Этим же вечером в Эрмитаже генералитет Потемкина был допущен в руке императрицы. Когда подошла очередь Рибасу приложиться к державной длани, он шел к Екатерине столь медленно, что ее рука на несколько секунд осталась без дела, повиснув в воздухе.
– Простите, ваше величество, мою неловкость, – сказал бригадир.
– Я знаю о вашей болезни, – сказала она. – Если все в армии так неловки, что взяли Очаков, то следует эдакую неловкость лишь приветствовать.
Наследник Павел присутствовал при церемонии и по собственному выбору некоторым генералам кивал. Бригадир обошелся без этого знака внимания. С дунайским приятелем Александром Безбородко, который теперь исполнял обязанности руководителя Коллегии иностранных дел, Рибас перемолвился несколькими фразами о неаполитанском после Антонио Мареска. Александр Андреевич сказал о нем:
– Он серьезен в делах, как англичанин, нравом весел, как француз, а гостеприимен, как русский.
Секретарь Екатерины Храповицкий почел своим долгом говорить с бригадиром о том, что придворным актерам жалованье не плачено за шесть лет и добавил:
– В своем докладе императрице я просил триста двадцать тысяч для выплаты им жалованья. Иначе из балетной труппы сбегут Пика и Росси. Они отменно талантливы и в сравнение не идут с некоторыми певичками, которых нам пришлось выслать.
Это был грубый намек на давнюю связь Рибаса с певицей Давиа и на то, что служительница Мельпомены едва не разорила Безбородко. Бригадир не полез за словом в карман:
– Если актерам не платить за шесть лет, они становятся талантливыми в других занятиях.
Среди свитских Павла Рибас заметил Григория Кушелева, но переговорить с ним не успел, однако, зная, что Кулешев сопровождал Павла на шведской войне, убедился: положение капитана при наследнике прочно. Началась опера. Ее достоинства мешала оценить бригадиру постоянная боль в ногах. «Горе-богатырь» все время попадал впросак, музыка Мартини показалась однообразной, но придворные аплодировали дружно и благодарили монархиню за труды на театральном поприще. Лишь Потемкин хмурился, и во время разъезда из кареты в карету несся легкий слушок: князь недоволен оперой и ушел из Эрмитажа первым.
– Очаковские морозы не сослужили службу вкусам князя, – 'Сказала Настя в карете. – Конечно, если бы императрица представила в горе богатыре султана, а Потемкина, как истинного богатыря, он был бы в восторге.
Тщеславие князя было общеизвестно. Считалось, что и осаду Очакова он дотянул до метелей и морозов, чтобы только избавиться от Нассау, Джонеса и других советчиков и прослыть единственным покорителем крепости. Но бригадир сказал о другом:
– Пьеса императрицы вовсе не о короле Густаве.
– Да она про любого дурака!
– Вот именно. Поэтому актер, исполнявший партию этого горе-богатыря, чем-то напомнил мне Павла.
Настя задумалась, а потом воскликнула:
– Да-да! В самом деле!
Бригадир не знал всех обстоятельств, и Настя усердно принялась его просвящать. Еще в сентябре 1787 года Павел настаивал на своем отъезде в Кинбурн. Мать не хотела создавать Потемкину новые трудности, но еще больше она не желала, чтобы сын приобрел ореол воина. Павел нервничал, кричал: «Лучше бы сказали, что меня не хотят пустить, чем волочить!» А мать «волочила» дело, кормила обещаниями. «Уж в Европе известно, что я собираюсь в поход!» – настаивал Павел. На это императрица отвечала: «Если вы не поедете, Европа поймет, что вы чтите свою мать». Но в мае 1788 года она сдалась: пусть едет! И тут весьма кстати открылась война со Швецией. Павел снялся со своим гатчинским отрядом в Финляндскую армию Мусина-Пушкина; О последнем говорили, что неповоротлив, как мешок. Свой отъезд Павел прекрасно обставил. Написал завещание, указания о престолонаследии, последнее слово сыновьям.
Жена Мария Федоровна рыдала. Ее фрейлина и пассия Павла – Нелидова – получила от отъезжающего воина записку: «Знайте, что умирая, я буду думать о вас».
«Теперь я крещен!» – воскликнул Павел, проехавшись со свитой возле крепости Гекфорс, откуда шведы постреливали. Но война для него обернулась войной с медлительным Мусиным-Пушкиным, над которым Павел всласть издевался вместе с командиром гатчинцев Штейнвером и дежур-капитаном Кушелевым. Двоюродный брат Густава III Карл Зюдермландский, отлично осведомленный о вражде Павла с матерью, предложил через секретного курьера встречу с Павлом, чтобы обсудить виды на ближайшее будущее. Павел отказался, но был немедленно отозван матерью в Петербург. Газетам и дипломатам было указано: умалчивать воинственный порыв сына-воина.
Догадка Рибаса оказалась верной. Потемкин советовал императрице не разрешать публичное представление оперы. Иван Иванович после рассказов об опере вдруг повел разговор совсем по другому руслу:
– Моя контора императорских строений недаром весь год занималась странным делом: во всех дворцах веревки, на которых висят фонари, заменяли цепями.
