— Да, вдрызг напился сегодня! — Атакузы грустно улыбнулся, вернул жене полотенце и неожиданно приказал: — А ну, одевайся!
Алия широко раскрыла глаза:
— Что еще придумали на ночь глядя?
— Дело есть! Говорю, одевайся, без шуток.
— Да что стряслось, в самом деле? Скажите наконец!
— Ничего особенного. Надо пойти к этой самой, ну, как ее, к жене Наимджана. Должен ваш раис упасть перед ней на колени, умолять, просить прощения. Приказ сверху!..
— Хорошо,— неуверенно согласилась Алия.— Раз надо, так надо. Но поймет ли она? Я говорю о Надирахон.
— Поймет, не поймет — должен пойти к ней, и баста! — Атакузы резко мотнул головой: — Нет! Дело в том... Обидел я мужа ее, Наимджана. Несправедливо поступил, обидел ни за что!
Чудо! К Алии вернулся прежний Атакузы — искренний, горячий.
Вот таким нетерпеливым всегда бывал, когда в чем-нибудь раскаивался. Как легко стало Алии! Заторопилась, засуетилась.
— Сейчас, милый, я сейчас. Может, прихватить что с собой?
— Прихвати. Вина возьми, если есть. Еще что-нибудь такое, съедобное. И быстро!
Алия вбежала в комнату. Задыхаясь от неведомо почему нахлынувших слез, то кидалась к холодильнику, то шарила в чемодаяах под кроватью. Набила сумку, переоделась.
Атакузы задумчиво прохаживался по двору. Что-то в нем успело измениться за те минуты, что Алия собиралась. Решимость в движениях спала, лицо снова помрачнело. Алия тревожно взглянула на мужа:
— Я готова, захватила все, что надо.
Атакузы не ответил. Молча дошли до ворот, молча сели в машину, молча тронулись с места.
Алия только теперь поняла по-настоящему, как тяжело мужу, как он страдает. Нет, прежний Атакузы не вернулся, и желание искупить вину тоже было не прежним. Он как бы сам себя тащил силком на аркане. Почему так мучается? Зачем так терзает себя? Надирахон и Наимджан тоже люди, должны понять его.
Атакузы словно мысли жены прочитал:
— Да, повинную голову меч не сечет! — и вдруг резко затормозил машину, глаза его подозрительно заблестели — не слеза ли в них? Задыхаясь от обиды, быстро-быстро заговорил: — Кто перед кем должен гнуть повинную голову? За какие грехи?.. С какой стати должен я ломать колени перед этой ябедницей? За то, что двадцать лет не знаю отдыха, что отдал всю жизнь, здоровье ради этого колхоза?
— Дорогой, милый мой, вы же обидели Наимджана, сами сказали, понапрасну обидели...
— Нет! Он уже не прежний Наимджан! Ты бы послушала, что говорил он мне.— Атакузы со злостью крутанул руль, машина со скрежетом и стоном повернула назад и стремительно помчалась обратно.— Я скажу Халиде, она парторг, пусть сама и поговорит с ним.
— Милый!..
— Нет! Ни за что!.. Пусть снимают с работы, сейчас, сегодня же пусть снимают! Выгонят — устроюсь в школу: хоть завхозом, хоть сторожем!
— Зачем же так...
— Что, не возьмут, думаешь, в сторожа? Ну, если они не возьмут, ты-то хоть согласишься взять в работники! — неожиданно расхохотался Атакузы.
Машина остановилась у ворот, Атакузы выскочил первый и предупредительно открыл заднюю дверцу:
— Прошу вас, моя ханум! А теперь пойдемте, приготовьте своими прекрасными ручками прекраснейший в мире плов! Но смотрите, мой дорогой дядя не должен знать, что я дома. Ни одна живая душа пусть не знает. Все они сидят у меня вот где! — хватил ребром ладони по затылку.— Человек я, в конце концов? Так позвольте мне хоть раз отдохнуть по-человечески!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Рассвет был близок. За окном посерело. Но комната оставалась еще темной. Домла проснулся не сразу, медленно приходил в себя. Вспомнилось вчерашнее, вечером опять заходил доцент Абидов. Он и Прохор приходят бередить и без того ноющую рану.
— Я только что из М-минг булака,— доцент заикался больше обычного.— Никаких перемен к лучшему. Вы же понимаете, уважаемый домла: если строительство не перенесут, погибнет вся арча лесхоза!.. Просто поразительно, как ваш племянник, прославленный председатель, не разумеет простых вещей. Арча — это чудо природы. Тысячи лет арчовые леса охраняют горы от эрозии, берегут водный запас. Наши родники, реки зависят от арчи!
Нашел кому растолковывать! Кто-кто, а домла знает все это и без нервических подергиваний и монологов Абидова. Он столкнулся с этой проблемой не как биолог — как водник. Понял ее значение, оттого и взялся за книгу об арче, с головой ушел в историю... Исторические материалы убедительно свидетельствовали о том, что в далекие времена, когда горы и холмы Средней Азии покрывали густые арчовые леса, реки и речушки были полноводнее, а озера и моря переливались через край... Домла и в своем научном труде, связанном с переброской сибирских рек, выделил проблему арчовых лесов в отдельную главу.
