– Неужели вы не хотите сделать карьеры при дворе? В России важен момент, а не армейские геройства. И вот вам пример. Григорий Потемкин, волонтер, в феврале прошлого года попросился в адъютанты Екатерины. Стал им. В марте – он полковник преображенцев. Выжил из дворца фаворита Васильчикова с почестями и сервизом. В апреле получил польский орден Белого Орла и отечественный Александра Невского. Поселился в Зимнем, и Екатерина не называла его иначе, как судариком. Назначила сударика Новгородским генерал-губернатором. Сделала вице-президентом военной коллегии, кавалером ордена Андрея Первозванного. И все это за один год! И при этом он груб, грязен, ходит па Зимнему босой, не мытый, не чесаный, грызет ногти. Императрица в уставе для посетителей Эрмитажа специально для него писала: «быть веселым, однако ничего не портить, не ломать и ничего не грызть!» Любит ананасы и редьку с клюквой. Пресыщен донельзя. Но и способен на все. Екатерина была без ума от генерал-поручика красавца Петра Голицына. И что же? Потемкин велел некоему Петру Шепелеву придраться к Голицыну и вызвать его на дуэль.
– И что произошло?
– Тот на дуэли и убил Голицына!
– Я не понимаю, – сказал Рибас. – И ты хочешь, чтобы я служил у этого человека?
– Я просто рассказываю тебе, как в России делают карьеру.
Через день Бецкий вел Рибаса и юного Бобринскога анфиладами Зимнего дворца. Мимо зеленокафтанных гигантов-гвардейцев в римских шишаках со страусовыми перьями прошли в кавалергадскую залу, где к удивлению Рибаса было довольно людно. Бецкого приветствовали, и он отвечал таким движением головы, которое замечалось лишь при напряженном внимании. Не останавливаясь в кавалергардской, они проследовали к дверям тронного зала, у которых застыли два кавалергарда в синих бархатных мундирах и латах кованного серебра.
У дальней стены тронной Екатерина сидела на вызлащенном стуле, разговаривала о чем-то с фрейлинами, среди которых Рибас увидел Настю. Когда подошли, разговор смолк. Екатерина внимательно посмотрела на сына, протянула ему руку. Он поклонился, опустился, на одно колено и поцеловал руку, звонко чмокнув губами. Мать улыбнулась, дотронулась до его русых волос, Алеша встал, отступил на шаг.
– Иван Иванович, – искусно сдерживая волнение, обратилась к Бецкому императрица, – разве моих кадетов вы одеваете теперь во все серое?
– По уставу это цвет третьего возраста, – отвечал, поклонившись, вельможа. – Ио если вы хотите изменить цвет, я изменю устав.
– Нет, не нужно. Ведь я, помнится, подписывала ваш устав, посему не стоит менять цвет. – Она посмотрела на Алешу затуманенным сентиментальным взором, обернулась к фрейлинам: – Как хорошо я знала мать этого молодого человека… Я часто поминаю ее теперь. – И снова обратилась к сыну. – Но память о наших близких не только в поминаниях, но и в трудах наших. Хорошо ли тебе в корпусе?
– Да, ваше величество.
– Верно, после Лейпцига не так вольготно?
– Я привыкаю, ваше величество.
– Капитан, – обратилась она к Рибасу. – Вы новому воспитаннику Петербург-то показали?
– Не только Петербург, – отвечал капитан. – В ваше отсутствие мы побывали и в Царском, и в Петергофе. А в январе собираемся на охоту.
Из дверей во внутренние покои императрицы вошел обер-шталмейстер Лев Нарышкин. Императрица встала. Аудиенция была закончена. Екатерина спросила у Нарышкина:
– Готов ли выезд, Лев Александрович?
– Не только лошади готовы, но и вся природа ждет вашего выезда, ваше величество! – озорно и отнюдь не подобострастно ответил Нарышкин.
– Ну что же, сейчас мы все вместе и отправимся, Иван Иванович, – сказала императрица Бецкому.