– И что же? – спросил Рибас.
– В прошлом году эрмитажный фонарь рухнул в нескольких шагах позади императрицы.
– И конечно же, все шептались о Павле и его приверженцах?
– А теперь пойдут слухи о нем, как о горе-богатыре.
Потемкин, не одобрив оперу, не становился в число гатчинцев. Скорее, он рассудил, что России, ведущей войну и на Севере, и на Юге, совсем нежелательна придворная склока, и «Горе-богатырь» к публичному исполнению не рекомендовали.
Размеренная жизнь, вольготное времяпровождение, дары оранжереи Бецкого делали свое дело, бригадир чувствовал себя лучше. Утром до полудня он был занят газетами и почтой, читал новый журнал «Почта духов», издаваемый Иваном Крыловым. В двух письмах от матери из Неаполя повторялся один и тот же вопрос: что с Эммануилом? Рибас как мог успокоил ее письмом, о своих недомоганиях не упоминал и поостерегся в очередной раз звать младших братьев Андре и Феликса в Россию. Они служили при военном ведомстве. Гвидо в чине капитана обосновался в гарнизоне Мессины. Сестра Константа вышла замуж и переехала в провинцию, где ее муж управлял имением.
После полудня бригадир принимал визитеров. Посыльный к Виктору Сулину вернулся с известием, что тот скоро приедет в Петербург из Пскова. Адмирал Поль Джонес и Вирджиния навестили бригадира.
– Я ничего хорошего не жду от Петербурга, – сказал Джонес. – Здесь испытывают слабость к англичанам, К которым я ничего не испытываю, кроме неприязни, если сказать мягко.
– Петербургский ветер не дует в наши паруса, – сказала Вирдж.
Играли в вист. Настя отозвалась о Джонесе, как о переодетом мужлане. Да, пират был хорош на флоте, но не в светской гостиной.
– А вы знаете, что написал нам принц Нассау о вас из Варшавы? – спросила Вирджиния.
– Очевидно, я не имею об этом понятия только потому, что вы мне не показали еще его письма, – улыбнулся бригадир.
– Он пишет, что его выжили из-под Очакова только потому, чтобы вам передать команду над флотом.
– Я слыхал об этом, – ответил бригадир. – И снова удивляюсь его предположению.
– Но так и нужно было бы сделать, – сказал Джонес.
Рибас проводил их до прихожей, и не успели они выйти, как слуга сказал, что его спрашивает какая-то женщина, и в прихожую в сопровождении кучера с корзиной вошла в заснеженной шубе Сильвана. Обычно смуглое лицо ее было бледно от мороза, но глаза флорентийки тепло и радостно засветились, когда она увидела Рибаса.
– Джузеппе, а мне сказали, что ты совсем плох и даже не ходишь…
– Верь тому, что видишь, – ответил бригадир. – Раздевайся. Идем в гостиную.
– О, нет.
Он заставил ее снять шубу, ввел в гостиную, где она просидела с четверть часа, вздрагивая, когда за дверью слышался шум. Рибас узнал, что лавка ее процветает, что у Руджеро есть знакомства в таможне и связи с итальянскими купцами.
– Вышла ль ты замуж? – спросил Рибас, а Сильвана вдруг принужденно рассмеялась:
– Я вышла бы за того красавца, с которым познакомилась в Ливорно двадцать лет назад.
Бог мой! С тех пор, как он впервые увидел ее в «Тосканском лавре» прошла целая жизнь! Но, казалось, Сильвана ничуть не изменилась и все так же была хороша. Поистине – флорентийские женщины не стареют.
– Ты все-таки плохо ходишь, – сказала она уже в прихожей. – Я привезла тебе вино с цикутой. Обязательно пей натощак и на ночь.
Неаполитанский посланник был единственным, кому нанес визит Рибас. Герцог Серракаприола, женившийся на дочери генерал-прокурора Вяземского (допрашивавшего в свое время Тараканову) принял бригадира весьма сдержанно. Может быть, посол с досадой вспоминал свою наивность, когда в Неаполе расспрашивал Рибаса о ритуале целования руки Екатерины? Или люди Ризелли успели «охарактеризовать» бригадира должным образом? Ведь герцог слыл человеком добродушным и веселым. Но с Рибасом он заговорил о делах торговых:
– Я считаю свою миссию в Петербурге не очень удачной. Посудите сами. Торговый трактат подписан, но он не действует, как должно. Мы везем из Неаполя оливковое масло, изюм, лимонный сок, свежие и соленые лимоны. Но везем на судах Англии или Дании. Флот Неаполя оставляет желать лучшего.
– Зато доходы наших негоциантов велики, – отвечал Рибас. – На них со временем и корабли начнут строить.
– Доходы? Пошлина уменьшена лишь в Черноморских портах. А там из-за войны нет возможности получать эти доходы!
