Домла не верил своим глазам. На миг показалось, что перед ним не жалкий пьяница, тот, что сегодня лежал, как нищий, у ворот, свернувшись в клубок. Перед ним возник другой Кудратходжа, как две капли воды похожий на того, что сорок лет назад стоял на базарной площади, гордо выпятив грудь. Это он не дрогнул ни единым мускулом лица, когда прибежала и бросилась ему на шею молодая красавица жена.
С трудом поборов в себе непрошеное видение, домла сказал:
— А чего бы ты хотел? Чтобы мы жалели подобных тебе баев и кулаков? Как бы ты сам поступил, если бы мы пощадили вас?
— Расстрелял бы! — выпалил Кудратходжа, и глаза его засверкали ненавистью и восторгом одновременно.— Я бы поставил тебя к стенке у той мечети, прижал бы ствол пятизарядки к твоей груди и спустил бы курок, не раздумывая!
Домла невольно похолодел — так страшно сверкнула ненависть в глазах ходжи. Заставил себя улыбнуться.
— Благодарю за откровенность. Но в твоих словах нет логики,
ходжа. Ты меня расстрелял бы, прижав к стене мечети, так почему же я должен был жалеть и гладить тебя по головке?
— Погоди! Не путай мою мысль! — Кудратходжа поднес было ко рту бутылку и тут же со злостью швырнул ее в сад. Пустая бутылка прохлестнула сквозь ветки яблони, разбилась вдребезги о стенку кухни.— Что я хотел тебе сказать? Да! Вижу, ты еще не задумывался о своем конце. Но запомни, профисор: он, конец, у нас с тобой один! Как говорится: ал касосил миналхак — ничто не останется без возмездия! Мы еще встретимся в день Страшного суда! Тебе тоже придется, как и мне, пройти через Сират-куприк1. Посмотрим, Нормурад-ишан, кто из нас удержится на том мосту, а кто сверзится в ад. Да!
Опять все та же баня и тот же таз! Чего только он ввязался в спор с этим пьянчужкой! — досадовал про себя домла, и все же слова о мосте Сират задели его.
— Э, ходжа! Ты же знаешь, я не верю в твои сказки. Ты, видно, хочешь сказать, что я, мол, совершил несправедливость? Так заруби себе на носу — совесть моя чиста. И если осталась у тебя хоть крупинка чести, выйди на улицу, оглянись вокруг — посмотри на новый кишлак, на жизнь людей в нем! Ради этой-то жизни, ради этих людей мы и поступали, как ты считаешь, жестоко. Я не раскаиваюсь ни в чем. Я готов вместе с тобой ступить на любой мост, где испытывается справедливость, в том числе и на мост Сират, если он существует. И мы еще посмотрим, кто достигнет берега, а кто свалится! — домла выговорил все на одном дыхании.
Разгорячившись, собрался уже крикнуть: «Хватит, катись отсюда!» — ив это время увидел молодую женщину. Она вошла во двор, ведя за руку пяти-шестилетнего мальчика. Домла невольно осекся.
Женщина остановилась у ворот, поставила на землю плетеную корзину, опустила голову в поклоне.
— У меня тут на летней кухне осталась кое-какая мелочь, можно я заберу, отец?
«Хозяйка этого дома»,— молнией блеснуло в голове домлы.
— Пожалуйста, доченька, пожалуйста,— засуетился он. Молодая женщина прошла с сынишкой в глубину двора — мимо
приветливо улыбающегося ей головастого старика и второго — этот сидел нахохлившись, но, увидев ее, словно проснулся.
Проводив женщину глазами, Кудратходжа многозначительно покачал головой:
— Надира, невестка Уразкула.
— Какого Уразкула?
— Да того самого, который в памятный нам обоим год марди-керства отнял чин сотника у твоего покорного слуги и передал его тебе, почтенный профисор! Неужели забыл? Эта женщина — его невестка. Муж у нее механизатор. В их доме ты и живешь. Одним-единым приказом всемогущий Атакузы вытурил их. Для тебя старался, почтенный активист.