Уже в карете среди кортежа Екатерины, мчащегося по укатанному снежному насту, Рибас думал: «Почему она обставила встречу с сыном именно так? Ведь могла бы принять его приватно, а не на людях. Но у нее, видно, все рассчитано. Официальной аудиенцией она пресекла пересуды. Но встреч накоротке не избежать». В Смольном императрице так пришелся по душе театр воспитанниц, представлявший комедию «Высокомерный» и комическую оперу «Мнимый садовник», что она обещала непременно приехать и завтра. Наследник Павел сопровождал мать, но без жены Натальи – она была беременна и хворала. Рибас заметил, что Павел, увидев рядом с Бецким юного кадета, коротко и удивленно посмотрел на него, а уж потом разглядывал без стеснения. «Знает ли он, что это его брат?» – спросил себя Рибас.
Предположение, что встречи Екатерины с сыном накоротке состоятся, оправдались через два дня. Бецкий примчался в кадетский корпус и увез Рибаса и Алешу в Зимний. В Эрмитажной галерее Бецкий высокопарно рассуждал о живописи, когда в будничном платье-полонезе а ля либертэ, с подобранным шлейфом вошла Екатерина. Это, по всей вероятности, означало, что встреча будет доверительной, почти семейной. Рибас удивился тому, что продумано даже платье, ведь сын-кадет вряд ли мог это понять и оценить. «Значит, она оделась, не рассчитывая на понимание сына, а, скорее, по привычке одеваться соответственно своим намерениям», – решил Рибас.
Она взяла сына под руку, легким кивком дала понять Бецкому и капитану, что идти за ней не следует, и направилась с кадетом вдоль галереи. Бецкий подозвал Рибаса к рабочему столу с образцами полудрагоценных камней и стал перечислять каверзы и препоны, которые терпел от сенатских крючкотворов.
– Представьте, я прошу для уральских заводов пятьдесят тысяч, а они дают пятнадцать!
– Почему же вы не скажете об этом императрице? – удивился Рибас, а Иван Иванович тут же воспользовался возможностью дать совет будущему зятю и назидательно изрек:
– Никогда не просите ее ни о чем, а особенно о таких мелочах, которые решаются в Сенате.
Екатерина вернулась и сказала сыну:
– Теперь Иван Иванович покажет тебе самоцветы. – Кивком пригласила следовать за собой Рибаса. Когда отошли достаточно далеко, сказала:
– Мальчик привязан к вам. Не скрою, его судьба мне не безразлична. Но вы, верно, нигде не учились воспитывать детей.
– У меня трое младших братьев, – отвечал капитан. – Старшему шестнадцать. Он мечтает о Петербурге, если вы, разумеется, будете столь милостивы и примите его в службу.
– Мы будем милостивы, – отвечала самодержица. – Вы должны бывать у меня по вторникам во вторую и четвертую неделю каждого месяца и посвящать во все дела Алеши. Если случится что-нибудь особенное, приходите и в неурочный час. Я довольна вами.
Капитан поцеловал монаршью длань и решил, что настал подходящий момент, чтобы сказать:
– Ваше величество, королевство Обеих Сицилии по сравнению с вашей державой страна маленькая. Но в Италии она – одно из самых больших государств. В Неаполе я виделся с первым министром Тануччи, и он высказал мне свое желание установить с Петербургом дипломатические отношения. Беседа носила приватный характер. Я не был никем уполномочен вести ее. Министр не поручал мне довести до вашего сведения содержание этой беседы. Но, поразмыслив, я пришел к выводу, что государственной тайны в моей беседе с Тануччи нет. Наоборот, я был бы рад, если мое сообщение послужит пользе обоих государств.
О, императрица сразу поняла, куда метит капитан, и взглянула на него по-новому, с любопытством.
– Канцлер Панин предпринимал шаги к сближению, но ни одно из итальянских государств не откликнулось на них, – сказала она. Помолчав, спросила: – Каковы могут быть теперь практические шаги и с чьей стороны?
– Я мог бы написать Магони – испанскому послу в Вене, он мне приятель. Написать неофициально и, как бы между прочим, сообщить ваше мнение.
– Которого вы еще не знаете, – сказала Екатерина и направилась к Бецкому и Алеше. Они сидели за инкрустированным шахматным столиком и передвигали фигуры из слоновой кости.
«Она определила мой удел: быть при ее незаконно рожденном сыне и только!» – с досадой подумал Рибас. Императрица восторженно наблюдала за игрой Алеши с Бецким. Она страстно любила шахматы. Сыграла с сыном три партии, и одну намеренно свела к ничьей.