«Вот оно что, – догадался бригадир, – герцог сейчас пожелает узнать: долго ли продлится война с турками? По его мнению, офицер штаба Потемкина, это должен знать». И действительно, герцог спросил:
– Возможен ли мир на Юге в этом году?
– Когда дело касается Порты, ничего нельзя сказать наверняка, – ответил так и не состоявшийся дипломат Рибас, а Антонио Мареска стал интересоваться состоянием войск, планами будущей кампании, рекрутскими наборами.
– То, о чем вы меня. спрашиваете, составляет тайну государства, – сказал Рибас и заметил, что в глазах герцога мелькнул испуг. Еще бы! Дипломат, выведывавший стратегические сведения у офицера бригадирского чина – это ли не подозрительная личность? Успокаивать герцога Рибас не стал, а тот, наконец, взялся выказывать себя гостеприимным хозяином, представил жену Анну, угощал беспошлинным итальянским вином и разговор свернул на незначительные темы.
Вернувшийся из Пскова Виктор обнял бригадира, заметил, что тот погрузнел совсем, как русский барин, и сказал:
– Угадайте, о ком первом я услыхал, когда приехал в Петербург?
– Теряюсь в догадках.
– О вас. Рассказывают анекдот: Потемкин так долго стоял под Очаковым, что у Рибаса ноги отнялись.
Бригадир смеялся.
– Когда ваши записки о путешествиях появятся в книжных лавках?
– Только после того, как я отправлюсь в мир иной, – отвечал Виктор.
– Я обречен, – разводил руками бригадир. – Я не дождусь.
Настя в присутствии Виктора не была столь безапелляционной. Болезнь мужа, его малую подвижность она превратила в некий культ. Но он явился не результатом успокоенного чувства собственности: муж при ней и не отлучается на сомнительные пиршества в среде гвардейских офицеров. Нет, она философствовала перед Виктором:
– Ах, теперь миновали те благословенные времена, когда на балах коллекционировали остроты, когда прилюдно восхищались предметом страсти. Вспомните тот бал, Виктор, когда я вас впервые увидела. Вы смотрели на юную Глори так, будто она ожившая Наяда, и не обращали внимания на косые взгляды. Теперь на балах мужчины томны, как девицы на выданье. Очарование прежних балов ушло. Интимный немногословный кружок близких людей – вот теперешний стиль. И мой муж соответствует ему, как никто.
Она старательно подбирала людей, которые составили бы этот кружок, но по-настоящему бригадир чувствовал себя счастливым, когда знакомил Виктора с Базилем Поповым, Рибопьером и Бюлером. Малый азарт за ломбером не мешал дружеским разговорам. Базиль читал стихи Екатерины, посвященные Потемкину:
О, пали, пали – с звуком, треском –
Пешец и всадник, конь и флот!
И сам со громким верным всплеском
Очаков, силы их оплот!
– Стихи звучные и с треском, – смеялся Виктор.
– Но сейчас императрице не до стихов, – говорил, вхожий в окружение малого двора Павла, Бюлер – Сейчас каждый день слезы.
– Да по какому поводу?
– Монархиня днями лежит в постели, всех от себя гонит.
– Новости плохи?
– Любовник Мамонов стал плох.
– Нездоров?
– Здоров, но который уж месяц холоден. Не на шутку увлекся княгиней Щербатовой. Потемкин устал сводить и мирить императрицу и Мамонова.
– Ожидается смена фаворитов?
– Да какие-то братья Зубовы зачастили в Зимний.
– Ей шестьдесят, – округляла черкесские глаза Настя. – Верно, Павел Петрович от всего этого и уехал в Гатчину.
– Уехал, и все вздохнули с облегчением, – сказал Рибопьер. – Сами посудите: он суров, как египетский фараон. Сажает под арест, если задерживают завтрак.
– Куракин с ним или, по-прежнему, выслан? – спросил Рибас.
– И Куракин, и Растопчин – все дружки вместе, – отвечал Бюлер. – Но они умеют ладить и с женой Павла, и с его фавориткой Нелидовой.
– Говорят, она некрасива, – сказал Рибас.
– Совершенно дурна, – заявила Настя. – Высокомерна. Не говорит, а изрекает. Черезвычайно экзальтированна. Но это и нравится Павлу. Любая ее пустая фраза – для него – откровение. Что говорить, если турчонок-брадобрей Кутайсов подает Павлу советы, которым он следует в войне с матерью.
Со стороны могло показаться, что офицеры ведут пустячные разговоры светских салонов, но под кажущейся беззаботностью все они испытывали тревогу: императрице шестьдесят, она часто болеет, и случись что с ней – будущее страны и их будущее виделось неясно.
В конце марта Виктор пришел к бригадиру довольно рано и спросил:
– Вы знаете Де-Лицына?
– Нет. Кто таков?
– Побочный сын бывшего вице-канцлера Голицына.
– Чем знаменит?
– Тем, что вы обыграли его в карты, – ответил Виктор.
– Что вы говорите! Занятно. И сколько же я у него выиграл?
– Семьдесят тысяч.
– Черт возьми! – воскликнул бригадир. – Где же мой выигрыш?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82