обсуждая ошибки человека и при том решая его судьбу, иной раз начисто отбрасывают его прежние заслуги. Раньше такое бывало нередко. Оттого и взял на себя смелость заговорить здесь об объективности. И еще у меня просьба лично к Вам, товарищ Шукуров: какое бы решение ни вынесло бюро, как бы строго коммунисты ни осудили Ата-кузы, прошу — не отвернитесь от него, не махните на него рукой.
К несчастью, жизнь так сложилась, что между дядей и племянником не вышло близости. Мне, как человеку, умудренному жизнью, полагалось быть более терпимым. Нет, не к его ошибкам,— я должен был бы внимательно выслушать его, выяснить корни ошибок и, главное, понять, что толкало на неправильные поступки. Тогда, может, я и успел бы предпринять что-нибудь. Но, как говорится, горбатого могила исправит. Мое упрямство подвело и меня, и племянника. Очень прошу Вас теперь, когда Атакузы окажется на перепутье, помогите ему. И то, чего не сделал я по ослиному своему упрямству... (Слова «по ослиному» зачеркни-ка, доченька!)... сделайте Вы. Прошу Вас, станьте его советником и наставником. Если бы Вы исполнили мою просьбу, я мог бы умереть спокойно.
Не знаю почему, но с первого раза, как Вас увидел, меня потянуло к Вам. И знаете, показалось, будто повидал своего сына Джаббара. Человек я необщительный, порою и резкий, немало обидел людей. Боюсь, не сказал ли и Вам резкого слова,— простите старика, если что было, товарищ Шукуров. (Слова «товарищ Шукуров» зачеркни.) Прошу простить меня, сынок. С глубоким уважением профессор Нормурад Шамурадов... Слово «профессор» убери...
— Дедушка! — Латофат бросила ручку на стол и, кусая дрожащие губы, наклонилась к Нормураду-ата.
Недовольный взгляд остановил ее.
— Садись, доченька. Мне надо еще кое-что сказать. Возьми другой листок.
Латофат не узнала Нормурада-ата. Глаза пылали, на острых скулах зажглись два темных пятна, иссохшие губы шептали о чем-то. Комната, наполненная зеленоватым светом, погрузилась в тишину, слышалось только тяжелое, прерывистое дыхание старика.
— Пиши! «Моему племяннику»... Нет, не то. Начинай так: Родной мой Атакузы!
Всю жизнь я не любил тех, кто сначала обидит человека, а потом кается. И вот приходится самому. Такая у меня судьба. Но поверь, мои слова идут от души. Мы оба с тобой иной раз не щадили друг друга. Знай, дорогой, в моем сердце нет к тебе ни капли обиды. Только благодарность. Ты в дни нашей с Гульсарой старости и одиночества поддерживал нас и согревал наши души.
В последнее время я постоянно думал о тебе. Свои думы, беспокойство о твоем будущем я изложил в письме к Шукурову. Хочу надеяться, вы с ним найдете общий язык.
У тебя очень хорошая жена, дорогая моя невестка Алия, да пребудет такою во веки веков. Я всегда видел от нее только одно хорошее. Ничто не остается без ответа в этом мире: ни добро, ни зло — все возвращается с лихвой. Да обернется вам в тысячу раз умноженной ее ласка и доброта.
Нормурад-ата замолчал. Стараясь победить дрожь в голосе, продолжил:
— Я благодарен Хайдарджану. Он имел полное право обижаться на меня, а вот сумел подавить в себе обиду, утешил в дни тяжелой болезни. Страшно подумать, как было бы мне одиноко без него. Так пусть он будет счастлив в жизни! Да станут счастливыми дни его с нареченной. Во веки веков!
Теперь о деле: на книжке у меня хранится около трех тысяч рублей. Две тысячи отдай школе. Хочу, чтобы купили новые полки для книг. Останется тысяча — ее истрать на похороны.
