Бригадир не только вымок, но и был по пояс в гряз». Возле западного вала Высочин свистнул. Часовой на валу закричал:
– Пароль!
– Тихонько, служивый, – сказал Высочин. – Пароль – «Князь Александр». Со мною господин бригадир к генералу-аншефу. Где он?
– На северной стене. В палатке.
Суворов, разбуженный адъютантом, послал солдат выгружать и переносить в крепость ружья. Светало. Кое-как почистившись и умывшись, Рибас сообщил последние новости.
– Пойдемте-ка на вал, – сказал Суворов. Когда они взобрались на северный земляной вал, еще не поросший травой, бригадир понял, почему генерал-аншеф расположился рядом в палатке, а не на квартире в крепости: три турецких корабля, один фрегат и множество мелких судов стояли в лимане против крепости. Между ними и берегом стояли фрегат «Скорый» и бот «Битюг». Этим наличие морских российских сил тут исчерпывалось.
– Уж третий день вот так, – сказал Суворов. – Подошли. Бросили якоря. И молчат. Чего хотят?
Турецкие корабли стояли фронтом, в линию. Среди мелких судов Рибас насчитал шесть фелюк, пятнадцать галер. Сообщил об этом Суворову.
– Голубчик! – воскликнул генерал-аншеф. – Посчитайте точнее. Я Мордвинову донесу.
Рибас, припоминая весь свой средиземноморский опыт, распознал один брандер-бот – он был без вооружения, с бочками нефти на палубе. Возле него покачивались семь лансон и шесть шебек.
– Знатно, – одобрил Суворов. – Мы Мордвинова этим счетом поторопим.
Рибас был польщен. Они спустились к палатке, сели на камни завтракать. Ели казацкий кулеш с разварной говядиной. Генерал крупно резал лук, который аппетитно хрустел в его зубах.
– Перед боем ваши соотечественники римские легионеры всегда ели лук, – сказал Суворов. – Бодрость от него.
– Вы думаете, будет бой?
– Для того мы здесь. Но если наши корабли не подойдут, не бой будет. Ад.
– А где мои мариупольцы? – спросил Рибас.
– Они на Буге. Жду.
Ад начался после полудня. Пушки с турецких кораблей громом ахнули под безоблачным небом. Но целью их была не крепость, а два русских судна. Помочь им генерал-аншеф ничем не мог: крепостные ядра не достигали места боя. Суворов велел адъютантам считать залпы, расхаживал по валу, опустив голову. Через три часа фрегат «Скорый», сделав пятьсот восемьдесят выстрелов, потеряв мачту, получив пробоины, обрубил якоря и медленно двинулся в глубь лимана. За ним пошел и бот «Битюг». Турецкие галеры и мелкие суда начали преследование, но бот отбился и скрылся за горизонтом. Турецкий флот остался в лимане в бездействии.
Вечером Рибас собрался возвращаться в Херсон. Хорунжий Высочин уже ждал его. Генерал-аншеф на прощанье сказал:
– Адмиралу обо всем доложите. И второго адмирала – Войновича, надо из Тавриды сюда. С эскадрой. Убеждайте в этом князя. Если тут спокойно будет, я завтра сам отправлюсь Херсонскую Академию торопить.
Херсонской Академией генерал-аншеф называл Мордвинова и адмиралтейство. В Глубокую пристань бригадир прибыл с восходом солнца, адмирал еще изволил почивать. Рибас оставил ему записку и на гребном катере поспешил в Херсон, где Потемкина не застал – князь отбыл к войскам.
