Ядра шлепались в воду. А лодка с адмиралами понеслась назад, к парусному флоту, где тоже загрохотали пушки. Адмиралы перешли на «Святой Владимир», Рибас приказал высадить его на галеру «Десна». Капитан Ломбард, посверкивая Георгиевским крестом за недавние горячие дела, скомандовал:
– Идти на сближение!
– Держаться в линии! – напомнил непременное правило линейной атаки Рибас.
Пушечная дуэль длилась более часа. Гребная флотилия Рибаса, опередив парусники, выстраивалась по галере «Десна» в линию. Возле турецких многопушечных судов бригадир увидел легкую лодку – «кирлангич», сновавший от судна к судну. Рибас наблюдал за ней в зрительную трубку и заметил, как с турецкого флагмана в кирлангич сошел турок, которого приветствовали турки-матросы. «Может быть, это сам Гассан-паша, – подумал Рибас и, когда галеры, казачьи лодки и батареи начали сближаться с неприятелем, прокричал на ухо капитану:
– Наша цель – кирлангич! Там капудан-паша! Повторять не пришлось – капитан сам стал за руль.
Легкие пушки своими ядрами уже достигали кирлангич, и он понесся под защиту флагмана.
– Уходит! – закричал капитан. – Прибавить весла!
– Сушить весла! – перебил его команду бригадир и вовремя: со стороны русских парусников огонь ослаб, потому что четыре галеры чересчур вышли вперед из линии и мешали вести стрельбу. Рибас приказал спустить шлюп, догнать галеры и вернуть их в линию, но тут же отменил приказ: слева «Десну» обошла лодка, на которой инженер-полковник Корсаков догнал вышедшие вперед галеры и остановил их.
К этому времени подошли казачьи дубы, которым перед боем Рибас предписал стоять слева, у Кинбурнской косы. Линия, наконец, выровнялась, и пушечная дуэль возобновилась с прежней силой. Адмиральский турецкий корабль был осажден малым рибасовым флотом, как огромная крепость жалящими шмелями. Ядра турок с высоких бортов не вредили казачьим дубам, а «Десна» своим огнем сбивала с турецкого борта английские мортиры, рвала оснастку, но поджечь адмиральский корабль не удавалось. К нему уже спешили на выручку две галеры, по которым бригадир приказал ударить из всего, что могло стрелять и, спустя мгновение, обе галеры одна за другой взлетели в небо обломками. Восторженное «А-а-а!» раскатисто разнеслось над русскими судами. И вдруг флаг на фор-брам-стеньге турецкого адмиральского судна приспустился.
– Сдаются? – спросил капитан.
– Может быть, крепления перебиты, – предположил Рибас. – Не прекращайте пока огня.
Но через получас был спущен флаг и на адмиральском гроте. Бригадир взглянул на другие турецкие суда. – и они спустили флаги на гротах. Матрос-пушкарь, из греков, сказал бригадиру:
– Так и при Чесме было. Сдаются турки.
Рибас приказал прекратить обстрел и отправил казачий дуб с донесением к Нассау. Но в это время от турецкого флагмана отвалил кирлангич и направился в сторону Очакова.
– Они спасают своего Гассана!
Пушки на галере ожили, грохнули залпом, а турецкий флот рубил якорные канаты и при попутном ветре стал уходить за своим капудан-пашой. Их преследовали, пока ветер не унес дым боя, и стало видно несметное число малых турецких судов. В эту минуту бригадир снова почувствовал резкую боль в коленях, присел на лафет.
– Вы ранены? – спросил капитан, всматриваясь в побелевшее лицо Рибаса.
– Нет. Это пройдет.
К галере подошла яхта с Поль Джонесом и Нассау.
– Поздравляю! – крикнул корсар. – Два судна на вашем счету!
Рибас с трудом перешел на яхту и сказал адмиралам: – У меня день рождения шестого. Но отмечать было некогда. А сегодня шампанское за мной!..
Его свели в кокпит. Вирджиния налила вина. Боль в ногах стала адской. Он выпил. Покачнулся, схватился за переборки.
– Вы не шотландец, – сказала Вирдж. – Вы даже не потомок ирландцев.
– Почему? – он слабо улыбнулся.
– На них вино не действует так мгновенно.
На яхте бригадира отправили к Бугу, где на пристани Станислава, часто останавливаясь, он сошел на берег сам, доковылял до первого дома, где размещали раненых, упал на постель и потерял сознание. Очнувшись и не почувствовав облегчения, велел прибывшему адъютанту ехать за доктором Ван-Вунцлем, который находился в Херсоне. Утром бригадир писал Базилю Попову:
«9 июня. Станислав. Болезнь моя принимает плохой оборот, любезный и почтенный друг. Вчера я послал в Херсон за Ван-Вунлцем, которого жду каждую минуту. Там я оставил дела в хорошем положении. Ожидают через два дня прибытия флота из Севастополя. Капитан-паша много пострадал в последней битве; и даже думаю, что он или ранен или убит. Наши пушки стреляли чудесно и метили в него».
