Особую тревогу внушал Первый царский батальон, который нес охрану во внутренних покоях.
– Они получают не только мясо и водку, – сказал Талызин, – но им даже разрешены тюфяки.
«Бог мой, – подумал Рибас, – отчего может зависеть исход дела – от солдатского тюфяка!». Но мысленно он одобрил тщательность генерала: в таком предприятии надо учитывать все. Вслух он сказал:
– Если мы войдем во дворец с офицерами-преображенцами, то солдат-преображенец машинально подчинится приказу, даже если он будет против устава. Нам останется лишь найти Павла и – одно из двух: или покончить с ним, или увезти в приготовленное место. – Он обратился к Палену: – И все-таки, надо озаботиться тем, чтобы теперь иметь план Михайловского замка. Главный вопрос: что же делать с императором, они так и не решили, но уверились, что многое благоприятствует их замыслам.
Однако, уверенность в скором успехе рухнула в одночасье. То ли слух пошел о их встречах, то ли предчувствия что-то подсказали нервной натуре императора, но он вдруг отставил Петра Палена от генерал-губернаторства и отправил его в армию. Это был первый удар. Затем на все имения братьев Зубовых он наложил арест, уж не говоря о том, что Дмитрию Зубову запретил приехать в Петербург. И как предупреждение всем, что-то против власти замышляющим, на Дону были казнены строптивые полковники казаков.
Заговорщики сочли за благо не встречаться до поры до времени. Рибас, впрочем, посещал казармы гвардейских полков, много играл и часто возвращался домой под утро с опустошенной головой и карманами.
Но, как это всегда бывает в предприятиях больших и весьма опасных, нашелся человек, который исподволь и даже не подозревая о последствиях, неожиданно поправил положение главных заговорщиков. И человеком этим, как ни странно, был недруг Никиты Панина, Петра Палена и Рибаса – первоприсутствующий в Сенате Федор Ростопчин. Все лето он готовил для императора Павла невероятный проект устройства европейских международных дел, и второго октября представил итог своих дипломатических трудов Павлу.
По проекту Ростопчина Павел и Первый консул Франции Бонапарт должны были сблизиться, объединиться в как два великих государственных мужа решить: что же делать с Европой? Но до этого следовало как-то выпутаться из союза с Англией, и Ростопчин с помощью дипломатическо-логического перевертыша обвинил английское правительство в том, что оно посулами, угрозами и коварством подло восстановило все европейские государства против бедной Франции! Канцлер представил столько выгод от союза с Бонапартом, что Павел восторженно воспринял бьющую ключом канцлерскую мысль. Правда, он заметил: «А меня все-таки ругать будут», – но в этот же день благосклонно разрешил подданным носить лакированные сапоги, которые весной запретил.
В одном просчитался Ростопчин: новая политика требовала деятельных людей с головой на плечах, и Павел, к досаде канцлера, начал с того, что возвратил Петра Палена к своим обязанностям генерал-губернатора. Рибас встретился с ним у графини Ольги. Петр Алексеевич возбужденно потирал руки:
– Отечественные Дельфийские оракулы на нашей стороне! Государю нагадали, что после четвертого года правления ему во всем будет удача и опасаться совершенно нечего.
– А каково мне? – с досадой и капризно заговорила Ольга. – Через актрису Шевалье я целый сундук червонцев переправила Кутайсову как залог страсти Платона к его дочери. А дело стоит.
– Дело движется! – воскликнул богатырь Пален. – Государь изволил сказать бывшему брадобрею, что породниться с Кутайсовым – это единственная разумная идея во всей жизни Платона!
Четвертая годовщина царствования Павла I наступала седьмого ноября, и государь поспешил сделать ответственные шаги накануне: двадцать восьмого октября в российских портах были задержаны все английские суда и арестована тысяча английских матросов. Тридцатого октября по именному указу адмирал де Рибас оказался вторично принятым в службу с обязанностью заседать в Адмиралтейств коллегии. Президент оной отнесся к возвращению Рибаса невозмутимо, как к само собой разумеющемуся факту:
– Мы вам поручаем Кронштадт. Надзирайте за строительством укреплений и батарей кронштадтского порта на случай осады его британским флотом.
Первого ноября император издал не без влияния Палена манифест: всем, ранее уволенным, вступить в службу. Но для этого, по настоянию Петра Палена все уволенные должны были приехать в Петербург и лично явиться пред светлы очи императора.
– Вы представляете, какое это будет паломничество? – говорил Пален друзьям-заговорщикам за картами в салоне графини. – Мы отберем нужных нам людей, которых известим о манифесте в первую очередь и поможем прибыть в столицу. Потому что предвижу: очень скоро такая толпа соискателей явится во дворец к Павлу, что аудиенции прощенным станут для него не слаще горькой редьки, наскучат и опротивеют.