Мой дом в Ташкенте завещаю Хайдарджану, пусть живет там вместе с молодой женой. Пусть Хайдар там продолжит свою научную работу. Он теперь на верном пути. Мои рукописи, законченные и незаконченные, отдаю в полное его распоряжение...
Домла начал было говорить о своем предстоящем докладе, но что-то забулькало в горле, он поперхнулся, замолк.
Латофат отбросила ручку, припала к груди старика:
— Зачем вы себя надрываете, дедушка? Еще успеете, вы будете жить! Жить! И на нашей свадьбе будете, будете!
Нормурад-ата с усилием приподнялся, уперся локтем в подушку, провел рукой по лбу девушки, по ее распустившимся волосам.
— Да, да, буду. Это я просто так, письмо пусть лежит, детка. Какая милая девушка! Ведь вот как убивается по старику. И что у
нее за глаза! Недаром говорится: глаза —душа человека. Очень искренние. Сейчас в них любовь и мольба. И все это к нему обращено, к Нормураду-ата, его просят, умоляют — живи! Домла еще раз погладил волосы Латофат.
От волнистых, мягких волос так хорошо пахло. Нет, не базиликом — другими цветами. Но все равно Нормурад-ата вспомнил Гульсару, и вдруг снова пришла уже посещавшая мысль: «Такое же чистое, нежное создание могло бы родиться и у Джаббара...»
Домла снова нежно провел рукой по волосам Латофат:
— Дитя мое, у меня был сын, звали его Джаббар... Латофат улыбнулась сквозь слезы, закивала головой:
— Знаю, дедушка, знаю. Ваш сын был настоящим героем, замечательный человек...
— Когда я в первый раз увидел тебя, посетовал на судьбу: почему не у моего сына родилась эта славная девушка?.. А ты так заботишься обо мне, столько вижу от тебя любви, наверно больше, чем если бы была моей внучкой. Ну, что плачешь? Все станет на место... Иди отдохни, детка, отдохни...
Латофат подняла мокрое от слез лицо, попросила:
— Не прогоняйте, пусть сначала Хайдар-ака придет, а потом...
— Нет, нет, пусть и Хайдар отдохнет. Ничего не случится. Мне уже лучше, даже очень хорошо. Выключи свет и иди. Я немного отдохну...
В самом деле, после писем стало вдруг легко и светло на душе. Домла ласково кивнул Латофат, будто тяжесть свалил с себя, и закрыл глаза.
5
Колхоз «Ленин юлы» от райцентра отделяло тридцать километров. Помнится, в военные годы, когда Атакузы работал в колхозе арбакешем, тратил, чтобы доехать до города, чуть ли не целый день. Сейчас «Волга» за полчаса домчит его до места. Но и этот срок часто казался томительно долгим, и он обычно подгонял Учара — быстрее, быстрее! Сегодня же впервые за последние двадцать лет ему не хочется быстроты. Не по душе даже широкая, прямая как стрела асфальтированная дорога. Оказаться бы сейчас на пыльном, ухабистом проселке, как в детстве. Пусть бы «Волга» превратилась в старую, запряженную волами арбу. Атакузы потихоньку, не спеша доскрипел бы к вечеру до города. А там волов предоставил бы самим себе — так делал всегда, когда работал арбакешем,— и развалился бы на мешках зерна. Можно было бы не спеша обдумать все. Глядишь в безмятежное — ни облачка! — небо и спокойно, не торопясь думаешь. Только так и нужно оглядываться на почти полувековой путь.