1 Сират-куприк — мост, по которому будто бы в судный день безгрешные люди проходят в рай. Грешники падают с моста в ад.
Потому как ведь у нас равенство и справедливость...
Домла почувствовал во всем теле неожиданную слабость, прислонился к стене. Разве просил он Атакузы, чтобы дали ему этот, такой большой, дом! Да и зачем он старику, у которого одна нога на земле, а другая — в могиле?
В дверях летней кухни показалась женщина, она тащила за собой сынишку. Мальчик упирался, хныкал:
— Не хочу уходить, не пойду... Наш сад! Хочу здесь...
— Замолчи, кому говорю! Сейчас придет раис! Услышит — прибьет!
Кудратходжа снова хихикнул. До чего же у него противный, дребезжащий смешок!
— «Придет раис»! Бывало, детей пугали шакалом, а теперь хватает имени твоего племянника, почтенный профисор.
Домла весь дрожал, но не говорил ни слова.
Женщина грустно оглядывала большой чистый двор, утопающий в зелени, заново побеленные стены, застекленную веранду — айван, залюбовалась свежей, нежно-голубой краской ажурных переплетов.
— Хороший вы сделали ремонт. Мы тоже собирались в этом году перестроить кухню. Мечтали...
Кудратходжа мотнул головой на тонкой шее:
— Не печалься, дочь моя! В этом ли доме жить, в другом ли — все равно нам уготован один дом — кладбище. Все туда придем...
Надира не ответила ему.
— До свидания, домла. Я просто так... Прожили здесь десять лет, привыкли. Каждое дерево, каждый цветок в этом дворе сажала своей рукой. Потому и болит душа.
Домла засмущался, закашлял:
— Я понимаю, доченька, я все понимаю.
— Что ж делать, пусть вам живется здесь долго! — Надира потянула за руку продолжавшего хныкать мальчонку и вышла со двора.
Кудратходжа громко цокнул языком:
— Вот она, твоя справедливость! Тут она вся! Не было ее раньше, не будет и теперь!..
Домла резко обернулся. Злобный смех Кудратходжи унес все его сомнения.
— Нет! — крикнул он, выпрямившись во весь рост.— Была, всегда была справедливость! И ты ее, между прочим, отведал сполна. Она была и тогда, когда ты понаоткрывал лавки в годы нэпа, сдирал шкуру с бедняков! Она была, эта справедливость, и когда ты выкрал красавицу Айнису у бедняка дехканина! Только ты не следовал ей. А помнишь ты, ходжа, что сталось с несчастным мужем Айнисы, когда со своими подкупленными головорезами ты увез ее? Бедный парень повесился на кладбищенской чинаре. Ты помнишь это, ходжа?..
— Помню, профисор, как не помнить. Но только...
— Вон с глаз моих! — зарокотал Нормурад.— Вон, пока не встретимся на том свете на твоем мосту Сират!
Нормурад-ата был страшен. Большой, весь взъерошенный, с поднятым над головой кулаком. Кудратходжа, ощерясь, попятился от айвана к ворогам. Нормурад Шамурадов, не опуская кулака, шагнул за ним и вдруг бессильно опустился на ступеньку, в сердце резко и больно кольнуло. Старик долго сидел, уронив голову. Внутренний голос теребил, терзал душу. Он, Нормурад Шамурадов, конечно, прав, тысячу раз прав! Обидно, что не смог сейчас положить на лопатки ходжу. А причиной тому Атакузы — этот дом, этот сад! Ходжа, шелудивый пес, подхватил оброненную кость и тявкает теперь на весь свет.
Он приподнялся, чтобы встать, и в этот момент открылась садовая калитка — пришла Алия. Она сразу поняла, что дяде плохо, быстро подбежала к нему:
— С сердцем нехорошо? Сейчас принесу лекарство...
— Не надо, пройдет. Уже лучше... Атакузы дома?
