеком, по душам!.. Теперь он сумел бы это сделать. Откроет племяннику самые заветные мысли. А если не успеет? Что тогда? Нести все с собой в могилу? Все, все может случиться. Недаром, наверно, мерещится ему Гульсара, все зовет и зовет к себе.
Опять, опять подступает знакомая боль в груди. Домла крепко сжал зубы, терпел. Вот начало затихать. Позвал Латофат:
— Дитя мое, возьми из ящика стола бумагу... и ручку... Сядь вот здесь, мне надо кое-что продиктовать...
Латофат поставила на столик у дивана зеленую лампу, приготовилась писать. Какие тревожные, настороженные у нее глаза. Надо отпустить домой...
Он зажмурился — обдумывал. Вот уже больше недели мысленно разговаривает то с Атакузы, то с Шукуровым. Сейчас, когда подозвал Латофат, казалось, слова собрались на самом кончике языка. Странно, куда они вдруг исчезли?!
Латофат, обеспокоенная молчанием, нагнулась:
— Дедушка! Может, подать лекарство?
— Нет.— Нормурад-ата открыл глаза, посмотрел на Латофат и, будто вдруг схватив нужную мысль, заторопил: — Пиши! «Дорогой Абрарджан!» Нет, лучше гак: «Первому секретарю районного комитета партии товарищу Шукурову».
Нормурад Шамурадов на миг замолчал, перевел дыхание и, уставившись в одну точку, начал медленно, спокойно диктовать, обдумывая каждое слово:
— Уважаемый Абрар Шукурович!
Вы, я знаю, в курсе моих дел, и потому обращаюсь именно к Вам. За свою жизнь я собрал довольно основательную библиотеку. Подбирал с расчетом на молодого человека. В ней есть книги по науке и технике, философские труды. Особенно много художественных произведений и книг по искусству. Эту библиотеку более чем в десять тысяч томов я подарил, Вы знаете, средней школе колхоза «Ленин юлы». Очень прошу Вас — проследите, чтобы книги не попали в руки случайного человека. Надо подыскать такого, к го ценит и любит книгу. Лишь тот, кто сам стремится к знаниям, может помочь молодому поколению кишлака воспользоваться этой, скажу без скромности, редкой и ценнейшей коллекцией... Это моя первая к Вам просьба. А теперь о второй...
Нормурад-ата перевел дыхание, подождал.
— Как мне стало известно, на днях бюро райкома будет обсуждать персональное дело моего племянника, председателя колхоза «Ленин юлы» Атакузы Умарова.— Тут домла закашлял, заговорил глухо.— Вы знаете, как я, будучи коммунистом, отношусь к его ошибкам, Вам известна моя критика по его адресу. Я никоим образом не соби-
раюсь, да и не имею ни морального, ни иного права оказывать какое-либо влияние на решение райкома.
Мне, старику, приходилось сталкиваться с опасным явлением:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41