Один подскакал к вышедшему из экипажа Рибасу. Это был Ризелли. Простонародная куртка белого сукна расстегнута, а лосины столь узки, что, верно, требовалось несколько слуг, чтобы снять их с хозяина. Он запрокинул голову в шляпе с фазаньими перьями и рассмеялся:
– Какая встреча после стольких лет! Скажу вам сразу: за давностью наша юношеская дуэль потеряла для меня всякую остроту. Теперь нам самое время соответствовать своим годам.
– Это не лишне, – отвечал Рибас. – Впрочем, для меня все обернулось иначе: я каждый день ощущаю последствия того, что было в юности. Мое теперешнее положение – все еще результат того, что случилось когда-то.
– Разве ваше положение теперь столь незавидно? – Ризелли гарцевал на лошади.
– Отнюдь, – отвечал Рибас. – И вы это отлично знаете. Но жизнь моя могла сложиться совсем иначе.
– Таковы законы жизни, – сказал Ризелли и объехал вокруг собеседника. – Невзначай растоптанный цветок может прорасти мечом. За все приходится расплачиваться.
– Цветок никто не хотел топтать. Только лелеять. А вот высокомерие и безнаказанность ведут к его гибели. Ваш клан, Ризелли, был сильнее, поэтому вы до сих пор употребляете аллегорию о мече.
– Был сильнее? – усмехнулся Ризелли. – Разве что-то изменилось?
– Да. Вы и теперь сильны, – спокойно отвечал Рибас. – Но меня это не затрагивает.
– Неужели? Жизнь любого смертного висит на волоске.
– Любого, – согласился Рибас, – значит, и ваша тоже.
– Не будем упражняться, в логике, когда дело ясно, как созревший плод. На вашей совести верный мне человек.
– Он на вашей совести, Диего. Я только в неведении: каковы ваши цели?
Ризелли подъехал к собеседнику почти вплотную – его шпага на поясе была в полусажени от Рибаса.
– Мы верны Неаполю Бурбонов, – отвечал он. – Сближение с Россией – это измена. Если мы не договоримся сейчас – берегитесь.
Пришло время блефовать, и Рибас сказал:
– А я советую беречься вам. Мне было легко получить список ваших людей в Петербурге. Если с головы кого-либо из моих родственников упадет хоть волос, эти списки станут известны.
Он вернулся в экипаж и велел кучеру ехать не мешкая. Ни Ризелли, ни его люди не преследовали Рибаса.
Итак, «обмен любезностями» с Ризелли поставил точку на пребывании в Неаполе. Но чтобы подчеркнуть свою независимость от враждебного клана и дать понять, что он совершенно свободен в своих действиях, Рибас побывал вместе с графом Андреем на балу в Казерете. На плацу возле дворца экзерцировали липороты под присмотром самого Фердинанда.
– Вот так с самого утра, пока не начнут спотыкаться, – сказал граф Андрей.
Гости дождались появления королевы, которая, не выходя из кареты, приняла рапорт супруга. Фердинанд явился в театральную залу со свитой офицеров, которые на ходу вытанцовывали, а потом представили собравшимся живые картины похода Аргонавтов. Сам Фердинанд-Язон впрягал в плуг меднокопытных быков-офицеров и засевал поле зубами дракона. Королева скучала в ложе в кругу приближенных, среди которых выделялся ее новый фаворит-красавец с холодным взором генерал Актон. Но заполучив золотое руно, Фердинанд заставил ахнуть всех присутствующих: его аргонавты сдвинули щиты над головами, и король взбежал по ним в ложу королевы и упал к ее ногам.
Последовали танцы, на которых Рибас не остался – люди Ризелли видели его и этого было достаточно.
С попутным ветром через неполных трое суток Рибас достиг Марселя, в почтовом экипаже устремился на Север, к Лиону, и на третью неделю пути прибыл в Париж. В Сент-Жерменском предместье на улице Жакоб он, к своему удивлению, нашел «Отель Модена», где в столь памятной ему книге «Сентиментальное путешествие» Лоренца Стерна останавливался его герой – иронично-рассудительный Йорик. Все здесь было, как описывал Стерн. Скворец в клетке кричал «Я не могу выйти», и, увидев лавки возле гостиницы, Рибас гадал: в какой из них Йорик считал пульс очаровательной хозяйки. В нанятом экипаже Рибас поспешил к Лионской заставе, где с трудом отыскал постоялый двор «Галльский петух», но Скрепи не застал. Ему описали внешность Скрепи и указали кофейню, в которой при неярких свечах флорентийский курьер играл в кости, все время требовал от хозяина вина и, решив, что он может нагрузиться сверх меры, Рибас подошел к нему и сказал по-итальянски:
– У меня к вам важный разговор.
– Да? И что же? – громко спросил Скрепи.
Рибас улыбнулся, сделал многозначительное лицо и вышел из кофейни. Довольно быстро и Скрепи, пошатываясь, последовал его примеру.
– Что вам? – спросил он хрипло.