Подумал о своей работе, о телеграмме, которую получил вчера. На душе сразу потеплело.
Домла встал с постели, нажал кнопку настольной лампы, надел очки. Такую телеграмму стоит перечитать, хоть и так знает почти наизусть.
«Уважаемый Нормурад Шамурадович тчк Ваша записка Правительство внимательно изучена верхах тчк Первой декаде августа созывается совещание поднятым вами проблемам тчк Просим выступить обстоятельным докладом тчк При необходимости командируем вам научного сотрудника зпт телеграфируйте тчк Уважением Поликарпов тчк».
Очень хорошая телеграмма, а еще лучше, что принес ее Хайдар. Во всяком случае, домла, проводив до угла возбужденного Абидова, в сумерках разглядел Хайдара у своей калитки. Он возился у почтового ящика. Это было неожиданно и странно, Нормурад-ата даже остановился в недоумении:
— Над чем ты тут трудишься? Хайдар, хмурясь, смущенно пробурчал:
— Телеграмма пришла вам. Хотел опустить в ящик...
— Телеграмма? — Похлопав по карманам и не найдя очков, домла попросил: —А ну прочитай, сынок.
Хайдар нехотя прочитал и, не глядя на домлу, протянул телеграмму. Он собрался уйти, но домла снова очень мягко попросил:
— Подожди, сынок. Давно хочу сказать тебе слово. Не откажи старику. Пойдем, выслушай меня...
В голосе Нормурада-ата была мольба,— может быть, поэтому Хайдар согласился, а может, и другое что толкнуло. Парень хоть и нехотя, но пошел за дедом. Они расположились под яблоней на сури, застеленном ковром, и проговорили битый час, а может, и все три. Вернее, говорил один домла. Хайдар больше молчал — слушал, не соглашаясь и не отрицая. Сидел, низко опустив голову. Никак не похож был на парня, учинившего дикий скандал в саду. Должно быть, сам теперь страдал, стыдясь того злосчастного дня. Да и вид у него совсем иной — подтянулся, одет аккуратно.
Наконец-то домла смог высказать внуку все, о чем так часто с тревогой думал в последние месяцы. А главное, получилось, как и мечтал: говорил спокойно, искренне, душевно. Как и положено говорить с родным.
Начал с извинения. Признал, что в день защиты был не прав. Не прав в одном смысле — ему, как ученому и близкому человеку, задолго до защиты следовало заняться Хаидаром. Должен был предотвратить ошибки или хоть помочь, чтобы Хайдар устранил их. А не сделал ни того, ни другого,— значит, не надо было и выступать на защите, тем более так, как он выступил.
— Во всяком случае, я должен был понять,— сказал домла,— что мое выступление может нанести тяжелый удар молодому, еще не окрепшему ученому. А я сгоряча не подумал об этом и поэтому прошу: пожалуйста, прости своего деда...
Домла собрался было заговорить о сути ошибок Хайдара и заодно раскрыть ему, кто такой Вахид Мирабидов, что он представляет собой как ученый. Но вовремя придержал язык. Нет, Хайдар может понять не так. Вместо этого сказал просто, что никогда не сомневался в искренности намерений Хайдара. А заблуждений у кого не бывает.
— У тебя есть способности, ты можешь стать настоящим ученым. Но, мне кажется, ты слишком уверился в силе твоего отца. Подумай, а не мелькала у тебя мысль: какой, мол, он всемогущий, все сделает как надо. Вот ты и не брал глубоко, не напрягал голову. Боюсь, есть в тебе такая уверенность, и незаметно для самого проявляется она, мне кажется, и в твоих отношениях к людям, и вообще во всей твоей жизни.
Хайдар все так же смотрел вниз и молчал. И тогда домла решил чуточку тронуть Атакузы. Родной, единственный племянник, тот, кому надлежит опустить его прах в землю, кто, подпоясавшись белбагом и взяв в руки посох, будет сопровождать гроб дяди на кладбище,— этот вот племянник и тревожит домлу.
— Когда я слышу доброе слово про твоего отца, радости моей не бывает границ, когда же слышу плохое, боль долго не покидает мое сердце. Как говорится, ударишь по рогам — заноет в копыте. Отец твой, не очень зная, что у меня на душе, частенько гневается на мои слова. Бывает, отмахивается, а то и, разобидевшись, месяцами не разговаривает. Я — старик, я не держу обиды, Хайдарджан,— продолжал домла,— знай, сынок, я горжусь твоим отцом. Кто еще мог столько сделать в таком запущенном колхозе, кто еще мог так преобразить мой родной кишлак?! Я горжусь, что мой племянник завоевал и здесь, и в районе, и дальше уважение и почет. Но есть одно, и это одно волнует, очень волнует меня. Народная мудрость говорит: уважение приходит золотниками, а уходит фунтами. И я теперь дорожу, боюсь, как бы авторитет и почет, добытые твоим отцом не сразу — многолетним честным трудом,— не пошли растрачиваться фунтами. Беда в том, что твой отец, мой родной племянник, не чувствует опасности. А я — старый волк, я наблюдал не раз в жизни и взлеты и падения. Я отчетливо вижу теперь эту опасность и не могу быть равнодушным.