Доктор Ван-Вунцль приехал на следующий день, осмотрел ноги больного, расспросил и сказал:
– Это ревматические боли. Нужен покой. Перебирайтесь в Херсон – будете под моим наблюдением.
Адъютант Петр привел солдат с носилками и, потупясь, сказал:
– Вынужден вас огорчить. Ваш брат ранен.
Рибас ощутил холод под сердцем, но лишь спросил:
– Что с ним?
– Его жизни ничто не угрожает. Но…
– Говорите.
– Ему оторвало кисть руки.
Бригадир повернулся к стене. «Это проклятье! Чье-то проклятье приносит нам несчастья. Судьба сдает заведомо битую карту именно в тот момент, когда она же представляет случай с ней поспорить. Бедный Эммануил! Мои страдания по сравнению с его – ничто».
И в Херсоне боли в ногах не проходили. Отвлекали от них лишь редкие посетители. Жена Алексиано явилась с генералом от артиллерии Меллером-Закомельским, которого задержал в Херсоне приступ лихорадки. Бригадиру был бы приятен этот визит, если бы не злоязычие жены Алексиано о Поле Джонесе.
– Он корсар без бога в душе. Приказал эскадре мужа быть постоянно в выстреле от турок. Видит бог, со своими подручными он перережет офицеров и уведет наш флот к туркам!
Меллер помалкивал. Впрочем, они скоро ушли. Рибас расспросил навещавших его флотских офицеров и они подтвердили: русский флот держится в непосредственной близости от турецкого. Бригадир написал Попову:
«14 июня. Херсон. По присланным письмам вы увидите, что снова черт вмешался между Нассау и Джонесом; но любят ли они друг друга или нет, это не наше дело, лишь бы не страдали люди, состоящие под их командою, и благо государства. Убедите Князя отдать приказ обоим: занять соединенную крепкую позицию и не приближаться столь к неприятелю, не имея намерения открыто с ним драться, потому что находясь в столь близком расстоянии, надо быть всегда наготове и иметь зажженными фитили; малейшее движение неприятельского судна достаточно, чтобы встревожить всю эскадру; а подобные беспокойства утомляют, наскучают и отнимают бодрость в командирах, которые теряют доверие к своим начальникам и проч.
Если господь возвратит мне здоровье, я надеюсь, что они поладят, и мы дадим большую окончательную битву неприятелю; а нам только то и нужно. Сегодня мой хороший день и чувствую себя лучше ради присмотра, которым пользуюсь здесь. Генерал Меллер прислал мне вишен и барбарису, очень для меня полезных. Я превратился в скелет и силы меня оставили».
Через день в спальню Рибаса заглянул адъютант:
– Супостат на пороге.
Вошел Мордвинов. Рибас удивился, предложил сесть, но адмирал встал у окна и заговорил, не глядя на Рибаса:
– Забудем о недоразумениях меж нами. Я иногда готов кричать от бестолковости моих подчиненных. Разве не по этой же причине Очаков не осажден в середине лета? Разве не по этой же причине в лимане до сих пор нет севастопольского флота? Джонес и Нассау ладят, как кошка с собакой. А мы вынуждены с нашим горе-флотом мыкаться по воде, изображая кипучую деятельность в выстреле от неприятеля.
– Как? Шестичасовый бой с неприятелем вы считаете изображением деятельности? – изумился Рибас.
– Избави бог. Дуэль была знатная. Турки оплошали: чуть ли не шестьдесят судов ввели в лиман. Где им было развернуться?
– Разве об этой ошибке нам нужно сожалеть?
– Завтра поумнеют. Вот я о чем.
– Но это будет завтра! А седьмого они отступили. Разве это не победа?
– Не такая это, видно, победа, если Потемкин послал в Петербург известие о ней не с генералом, а всего-то с унтером!
Не мог Мордвинов смириться с успехом Джонеса. Рибас подивился злобе, исказившей лицо Николая Семеновича, позвал адъютанта:
– Петр! Подай мне склянку. Я последнее время слышу столько гадостей, что могу пить лекарство, не морщась.
Мордвинов вышел, не простившись.
Явился курьер с почтой, Рибас усадил его обедать и стал читать письмо от Суворова. Генерал-аншеф ничего не знал о болезни бригадира, а так как между ними было условлено: писать друг другу не реже трех раз в месяц, Суворов сердился на Рибаса, осуждал его за увлеченность Руссо и отсылал к божествам мудрости – даймонам Сократа:
«Если вы мне не пишете, то и я вам писать не буду. Позабудем об общем деле, станем думать о самих себе – в этом вся добродетель светского человека. Ищите мудрости Жан-Жака, и Вы утопитесь в бутылке миндального молока. Ученики его станут Вас прославлять. Воздвигнут Вам гробницу над бездной ничтожества с громкой надписью: «Здесь лежит великий» – не знаю кто. Но прежде такой славной смерти взбеситесь, пишите глупости, и вы увидите, что это принесет более пользы государству, нежели все красоты себялюбия. Коли Вас уже нет в здешнем мире, пусть явится ко мне Ваша тень. А коли Вы еще тут, следуйте Даймону Сократа.