Сегодня в двенадцать часов бюро райкома. Атакузы нарочно выехал всего за полчаса — до этого успел заглянуть в Минг булак. Незачем ему встречать сожалеющие взгляды людей — тех, кто прежде готов был кланяться даже его тени. Не хочет видеть тонких улыбок соперников. И для утешающих слов друзей уши свои закрыл. К чему? Знает уже наверняка — судьба его решена. Бесконечные проверки и ревизии не оставляли надежды — всё стали валить на него: и незаконно приобретенные удобрения, запчасти, трубы для газопровода, и то, что дал колхозный газик будущему своему зятю, на котором тот задавил человека. Словом, обвинили во всех грехах, какие только есть на белом свете. Все эти проверяющие еще вчера стояли перед ним, смиренно сложив руки на животе, сквозь пальцы смотрели на всякие мелочи. Вот по их изменившейся позе, по их рвению, как копаются во всякой чепухе, Атакузы и знает — все уже решено. Иначе разве позволили бы себе эти люди такой тон в разговоре с ним. Да раньше Атакузы и с места бы не встал — разговаривал бы, развалясь на диване!
Что же делать? Ничего не поправишь! Пусть! Эта тяжелая ноша надоела Атакузы. Он и сам уже не раз просил, чтобы его освободили от проклятой должности. Но, оказывается, одно дело — просить самому, зная наперед, что тебя не только не освободят, а, наоборот, еще будут уговаривать, чтобы остался: «Нет, нет, если вы уйдете, что станет с хозяйством? Небо опрокинется на землю!» И ты, все еще упираясь: «Я не могу», диктуешь свои условия. Совсем иное дело, когда, не спрашивая твоего согласия, те же люди сами снимают тебя с работы. Бросив в лицо твои ошибки, унизив, сбрасывают с достигнутой долголетним трудом высоты. Нет, дело даже не в этом. Самое печальное, что Атакузы только теперь, после того как «кувшин разбился», понял не только весь горький смысл своих ошибок, но — и это главное! — понял, на что он способен. Как много доброго мог еще сделать в жизни!
Только бы не сняли, только бы оставили! Он вытерпит все: все обвинения, суровый ^нагоняй, выговор. Сам признает свои ошибки. Атакузы доказал бы всем, таких бы дел натворил — весь мир бы ахнул.
Он понимал — нет никакой надежды, сознавал всю безысходность своего положения, и все-таки где-то в уголке души еще теплилось — а вдруг! Ведь почти четверть века отдал этому колхозу, не зачеркнут же всех его добрых дел.
Машина мчалась. По обе стороны дороги тянулись бесконечные хлопковые поля. Сады приветствовали его веселым шумом, темно-зеленой краской. Проплывали клеверные поля, виноградники! Но Атакузы не видел ничего.
6
Нормурад-ата удивленно озирался вокруг. Где он? Неужели это его комната такая светлая, веселая? Казалось, очутился в другом мире.
Да, вот лампочка на столе, чайники и пиалы в шкафу, и зеркальце, как полагается, висит на стене. Но эти знакомые вещи, и комната, и сам он, наверно,— все озарено необыкновенно ярким, ликующим светом. И на душе так хорошо, легко. Кажется, чья-то добрая рука сняла тяжелый камень, тот самый, что уже больше недели давил на грудь.
Домла, сам не веря себе, приподнялся на диване, посидел немного. Что же это за чудо случилось с ним за ночь? Вчера он продиктовал свои письма и тогда же, вечером, почувствовал внезапное облегчение. Сегодня впервые за неделю спал спокойно и проснулся легко. Кстати, где эти письма-завещания? Пусть их пока никто не видит.
Письма были спрятаны в выдвижной ящик, а на столе под абажуром лежала записка:
«Дедушка! Мы приходили. Вы так хорошо спали, не захотелось будить. В холодильнике — сметана, молоко, в термосе — чай. Мы поехали в район, к отцу. Вернемся вечером.
Хайдар, Латофат».
От этой маленькой записочки еще светлее стало на душе.
Долго же он спал. Солнце вон как высоко стоит. Домла умылся, достал из холодильника сметану, взял лепешку, налил чаю из термоса и впервые за последнюю неделю с аппетитом позавтракал. Вдруг его внимание привлекла строчка из записки: «Мы поехали в район, к отцу»,— и сразу вернулась тревога.