— Уехал в степь, еще затемно,— Алия, склонив голову к плечу, с нежностью глядела на старика. Домле всегда нравилась эта ее особенность — склонять голову.— Не беспокойтесь, все будет хорошо, Атакузы-ака уже велел привести в порядок ваши книги.
— Я не о книгах. Этот дом он взял с согласия хозяев? Голова Алии опустилась ниже.
— Не знаю. Они получили квартиру на краю кишлака. Только там еще нет водопровода и газ не провели.
— Так зачем было их сгонять с насиженного места?
— Он думал о вас...— На лице Алии выступил румянец.— Вам же нужен уход...
Слова ее и то, как она произнесла их — робко и нежно,— снова тронули старика.
— Спасибо вам, доченька,— сказал он мягко.— Вы не думайте, я ценю вашу доброту. Очень ценю ее. И все-таки не надо было из-за меня обижать людей. О! — застонал Нормурад-ака.
Лицо Алии вспыхнуло.
— Пойдемте чай пить, дядя... К нам приехал Уразкул-ака, ждет вас.
«Наверно, по этому же делу пришел. Дожил я, дожил!..»
2
Каждый раз, заходя в дом Атакузы, домла чувствовал себя неловко. Из-за Хайдара. Он сейчас в отпуске и задержался в доме отца. Хотелось побеседовать с джиеном, поехать вместе в степь — посмотрели бы оросительные работы и там, на месте, заново обсудили его диссертацию. Но Хайдар будто не замечал домлу, не здоровался. Вот и сейчас — чуть ли не нос к носу столкнулись у колодца. И Хайдар круто свернул в сторону.
Домла остановился в нерешительности, думал пойти обратно, но Уразкул, сидевший на айване, уже заметил его, встал с места.
В озорных, как прежде, глазах, на свежих, будто румяное яблоко, 9 щеках, в уголках губ под редкими усами запрыгала лукавая улыбка:
— Зачем согнулись так, мулла Нормурад! Кто же за унылого старика замуж пойдет?
— Что-что? — не понял домла.
— Еще притворяется! А ушам нравится, как сливочное масло желудку. Да распрями, говорю, распрями плечи! Сейчас и старухи стали разборчивыми, не за богатство идут, выбирают с фигурой!
— У меня одна надежда — скорее бы соединиться с моей старушкой.
— Нужен Гульсаре-биби такой мямля! Думаю, ей тоже понравится старик пободрее! — рассмеялся Уразкул. Но тут же посерьезнел: — Собирайся в путь. Вижу, ты совсем извелся. В горы поедем, проветришься хоть немного... Правду сказать, прихворнул там наш Прохор. Поедем, навестим больного, заодно и проветримся.— Улыбка в уголках губ Уразкула медленно угасла.— Немного нас осталось. Раз-два — и обчелся. Надо держаться друг друга, дорогой Нормурад!
Насчет дома Уразкул не проронил ни звука.
Между друзьями должно быть все открыто, недомолвки портят дружбу. Домла собрался уже завести прямой разговор, да подумал: «Поговорим по дороге, там будет свободнее».
Он переоделся, вышел на улицу. Уразкул ждал у ворот, держа под уздцы двух серых ослов.
— «Волги» поданы! —объявил, посмеиваясь.
Нормурад на миг заколебался. «Пророк на осле! Пожалуй, попадешь ходже на зубок». И сразу одернул себя: какое это имеет значение? Взял в руки плетку.
— Когда же это мы доберемся до гор на твоих «Волгах»?
— Садись, садись, всего-то каких-нибудь девять верст, доплетемся!
Солнце уже успело подняться выше тополей, асфальтированная дорога, политая водой, блестела, точно покрытая лаком. Улицы оставались в тени. Кроны чинар и белых тополей слились так, что и солнечному лучу не пробиться.