Я писал Вам об этом после Вашего отъезда. Вы уехали внезапно, я Вас ждал, Вы не возвратились, и то, о чем совещались мы, остается недоконченным…»
Бригадир написал генерал-аншефу с своих печальных делах, взялся было за очередное письмо Айе, от которой до сих пор не было вестей, но курьер уж отобедал, и Рибас написал Базилю:
«16 июня. Херсон. Едва я вчера подписал письмо Князю, как меня охватил озноб и лихорадка, продолжавшиеся 12 часов. Насилу я избавился от них к полуночи. Впрочем, доктор доволен совершившеюся переменою. Я ничего не ем, принимаю все, что велят, чтобы не иметь упрека на совести. Но я решил, что если через 6 дней мне нельзя быть под Очаковым с вами, то лучше готов умереть. Стоит ли в самом деле жить, если нельзя пользоваться таким блестящим случаем. Если по воле Божьей я вернусь скоро к флоту, то отвечаю, что обе эскадры будут действовать заодно… Мой курьер сказал мне, что Князь все эти дни были очень не в духе от нетерпения касательно моста. Ай, бедный барин! Как дурно ему прислуживают; но я надеюсь, что несмотря на все, он. успеет, и что враги его лопнут от досады».
Именно в этот день, 16 июня, началось решающее сражение на лимане. Оно продолжалось более двух суток, и донесения курьеров походили на сказку: восемь кораблей и фрегатов турок было сожжено и взорвано, пятидесятипушечное судно взято в плен. Гассан-паша снова бежал с адмиральского корабля, а его команда сдалась. Суворов поставил батареи на Кинбурнской косе и разбил семь гребных судов. Тысячи пленных и убитых. Переправу через Буг сухопутных войск осложнила буря с ливнем невиданной силы, но войска уже обкладывали Очаков.
Курьер, посланный бригадиром в Кинбурн, вернулся с письмом брата: Эммануил продиктовал его. Сообщал, что не хочет уезжать из крепости, опасается нагноения раны. Но когда дело пойдет на поправку, не намерен оставлять армию и просит, чтобы Рибас протежировал ему перед Потемкиным: не причислять его к инвалидам – и безрукий не будет в тягость, если голова на плечах цела.
Двадцать первого в полдень Рибас услыхал переполох у дома, захлопали двери, послышались громкие голоса, а в спальню, где на подушках лежал больной, вошел веселый Потемкин.
– Все бока отлеживаешь, бригадир? – спросил он, шутливо грозя пальцем. – Да. Два обстоятельства в жизни всегда некстати: болезнь и слабый пол. Второе, правда, бывает хуже болезни, но приятнее. Парил ноги?
– Доктор не советует.
– Не слушай. Иди в баню и парься. Хотя… может, тебе и вредно – мяса на костях мало. Что же ты так отощал? Не кормят?
– Ем, что дают.
– Я тебе пирогов пришлю. Говори, что надо? Чего не достает, чтобы на ноги подняться да танцевать?
– Вот просьба, – Рибас передал князю письмо брата. Потемкин пробежал его глазми, аккуратно свернул и спрятал в рукав кафтана, сказав:
– Хорошо. Знаешь о нашей победе? Сладость не без горечи. Кошевой атаман Белый тяжело ранен. Я ему чин полковника послал.
– Что на Буге? – спросил Рибас.
– Да я уж императрице написал: не дожди бы эти проклятые, мы давно были бы под Очаковом. Но у Ад-Жигола наши конники соединились с шестью батальонами, которые вы с лимана выслали. Я в Херсоне наездом. Сейчас в Станислав. Чтобы завтра же встал! Иначе всю кампанию проморгаешь. – Уходя, сказал: – Я тебе пришлю свое лекарство – к ордену Святого Владимира представлю!
На следующий день бригадир встал, боли прошли, но он еще был слаб. «Вчера я имел удовольствие видеть у себя Князя веселым, здоровым, наконец, таким, каким я его видел в лучшие минуты, чему я был рад и доволен», – написал он Попову и отправился на казачьем дубе в Глубокую пристань, где сразу же попал в атмосферу обострившихся отношений между Нассау, Джонесом и Алексиано. Амбиций каждому из них было не занимать. Теперь спорили и о том, кто сыграл главную роль в сражении, после которого часть турецкого флота оказалась блокированной под Очаковом, а сам Гассан-паша бросил якорь за островом Березань.
В Кинбурне бригадир навестил брата. Он лежал среди других раненых офицеров в доме, похожем на сарай. Но здесь было прохладно по сравнению с уличным зноем.
– Дева Мария, от тебя осталась тень, Иосиф, – сказал Эммануил, садясь в постели. Правая рука, замотанная белым холстом, висела на ремне, перекинутом через шею.
– Речь не обо мне, – сказал бригадир. – Как ты?
– Из меня вылилось полведра крови. Но теперь даже не сочится. И мухи не так донимают, как раньше. Значит, рана очистилась.
– Поезжай в Херсон. Мой дом и доктор в твоем распоряжении. Я предупредил.
– Хорошо. Ты говорил с князем?
– Да. И передал твое письмо. Он отнесся к нему благосклонно. Теперь все зависит от тебя. Ты встаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82