. Словом, домла высказал все, о чем он думал уже давно. Сказал и о Минг булаке, о том, кто и почему протестует против затеянного там строительства. Не утаил и ночную беседу свою с Фазилатхон, ее обиду на будущего зятя...
Хайдар и это выслушал молча. Только раз,когда домла заговорил о Минг булаге, быстро взглянул на деда и снова опустил голову, не очень уверенно, но все-таки попытался защитить отца. Потому он и строит там, что ферма принесет невиданные выгоды колхозу. У отца — точные экономические расчеты.
— А ты в детстве купался в родниках Минг булака? — спросил домла.— Лазил по джиде, собирал ягоды? Ну вот, запомни, сын мой,— торжественно сказал старик,— дети твои и дети детей твоих могут на веки веков лишиться этой радости.
Под конец попросил Хайдара:
— Подумай над тем, что я тебе сказал. Особенно об отце. Вспомни, не заметил ли ты какой-нибудь перемены в нем? Не наблюдал, как относятся к нему теперь в кишлаке? Обдумай все и помоги ему... Давай вместе, общими усилиями попробуем предотвратить беду. Знай,— сказал домла,— если родители ответстьенны перед своей совестью за судьбу детей, то и дети, когда становятся взрослыми, тоже должны отвечать за судьбу своих родителей...
Была уже глубокая ночь. Хайдар молча встал. У ворот простились, и внук сказал одно лишь, единственное слово: «Спасибо». Да и сказал как-то странно: тихо, как бы нехотя. Но одного этого слова хватило, чтобы отогреть душу домлы. Он впервые отчетливо понял, что Хайдар попал в лапы Вахида Мирабидова и по его вине. Правда, отдал мальчишку Мирабидову неон, а Атакузы. Но как повел себя родной дядя? Нет того, чтобы насесть на племянника, отговорить, объяснить. Откуда было знать Атакузы, что за «жрец» науки Мирабидов? А дядя разобиделся: «Как так? Почему племянник подружился с моим давним противником?» Вот и получилось: сердясь на блоху, сжег и одеяло.
Ночью, проводив Хайдара, домла долго сидел, перечитывая свою записку в правительство республики, размышлял. Перелистал и книгу Мирабидова и еще раз убедился, насколько он поверхностен как ученый. Все, что понаписал, легковесно, вредно. Нет, домла ни в коем случае не против переброски на юг части стоков сибирских рек. Да и в своей записке не отрицает эту проблему. Но — аллах! — сколько тут нерешенных или решенных наспех вопросов! Ведь эти воды, если даже правительство сегодня примет решение, придут не раньше чем через пятнадцать — двадцать лет. А за это время республика успеет стать пустыней. Так надо же думать об этом!..
Домла несколько раз отмахивался от назойливо дребезжащего звука. Наконец сообразил: это телефон! Уже наступило утро.
Звонила Халидахон. Домла не сразу вспомнил ее, хоть и назвала свое имя и должность. И только когда сказала, что на сегодня назначена его встреча с читателями,— припомнилась молодая смуглолицая женщина с приятными ямочками на щеках. Ага, это которая привела к нему Фазилатхон и девушек — разбирать книги. Халидахон уже тогда говорила: надо организовать его встречу с читателями. В тот раз домла вежливо отказался: он же не знаменитый писатель, ни к чему ему эти встречи. Но Халидахон и слушать не захотела. И вот опять тот же разговор.
Домла сердито бросил трубку. Не прошло и часа, как в дверях появилась Халидахон. Демонстрируя чистейшую белизну зубов и ямочки на смуглых щеках, Халидахон заговорила с порога, опередив возражения домлы:
— Не будьте так скромны, Нормурад Шамурадович! Вы ничуть не меньше любой знаменитости. Так что прошу, собирайтесь. Сейчас за вами придет машина.
Полевой стан оказался под стать всему, что делал Атакузы: двухэтажное здание из белого кирпича в тени могучих, старых талов. К дому пристроена веранда — просторный айван. На стане было безлюдно. Только кругленький краснощекий повар копошился у большого хауза — помешивал в котле огромным черпаком.
Машина вплотную подкатила к белому двухэтажному дому. На айван вышел, будто на прогулку, Абидов в новой — да еще какой! — пижаме. На спине, груди — повсюду выглядывали из причудливых джунглей львы и леопарды. Абидов радостно заспешил навстречу домле:
— Э-э... милости п-просим, уважаемый домла, каким это ветром вас сюда занесло?
Нормурад Шамурадович с любопытством оглядел модную пижаму, болтающуюся на худых плечах Абидова, его легкие брезентовые сапожки и невольно заулыбался:
— А вы, товарищ Абидов, чувствуете себя здесь как на курорте!
Абидов насмешливо поклонился стоявшему тут же на айване Али-Муйлову:
— Низкий п-поклон благодетелю. Создал нам тут и курорт, и п-прекрасные условия!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41