– Я имел честь видеть в Неаполе вашу жену, и она передает вам, что дети в добром здравии.
– И вы за этим меня позвали?
– Не только. Вы, верно, забыли, что в Неаполе я проиграл вам сто дукатов. Не в моих правилах не платить долги.
– Да? Отлично! Идемте, я угощу вас по-королевски.
– Но вы понимаете, что я мог бы и не разыскивать вас в Париже.
– Да. Но раз вы тут…
– Ваша судьба изменилась из-за того, что курьерскую мартовскую почту вы показали некоему лицу.
Скрепи вмиг протрезвел.
– Что вам нужно?
– Мне нужно знать содержание мартовского письма герцога Леопольда к императору Иосифу в Вену. Только и всего. Конечно, я не думаю, что с этого письма вы сняли копию. Но ведь вы могли заглянуть в него.
– Пойдемте-ка выпьем.
– Вы понимаете, что мне требуется?
– Письмо я помню! Отлично помню. И знаете почему? Мне за копию с него дали сто пятьдесят дукатов. Забавное письмецо. Там много было о русском дворе.
– Пересказ содержания не стоит таких денег, – сказал Рибас.
– Если знать, я снял бы копию.
– Договоримся вот как. Вспомните и запишите все, что было в том письме. Очень подробно.
– Приезжайте завтра. Этак в два пополудни.
Но на следующий день никто не играл в кофейне в кости, а хозяин «Галльского петуха» сказал, что Скрепи съехал, не заплатив. Проклиная себя, Рибас поехал к Мельхиору Гримму лишь для того, чтобы передать письма и поклоны Бецкого. Гримм показал Рибасу прошлогодний выпуск своей «Литературной корреспонденции», где Рибас прочитал о Павле: «Великий князь производил впечатление, что знает французский двор, как собственный. В мастерских наших художников (в особенности, он осмотрел с величайшим вниманием мастерские Греза и Гудона) он обнаружил такое знание искусства, которое сделало его похвалу весьма ценной для художников. В наших лицеях, академиях своими похвалами и вопросами он доказал, что не было ни одного рода таланта и работ, которые не возбудили его внимания».
Гримм явно льстил сыну Екатерины, когда восклицал: «Образованный ум! Утонченное понимание обычаев и языка!» Но в ответ на сомнения Рибаса Гримм сказал:
– У меня сложилось впечатление, что когда Павел Петрович хочет, он умеет обворожить. Но вот что странно. Вскоре великого князя как будто подменили. Он стал сумрачен и нелюбезен. Поразительное превращение!
– Когда это случилось?
– В июле прошлого года.
Тогда был арестован Бибиков. Его письмо к спутнику Павла по путешествию Александру Куракину перлюстрировали и нашли в нем анекдоты о Потемкине и его венценосной любовнице. Гнев матери настиг Павла в Париже, поэтому и произошла с великим князем такая перемена. Гримм рассказал, что Людовик спросил у Павла: «Правда ли, что вы не можете ни па кого положиться в своей свите?» Павел отвечал: «Я был бы очень недоволен, если бы ко мне привязался какой-нибудь пудель. Прежде, чем мы оставили бы Париж, мать моя велела бы бросить его в Сену с камнем на шее!»
Увы, все это было бы весьма интересно, если бы сделка со Скрепи состоялась. Курьер исчез бесследно, правда слуга «Отеля Модена» сказал Рибасу, что какой-то господин наводил о нем справки. Рибас расспросил слугу подробнее – на флорентийского курьера интересующийся им господин не был похож.
На следующий день Рибас отправился с письмами Бецкого и Насти к Дидро. Привратница высокого дома с мансардами сказала, что господин Дидро чуть ли не тридцать лет живет в четвертом этаже, и Рибас поднялся по грязной лестнице к дверям философа, которые открыла служанка, сообщившая, что хозяин болен. В кровати под балдахином лежал семидесятилетний худой, кожа да кости, старик. Он силился узнать вошедшего и переспрашивал:
– Из Петербурга? Полковник де Рибас?
– Я зять Ивана Бецкого, муж его воспитанницы Настасьи Ивановны.
Лицо Дидро вмиг преобразилось, он сел в постели, свесил босые ноги и точно попал в домашние туфли.
– Вы женились на очаровательной женщине! Поздравляю. Как же, я отлично помню наши вечера с доктором Клерком.
Он читал письма, а Рибас видел перед собой тень живого человека. Яйцевидную голову его удлинял красный с синей кисточкой колпак. Глаза навыкате с пожелтевшими белками подолгу оставались неподвижными.
– Как только мне станет лучше, мы непременно отправимся с вами по парижским салонам, – сказал старик. – Мне нужно встать, чтобы не умереть в своей постели. Я решил, что непременно умру на лестнице, когда буду подниматься к себе.
– Отчего вы не снимете квартиру в первом этаже?
– Это хлопотно. Моя библиотека этажом выше.