На следующий день Суворов уж был в Херсоне. Узнав, что бригадир едет следом за Потемкиным, наскоро написал князю: «Увенчай Господь Бог успехами высокие ваши намерения, как ныне славою «Скорого» и «Битюга», и соблюдали ваше дражайшее здоровье… Херсонский пехотный полк выступил для формирования… Смоленский драгунский на середине пункта, отсюда к Глубокой и теперь довольно. Глубокая ограждена. Адмирал трудится, я туда сегодня съезжу, к Бугу же недосуг. Вчера поутру я был на броде Кинбунской косы, на пушечный выстрел. Варвары были в глубокомыслии и спокойны… О прочем донесет вашей светлости Осип Михайлович…»
У дежурных офицеров и генералов при Потемкине жизнь была истинно цыганской. Выполнил одно поручение князя – здесь же скачи триста верст с другим. Из тыла – к Очакову, из Херсона – на Буг – весь сентябрь бригадир провел то в экипаже, то в седле, то в казачьей лодке. Приобрел столовый и письменный серебряные походные приборы. Прослышав, что Кинбурн атакован турецким флотом, написал Суворову с дороги. Узнав, что кинбурнцы потопили пятидесятичетырехпушечный корабль и повредили фрегат, поздравил генерал-аншефа, а в ответ получал его короткие письма.
Возвращаясь с Буга в Херсон, бригадир заехал к себе на военный форштадт переодеться и столкнулся на крыльце с Виктором Сулиным. Друзья обнялись.
– Я не один, – сказал Виктор.
– О чем речь, Петр! – Рибас окликнул адъютанта. – Распорядись об ужине. Что в Крыму?
– Войнович вышел на поиски турецкого флота, – отвечал Виктор. – Вышел с простым приказом: найти его, где бы он ни был, и разбить.
– Идемте в дом, – предложил бригадир, но Виктор был чем-то смущен, не торопился последовать приглашению.
– Вы извините, Джузеппе, – сказал он. – Я искал в Херсоне другой дом, но сейчас его и за золото не найдешь.
– Вы будете жить у меня хотя бы потому, что на тысячу верст окрест никто не называет меня Джузеппе, – сказал бригадир.
– Я не один, – многозначительно повторил Виктор, а Рибас, обрадованный его приездом, шагнул в сени:
– Уж не с султаном ли вы приехали?…
В первой комнате, адъютантской, солдат мыл пол. Вторая – кабинет и гостиная, покрытая ковром, по которому летом на верфи ступала императрица, была пуста. Ковер этот на торжествах попортили пятнами, и интендант Бюлер презентовал его бригадиру. Рибас заглянул в спальню, никого там не обнаружил, вернулся в кабинет и только тут, за углом выбеленной печи, заметил Айю.
«Вот с кем приехал Виктор! Но ведь он знает всю историю с ней. Почему же он привез ее сюда? Откуда привез? Что все это значит?» Бригадир опустился на стул у стены, взглянул на женщину. Раскаяние? Смущение? Этих чувств он не читал на ее лице. Напротив! Вместо настороженности или хотя бы стыдливого румянца он читал в ее лице торжество. «Да неужели распространенное европейское бесстыдство, милая светская наглость смогли найти почву в душе бывшей девочки из татарского селения? Чем она горда? Отчего так торжественноспокойна?» В зеленом платье с глубоким декольте, с изящной бархатной ленточкой на шее, с осанкой царицы и неожиданным прямым озорным взглядом глаз-озер она была хороша, как прежде.
– Я была в Крыму, – заговорила она столь знакомым мягким, грудным, всегда тревожащим Рибаса голосом. – Войновичи мне сказали, что вы искали меня.
– Разве? – он пожал плечами. – Я всего лишь интересовался: не закрыты ли вы снова в якорном сарае? – Она звонко рассмеялась, а он сухо потребовал:
– Прошу вас объяснить ваше появление здесь.
– Но я ваша жена.
– Оставим это, – мрачно сказал бригадир. – Вы давно не девочка из Биюк-Сюрена, которая ничего не понимает. Теперь вы понимаете все и, может быть, даже излишне много.
– Это грех?