Так оно и вышло. К Павлу явилось множество несчастных, и скоро он стал их попросту гнать, вызывая новые и новые волны недовольства собственной персоной. Но главное было достигнуто: з Петербург возвращались братья Зубовы.
Тем временем Рибас съездил на несколько погожих осенних дней в Кронштадт, ознакомился с производимыми работами, планами и чертежами, и составил по первому впечатлению доклад, который так понравился Президенту Адмиралтейств коллегии Кушелеву, что тот обещал непременно представить сей труд Павлу. Рибас не стал говорить, что труд был невелик, потому что понял: главное в его записке – это абзацы, начинавшиеся словами о противодействии британскому флоту.
Увы, как это заведено непредсказуемой судьбой, ветер вдруг подул в паруса заговорщиков совсем с другой стороны, чем ожидалось. В полдень, когда на балюстраде адмиралтейства заиграл оркестр и Рибас в экипаже отправился домой, решив сначала проехаться по Невскому, за Казанским мостом, где в два ряда были высажены липы, его догнал курьер от генерал-губернатора Палена и передал записку, в которой Пален умолял адмирала во весь опор скакать к Никите Панину с тем, чтобы Никита Петрович, сказавшись больным, немедля отменил бал в своем доме с иностранными послами.
Поручение казалось легко выполнимым, но отменить бал Никита Петрович уж не мог: иностранные посланники с женами и детьми уж съезжались к нему. Да и что за причина, ради которой можно пренебречь европейскими неизбежными пересудами? Все выяснилось вечером у графини Ольги. На утреннем докладе император довольно злобно отозвался о Никите Петровиче и расспрашивал о нем Палена:
– Собирается веселиться? Танцевать с иностранными посланниками? Ему безразличны наши заботы! А ведь он педант. Значит, знает, что делает!
Пален пытался защитить вице-канцлера, но, видно, Ростопчин уже сумел закрепить мнение о нем царя. И действительно, через несколько дней стало известно, что Ростопчин готовит перевод своего опасного соперника в московский Сенат. Терять одного из главных деятелей заговора в момент, когда Зубовы во весь опор мчались в Петербург, было совершенно не с руки, и Пален предложил:
– Вспомним о том, что у нас на троне царь-рыцарь, и будем просить его оставить Никиту Петровича хотя бы до того времени, когда его жена родит.
На том и порешили, а Пален сообщил еще одно:
– Скоро предполагают освящать Михайловский замок. Адмирал прав: нам надо озаботиться и его планами и сменой в нем караулов.
Торжественное освящение Михайловского замка состоялось 8 ноября в Михайлов день и в день восшествия на престол. Но Павел лишь отобедал здесь со всем семейством и уехал в Зимний, на следующий день назначив в замке маскарад. Узнав об этом, Рибас тотчас помчался к Палену.
– Момент исключителен, – сказал он ему. – Если после маскарада его величество останется в своей новой обители, его первая ночь в нем может стать последней.
– Все зависит от того, из какого полка будет караул, – сомневался Пален.
– Да. Но Талызина нужно предупредить.
Генерал Талызин сообщил, что караул будет из преображенцев. Все складывалось неожиданно и удачно!
Маскарад девятого ноября в Михайловском замке начался при небывалом стечении знати. Играло несколько оркестров. Мрачные покои подчеркивали веселье гостей. В десятом часу адмирал объехал замок в карете: на балу все шло своим чередом. Как условились, в одиннадцать Рибас приехал к Палену, захватив пару пистолетов и кинжал. Но Пален покачал головой:
– На маскараде все, кроме хозяина. Более того, я узнал, что он собирается переезжать в замок только после Рождества.
Но сдерживаемое усилием воли напряжение не оставило адмирала: неожиданно заболел Президент Адмиралтейств коллегии Григорий Кушелев, и, как ни удивительно, Павел быстро нашел ему замену: теперь Рибас должен был ежеутренне докладывать монарху о морских делах империи! «Знал бы он на что я был готов против него вчера! – изумлялся такому повороту в судьбе адмирал. – А может быть, знал? Но знание это было неосознанным предчувствием жертвы?»
Прослышав о назначении Рибаса, к нему примчал необычайно встревоженный Пален. И первый вопрос:
– Кто вас рекомендовал замещать морского министра?
– Очевидно, Григорий Кушелев. Моя записка об укреплении Кронштадта чрезвычайно понравилась Павлу.
Но по всему было видно, что Петр Алексеевич не поверил. Он вышагивал по Рибасову кабинету, что-то обдумывая.
– Что вас беспокоит? – спросил Рибас.
– Нет ли в вашем назначении какого-то особого смысла?
– Не вижу.
– Ростопчин никогда бы не допустил к этой должности вас.