Рибас предполагал узнать мнение энциклопедиста о российской политике вооруженного нейтралитета, о продолжении торговли меж Россией и Америкой, о восходящей звезде Вашингтона, о предстоящих переговорах в Версале, где предполагалось обсуждать независимость Соединенных Штатов… Но Дидро вдруг рассмеялся:
– Удивительное свойство приобрели мои зубы. Вы знаете, я могу их вытаскивать изо рта, как желуди, а потом вставлять на место.
Потом он говорил об умнице Насте, о мужском уме княгини Дашковой, с которой провел несколько вечеров в бытность ее в Париже. Узнав, что Рибас остановился в отеле, в котором жил когда-то Лоренц Стерн, Дидро сказал:
– Времена его «Сентиментального путешествия» прошли. Теперь весь Париж зачитывается «Опасными связями» – романом бывшего артиллериста Шодерло де Лакло. Возьмите – он у меня там, на столике. Я его вам дарю.
Не было смысла уезжать из Парижа тем путем, который избрал граф Северный. Знаменательных встреч в больших городах у Павла не произошло. Лишь в Брюсселе после оперы в присутствии баронессы Оберкирх, Куракина и принца де Линя Павел рассказал, как лет десять назад, прогуливаясь по ночному Петербургу, он встретил на одной из улиц Петра Великого, который пошел рядом и сочувственно говорил: «Павел! Бедный Павел! Я тот, кто примет в тебе участие. Я желаю, чтобы ты не был привязан к этому миру, потому что ты в нем останешься недолго». Павел не только слышал каменную поступь рядом, но еще и ощущал адский холод в левом боку – с этой стороны как раз и шел Петр Первый. На прощанье великий предок сказал: «Прощай, Павел. Ты снова увидишь меня на том же месте». И вот – там теперь стоит монумент Петру. Узнав это, Павел лишился чувств. Принц де Линь в ответ на рассказ Павла сказал, что после изрядного ужина и крепкого табака лучше не гулять по холодным ночным улицам.
В Монбильяре, Спа, Аахене эту историю рассказывали, и она обрастала фантастическими подробностями. А Рибас, узнав о ней, подумал: не знал ли ее венский актер Брокман, когда отказался играть Гамлета перед Павлом.
В день отъезда из Парижа он окончательно решил держать путь туда, куда Екатерина не пускала сына ни под каким видом – в Пруссию. Вещи были собраны. Провожатые отсутствовали. Но возле экипажа Рибас увидел поджидавшего его мужчину, в котором с трудом узнал курьера Скрепи. Он был прилично одет, трезв и спокоен.
– Я наблюдал за вами эти дни, – сказал Скрепи. – При первой встрече я посчитал, что вы подосланы из Тосканы. – Он показал Рибасу документ, под которым стояла его подпись, а на красном сургуче виднелся оттиск перстня-печатки.
– Это то, о чем вы меня просили. И, разумеется, вы вернете мне ваш долг.
Рибас заплатил, а в экипаже тотчас принялся изучать документ. Скрепи свидетельствовал, что познакомился с содержанием письма герцога Леопольда Тосканского к брату Иосифу в марте 1782 года по дороге в Вену. Он не ручается за точность написания фамилий, которые упоминались в письме, но суть послания передает близко к оригиналу. Герцог Леопольд писал, что граф Северный весьма осудил завоевательную политику своей матери и утверждал, что Россия не должна больше вести войн. Она так велика, что приобретение новых земель не дают возможности для создания регулярного государства. Управлять огромной территорией из Петербурга становится невозможным. Неурядицы, бунты, хаос – все это следствие обширности земли русской. Абсолютная монархия во всей ее полноте невозможна, а поэтому общество склонно к ограничению власти монархов, а нужно ограничить территорию, чтобы заботливо внутри нее жить. Павел был готов на все, чтобы занять престол и разделаться с камарильей Потемкина. Он считает, что все придворные подкуплены венским двором, который не есть образец для России.
«Подкуплены? – удивлялся герцог Леопольд. – Мне об этом ничего не известно». «Ну, так я назову тех, кого подкупил ваш брат, – отвечал Павел. – Это князь Потемкин, секретарь императрицы Безбородко, Воронцовы, второй министр в Голландии и некто, чья фамилия имеет начало на Боку…» Павел называл всех этих людей с радостью, потому что хотел, чтобы в Европе знали, кто они такие. Как только у него будет власть, он их всех во главе с Потемкиным высечет, разжалует и выгонит.
Итак, главное сделано, поручение императрицы исполнено, но тут-то Рибас и стал сомневаться: не слишком ли опасное дело он довел до конца, каковы будут последствия, когда он вручит документ Екатерине?
В Берлине он задержался для отдыха и осмотра города, а затем отправился в Потсдам, где в приемной императорского дворца нашел Фридриха-Адама фон Шлиц Герца, графа, вручил ему рекомендательное письмо. Граф принял подателя письма вежливо, но не радушно. Отвел в зал приемов, где императора дожидалось множество людей. Ждали с полчаса, чтобы минуту лицезреть Фридриха Великого. Престарелый император делал усилия, чтобы держаться бодро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82