– Грех пользоваться этим, – сказал он машинально И тут же укорил себя: она может подумать, что ее красота и обаяние неотразимы, что ее появление желанно. «Нет, она чертовски умна и уже поняла, что ее исчезновение ощутимо ударило меня в сердце. Как поступить? Отправить адъютанта искать для нее комнаты? А сейчас? Ужинать с ней и Виктором? На что она жила почти год? Да, капельмейстер говорил, что казак, с которым она уехала, был из состоятельных…»
Он с трудом переборол желание сказать, что она не может оставаться здесь ни минуты. «Наоборот, – подумал он, – надо просто отнестись к ней по-приятельски»:
– Хорошо. В конце концов, все меняется, – сказал он веселым тоном. – Изменились и наши отношения. Я сейчас не принадлежу себе и заехал сюда случайно.
Но провести ее не удалось.
– Вы так рады моему приезду, что не знаете, как вести себя, – сказала она с улыбкой. – «Откуда, из какой жизни, из каких читанных романов она выучилась такому тонкому пониманию обстоятельств? И почему снова она так гордо смотрит, как будто это я бросил ее на перепутье, а теперь вернулся? Нет, этому нужно положить конец, немедленно». Он встал:
– Я должен ехать. Меня ждет князь.
Она не ответила. Он вышел из дома. Экипаж еще не распрягли, и бригадир окликнул солдата-ездового:
– Отправляемся! Во дворец.
Виктор быстро подошел к нему, волнуясь, сказал:
– Я встретил Анну Михайловну в Ахтияре. Вы не довольны нашим приездом?
«Для него она Анна Михайловна! Боже мой… нашим приездом!»…
Бригадир через силу улыбнулся.
– Ужинайте. Мне нужно к князю.
В покоях Потемкина было сумрачно, окна занавешены, свечи редки. Слуги говорили шепотом, изъяснялись знаками, это походило на траур. В приемной Рибас нашел одного Попова.
– Что случилось?
– Ради бога, тише, – сказал Базиль. – Пришло известие, что наш севастопольский флот погиб. Попал в страшную бурю.
Новость поистине была удручающей. Марк Войнович погиб? В это бригадир не мог поверить. Теперь понятно, отчего такой траур в херсонском дворце.
– Если бы только траур, – продолжал Базиль, – Князь написал императрице, что войну проиграл и отказывается от командования. Просит заменить его Румянцевым.
– Но зато я привез хорошее известие, – сказал Рибас – Суворов под Кинбурном отразил нападение десяти тысяч турок. Опрокинул их, сбросил в море. Я сейчас из Глубокой пристани, подробностей не знаю, но от генерала-аншефа будет курьер.
– Немедленно пойдемте к князю! – воскликнул Попов.
Потемкин лежал в кровати под балдахином, вперив взор в полутьму.
– Что еще? – слабо спросил он.
– Победа, ваша светлость! – Объявил Рибас – Генерал-аншеф Суворов уничтожил при Кинбурне турецкий десант.
– Значит, завтра они высадят там новый, – вяло сказал князь.
– Не смогут! – горячо возразил бригадир. – Их было десять тысяч. Разбиты наголову, сброшены в море.
– Где депеша? – Князь сел в постели.
– В пути, – сказал Рибас – Я только что из Глубокой. Туда привезли первых раненых.
– Курьер прискачет – вместе с ним придешь ко мне. Ступайте.
Ночевать бригадир остался во дворце. Курьер приехал утром. Князь читал сообщение Суворова вслух, обливаясь слезами: генерал-аншеф был серьезно ранен, многие полки остались без офицеров. Потемкин сел писать ответ. Написав, велел дать Рибасу яхту, чтобы бригадир незамедлительно отправился на лиман, к Кинбурну. На словах сказал, что генерала-аншефа представит к ордену Андрея Первозванного.
К себе Рибас не заехал, хотя с тревогой думал: что там, ждут ли его? На берегу Глубокой пристани наспех поставленные палатки заполнили раненые из Кинбурна.
– Суворов здесь? – спросил бригадир у лекаря.
– В Кинбурне. Ранен картечью под сердце.