«Может, уже сняли с работы? Сняли и исключили... Нет, этого не может быть! Снять, конечно, могут. Ошибки серьезные. Но чтобы исключить из партии — нет, такого быть не может!»
И тут во дворе резко, раня слух, затрещал мотоцикл. Через минуту, стуча сапогами, вошел Прохор.
Знакомая старая каска, неизменная гимнастерка и большие кирзовые сапоги — вот он весь тут, стоит посреди комнаты, моргая невинными синими глазами.
— Что я вижу, товарищ профессор? Мы думали, вы соскучились по Гульсаре-биби, торопитесь к ней, а вы сидите — ну совсем молодой беркут! Поздравляю, дорогой, поздравляю!
Прохор подошел, обнял домлу, отстранился и еще раз осмотрел друга с ног до головы:
— Молодец, старина. Вот теперь можно поверить, действительно ты был сотником и мардикером! Крепок, крепок! Есть порох в пороховнице...
— А ты как?
— Я тоже не жалуюсь, здоровье — слава богу! — Прохор присел рядом с домлой. Принимая пиалу из рук Нормурада-ата, весело подмигнул: — Да-а... заскучает там Гульсара-биби, дожидаясь такого...
— Не в моей Гульсаре — в тебе все дело! — грустно пошутил домла.— Совсем собрался уже отдать душу аллаху, да подумал: надо сначала дописать заказанную Прохором книгу, а то ведь и на том свете найдет, не даст покоя!— Нормурад-ата взял со стола толстую папку, на которой было выведено четкими буквами: «Древо жизни», положил перед Прохором.— Вот, кончил наконец! Можешь прочитать, дорогой, тут все про твою любимую арчу,— удовлетворенно и не без гордости посмотрел на друга.
— Ладно уж, зачем...— Прохор поставил пиалу с чаем на стол.— Что толку теперь от этой твоей книги...
Вот уж не ожидал домла таких слов! Снова кольнуло в самое сердце.
— Это почему же ты так считаешь?—деревянным голосом произнес, пытаясь скрыть обиду.
— Причина простая. С Минг булаком опоздал, там все по-прежнему. Так и останется, пока твой племянник сидит на своем месте. Теперь хоть десяток таких книг напиши — толку не будет.— И встал, нервно теребя рваное ухо.
Опять Атакузы! О, дорогой мой Прохор! Попадаешь в самое больное место. Домла вынужден был замолчать—ждал, пока немного утихнет частый перестук в груди. Тихим голосом, будто берег что-то внутри себя, проговорил:
— Племянник мой уже не будет раисом, можешь быть спокоен. Не знаю, изменится ли дело с приходом другого...
— Не волнуйся, раиса твоего не так легко ссадить. Я час назад видел — катается на своей «Волге» по Минг булаку и...— Прохор не успел договорить, замер.
Побелевший Нормурад-ата, пошатываясь, встал со стула:
— Поехали!
— Послушай, Нормурад...
— Поехали, я тебе говорю!—рявкнул вдруг домла. И совсем тихо:— Сам, своими глазами посмотрю. И если только Атакузы там, при тебе скажу ему...
Не слушая, вышел из комнаты, не дожидаясь хозяина, полез в люльку мотоцикла.
«Поторопился ты, старик. Опять пошел на поводу у своего гнева.
Видно,так и останешься неразумным до конца своих дней. Доедешь ли ты еще до Минг булака?»
Мотоцикл трясся, подскакивал на неровностях, и каждый раз в груди больно кололо. Но вот, кажется, и Минг булак. В лицо подуло свежим ветерком. Знакомые запахи — скошенное сено и арча, вдохнул — и будто чуть полегчало.
Чудо, чудо земное — Минг булак! Места, где прошли далекие, но так запавшие в память годы детства! Вот они — луга, где он бегал босиком, весь мокрый от росы. Такими видел их и месяц назад — не изменился вечно свежий, благоуханный Минг булак. Луга все так же ярко зеленели, их не тронул и зной, будто выкупались в здешних прозрачно-чистых родниках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41