– Мое назначение временно. Кушелев выздоровеет – и все вернется на круги своя.
– Если вы задержитесь в этой должности, лучшего и желать нельзя! Никиту Панина все-таки высылают из Петербурга.
«Но он явно что-то недоговаривает, – думал Рибас, разглядывая замкнутое лицо губернатора. – Уж не думает ли он, что я получил назначение по протекции Ростопчина?» И спросил:
– Не сошли ли вы с ума, если думаете, что мое назначение идет от Ростопчина?
– Да. Все странно, – смешался Петр Алексеевич. – Будьте осторожны. Прекратим на какое-то время наши встречи.
Однако они встретились уже через день, четырнадцатого ноября, когда в семь утра с папкой, обшитой белым шелком, Рибас вошел в приемную Павла, ожидая увидеть сонм министров, явившихся к монарху, как и он, с докладом. Но кроме двух-трех лиц, которых он не знал и которые молча поклонились ему, тут никого не было. Почти тотчас как он вошел в сумрачную приемную, из кабинета императора явился Пален. Очевидно, он закончил свой губернаторский доклад, и генерал-адъютант пригласил в кабинет адмирала.
Здесь горело много, как в церкви, свечей. Вместо скульптурных бюстов мыслителей, уместных у стен, за конторками стояли два секретаря. Павел так восседал за столом, что, казалось, тут и решают все судьбы мира, а может быть, и вселенной. Впрочем, стол был почти без бумаг. На его темной поверхности в глаза бросались серебряный эспантон, золотая трость и часы-яйцо.
Лицо Павла показалось Рибасу безмерно усталым, а от этого горячечно-возбужденным. Парик сидел на голове так крепко, что, видно, до боли сжимал виски монарха. Глаза на выкате смотрели на вошедшего всезнающе, и Рибас, поклонившись, достал из папки на пробу первый документ и объявил:
– Всепокорнейше изволю представить вашему высокому вниманию список просящихся в домашний отпуск штаб и обер-офицеров.
Рибас ожидал, что морщины монаршьего неудовольствия тотчас разбегутся по лицу императора, но тот спокойно заспрашивал:
– Кто? Куда? На какое время?
– Все расписано, ваше величество.
– Дайте-ка!
Адмирал положил список перед монархом, и тот внимательнейшим образом принялся изучать его, адмиралу кивнул:
– Продолжайте.
– По старости лет и болезням, – продолжал Рибас, – просят уволить от службы адмиралы Баскаков и Лупандин, генерал-майоры Гусев и Алабин…
– Вот как? – поднял голову монарх и постучал по столу: – Сюда, сюда их.
Рибас положил бумаги и продолжил доклад:
– Служащий при киевском обер-форшмейстере секретарем Степанкевич, в Лесном департаменте коллежский регистратор Маслаковский, канцелярист Тутусов, унтер Кулебякин…
Монарх захохотал:
– Кулебякин!? Тоже служить не хочет?
– За болезнями просит увольнения.
– И у Кулебяки болезни?… Никто служить не хочет! Все Кулебякины нынче якобинцы!
Рибас вытащил из папки красочный рисунок:
– Морской флаг, принятый республикой Семи венецианских островов, ваше величество.
Монарх еще более оживился, все предыдущие документы сгреб в один ворох, отодвинул, взглядом знатока рассматривал венецианский флаг. Раздумывая, сказал:
– Жидковат. Но пошлите во все Черноморские порты образцы, чтобы венецианские суда могли быть признаваемы. Далее!
– На ваше благоусмотрение позволю себе представить неоконченные описи лесам.
– Смотреть не буду, – быстро ответил Павел. – Описи лесам продолжать. Столько времени, сколько понадобится. Лесоописателям предписать, чтобы поспешали!
– Список нижних чинов, направляемых в Ригу для скалывания льда вокруг арестованных английских судов, – объявил Рибас следующий документ, а монарх взвился, как ужаленный:
– Лед пусть скалывают вольнонаемные рабочие! За счет английского купечества!
«При Екатерине все мои «доклады» в одну минуту решил бы я сам, – думал адмирал. – Воистину: этого ли тщедушного человечка так опасаются, так страшатся лучшие умы России, что заговор против него обдумывают, как против ясновидящего Цезаря? Может быть, мне судьбой положено сейчас взять золотую трость и разбить ему голову? Кто он? Тиран? Безумец? Канцелярист, взявшийся не за свое дело? Петр Пален мог бы взять его за шиворот, поднять и выбросить в окно. Двадцать семь лет назад я едва не был втянут в заговор Андреем Разумовским в пользу теперешнего Павла I. Потом чуть ли не год я исколесил всю Европу по его следам. И вот теперь… Каков будет конец?»
– Я вами доволен, – объявил император. – Можете присутствовать при смене караулов и смотрах войск.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82