По рассказам офицеров Рибас легко представил себе картину боя первого октября. Все могло кончиться катастрофой. Ночью и с рассвета первого турецкий флот бомбардировал крепость. Кинбурнская коса от крепости до мыса напоминает восьмиверстовую гусиную шею. С мыса и ждали десант, но он высадился с другой стороны крепости. На эту уловку генерал-аншеф не поддался: десант был шумный, ложный, а со стороны мыса тем временем высадился за сваями основной, сгрузил мешки с песком, за которыми укрылся и начал рыть ложементы – неглубокие траншеи и ставить рогатки.
К часу пополудни на гусиной шее косы турки вырыли пятнадцать рядов ложементов, и только тогда крепость дала общий залп. Гренадеры вышибли неприятеля из десяти ложементов, эскадроны и запорожские казаки мчались вдоль берега, чтобы не мешать пехоте, у которой все офицеры были убиты или ранены, началась паника или отступление. Суворов с небольшим отрядом, никого не останавливая, вышел на косу, и новую волну атаки решил крик: «Братцы! Генерал там! Генерала забыли!» И пехота повернула.
Бой проходил под обстрелом турецкого флота. Два лансона подошли к самому берегу и били картечью. Крепостные пушки подожгли один из них, другой потопили. Галера «Десна» пошла на левый фланг турок – и семнадцать их судов отступили, убоявшись того, что «Десна» – брандер, начиненный нефтью. Суворова ранило, его понесли в крепость.
«Солнце было низко – я обновил сражение в третий раз», – вспомнил бригадир слова из донесения Суворова. Батальоны вновь пошли в штыки, Мариупольцы и Павлоградцы обнажили палаши. Турок выбили из всех ложементов, но деваться им было некуда: их суда отвалили от берега, чтобы янычары не помышляли о бегстве. Наступила ночь без луны. Гренадеры палили во тьму наугад и на крики о пощаде: «Аман!»
Яхта бригадира причалила к берегу возле крепости. Генерал-аншеф лежал в своей комнате на сеннике, в лице ни кровинки. Рана под сердце оказалась не тяжелой – картечь лишь рассекла кожу, но он еще был ранен дважды в руку. Рибас передал депеши князя, сказал об ордене Андрея Первозванного.
– Не дадут, – вздохнул Суворов. – Недруги мои взбунтуются.
Рибас возражал: слово князя крепко.
– Не пришлось бы мне с вами, Осип Михайлович, разговаривать, если бы не гренадер Новиков, – сказал Суворов. – Подо мною в бою коня убило. Я казаку кричу: «Стой! Коня мне!» А казак оказался турецкий, и меня вязать хотели. Да Новиков отбил…
Генерал затих, забылся. Потом писал ответ и представления к наградам. С вала в зрительную трубку Рибас смотрел на усеянную телами косу. Из пяти тысяч трехсот турок ранеными спаслось всего триста. Суворов докладывал князю о ста тридцати шести убитых русских, но в лазаретах от ран умерло еще более ста. И среди них – премьер-майор Мариупольцев Карл Вильсен. Рибас переночевал в Кинбурне. Утром генерал-аншеф позвал его.
– Я недели две на коня не смогу сесть. Но скажите князю, что лазутчик донес: из Очакова после Кинбурна население бежит. Там сейчас всего тысяч шесть гарнизона. Пусть поспешит.
В Херсоне, подъехав к дворцу, Рибас послал в свой дом адъютанта на рекогсносцировку, а сам отправился к Потемкину. Тот, услыхав, что в Очакове гарнизон малочислен, нахмурился:
– Спешит генерал-аншеф. У турок там флот.
Попов обрадовал бригадира вестью о том, что Войнович не погиб: эскадру его пять дней носила по морю стихия, утопила вместе с командой фрегат «Крым». Корабль «Слава Екатерины», на котором держал флаг контр-адмирал Войнович, потерял мачты и бушприт, «Святой Павел» – грот, бизань и форстеньгу, но в Севастополь они смогли дойти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82