Уступая дорогу грозно ревущим самосвалам и легким, бесшумно скользящим «Москвичам», старики неторопливо ехали у самой обочины. Не так то уж и давно, кажется, люди глазели, разинув рты, на автомобили, а теперь те же люди, так же разинув рты, смотрят на двух старцев, восседающих на ишаках, и подмигивают друг другу.
Асфальтированная дорога оборвалась перед лощиной. Друзья поехали вдоль русла, свернули к горам.
Домла надеялся, хоть после кишлака убавится движение машин. Но нет, груженные гравием самосвалы, тяжелые «МАЗы» со строительными материалами непрерывным потоком шли в сторону Минг булака, дико ревели, отравляя свежий утренний воздух черным выхлопным дымом.
Домла нервно потряс головой:
— Что тут происходит, Уразкул? Разве в горах открыли какие-нибудь залежи?
Уразкул ехал чуть впереди, медленно покачиваясь в такт шагам осла. Не оборачиваясь, ответил:
— А ты до сих пор не знаешь? В Минг булаке будет животноводческая ферма.
Домла слышал: где-то между кишлаком и горами задумали строить гигантский животноводческий комплекс, хотел даже поехать туда посмотреть, но так и не собрался, отвлекли другие заботы. А сейчас услышал, и кольнуло под ложечкой, заныло.
Два места в кишлаке особенно дороги были ему. Одно — русло лощины, вдоль которой ехали сейчас, где когда-то на берегу речки стояли две мельницы-соседки. Другое — урочище Минг булак, с его джидовыми и арчовыми рощами.
Рожденное самой природой, нетронутое, полудикое урочище одним краем своим уходило в степь, другим упиралось в горы. Внизу — громада вечнозеленой рощи, а по склонам пояс из горькой арчи, карагача. Тополи, тутовник, джида спускались к прозрачным, как стекло, бесчисленным родникам. Родники—тысяча родников! — били из-под земли и сливались друг с другом в небольшие озерца-хаузы, в целые цепочки хаузов. Вода в них была особенная — ледяная, чистая, зеркальная. Человек, окунувшись в такое озерцо в самом жарком месяце — саратане, молодел на десять лет. Трава на полянах среди родников — густая, пахучая, сочная, не увядала, не желтела даже в пору саратана. Колхоз все лето косил и не мог скосить здешние луга...
У богачей в кишлаке, вроде Вахидходжи — отца Кудратходжи, было заведено летом выезжать на Минг булак. Ставили у родников громадные белые юрты — изделия соседей-киргизов, в душистых, сочных лугах привязывали белых кобылиц и посиживали, потягивали кумыс. Вечерами, особенно ближе к осени, устраивали в степях за Минг булаком улау — козлодрание. Земля, бывало, тряслась от конского топота, степь оглашало гиканье наездников, ржание могучих аргамаков...
А сколько там было птиц! На белых тополях селились аисты, вили свои огромные, похожие на чалмы гнезда; бесчисленные перепелки сновали в траве... В каждом кусте щелкал соловей, а среди зарослей камыша водились дикие утки, гуси. Из степи слетались к воде чернобрюхие рябчики, фазаны... А как передать запах джиды в Минг булаке! Серебристо-нежная джида расцветала поздно, накануне лета, и в те дни не только Минг булак — всю округу, весь мир заполнял тончайший, ни с чем не сравнимый аромат.
Едет-покачивается на осле домла и вспоминает былое. В конце двадцатых годов в кишлаке был организован «Союз бедняков». Председателем его стал Нормурад. Однажды летом выехал с семьей сюда, в урочище. Поставил юрту. Впоследствии пришлось ему немало выслушать упреков за эту самую юрту в Минг булаке — баям подражает. Но то лето с его рассветными часами, когда водил под
уздцы кобылицу по росистому пахучему лугу, на всю жизнь осталось в памяти. Как радовался, прыгал шестилетний Джаббар, когда шли ставить силки на перепелок.
Не только Нормурад, во всей округе не было человека, который не- зачерпнул бы тюбетейкой, не отведал воды из родника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41