– Кто тебя в Лейпциге учил играть? – спросила она сына.
– Я научился здесь. У Иосифа Михайловича.
– Превосходно, – сказала Екатерина, не взглянув на Рибаса. Распорядилась накрыть для гостей чайный столик и ушла.
Через час все оказались в Смольном, где воспитанницы потрафили чудесному настроению императрицы во французской комедии и балете так, что через Бецкого она дала распоряжение:
– Пусть живописец Левицкий изобразит юных служительниц Мельпомены в театральных костюмах. – А Рибасу, прощаясь, сказала: – Мы с одобрением относимся к вашей дипломатической затее.
Рибас съездил на почтовый двор и отправил письмо Магони в Вену. Затем последовали самые разнообразные и непредвиденные события, чередующиеся с тягостным ожиданием. Как и в прошлом году, свадьбу отложили до весны. Настя выписывала из Голландии парижскую мебель. Алеша прилежно учился и часто обедал с Рибасом у Бецкого. Наконец, пришло письмо от Магони, в котором он как бы мимоходом сообщал, что дипломатическое колесо завертелось. Рибас доложил об этом Екатерине, а она высказала свое удивление не менее удивленному Бецкому:
– Почему ваш капитан, участник сражений на Дунае, до сих пор капитан?
Пока шло производство Рибаса в майоры, в Петербурге замелькал повседневный черный плащ с восьмиконечным крестом графа-мальтийца Сограмозо. Для намерений Рибаса это было как нельзя кстати. Нечаянную, но дружескую встречу Сограмозо со своим бывшим переводчиком с итальянского Рибасом заметили при дворе. Императрица состояла в переписке с новым гроссмейстером мальтийского ордена Эммануилом де Роганом.
– Увы, – мне придется уехать из России, – говорил Сограмозо рассеянно, – я так этого не хочу.
– Могу я чем-нибудь помочь вам? – спросил Рибас.
– Увы. Маркиз Кавалькадо от имени ордена сообщил мне, что слишком накладно содержать постоянных министров и при российском дворе, и в Англии, и в Берлине. К несчастью, наш орден имеет не только достоинства, но и долги. Я написал о моем положении в Рим, Папе. Он покровительствует нашему ордену. Но могу лишь повторить, увы, уехать придется. Правда, императрица высказала сожаление, и я предложил остаться в Петербурге и быть послом за собственный учет. Но мне указали, что за собственный счет здесь живут только частные лица.
К этому времени при кадетском корпусе стал давать спектакли итальянский театр, и Сограмозо с Рибасом наслаждались танцами несравненной балерины Росси, посещали ее и ее мужа балетмейстера Лепика, восторгались их двухлетним сыном Карлом, который начал танцевать раньше, чем ходить. Карлу Росси прочили великое балетное будущее, но, как известно, судьба рассудила иначе.
Деятельность Сограмозо в Польше и России была высоко оценена в сенатской записке, и Екатерина наградила его десятью тысячами, а на записке написала: «Обыкновенно сверх денег дается еще подарок, а как граф Сагромозо к тому поведением своим более имеет право, то выберете табакерку с бриллиантами». Но все-таки в студеную зиму граф простился с масонами, Петербургом и Рибасом и отбыл на Мальту отнюдь не в мальтийской накидке, а в собольей шубе, не осененной восьмиконечным крестом. Его отъезд был не с руки Рибасу, но успокаивало соображение: при дворе отметили склонность кадетского капитана к делам дипломатии и его умение строить отношения с послом сколь далекого, столь и великого магистра де Рогана.
Вскоре после отъезда мальтийца жена наследника Павла Наталья-Вильгельмина разрешилась от бремени мертвым ребенком и скоропостижно скончалась. Зная об отвращении императрицы к распущенности Вильгельмины, в петербургских гостиных зашептались об отравлении. Врачи говорили об искривлении стана Вильгельмины, изъяне, который она тщательно скрывала, но он и явился причиной смерти при родах.
На балу у Разумовских граф Андрей был бледен, как полотно, и, как и три года назад, говорил Рибасу:
– Все кончено, капитан. Не сносить мне головы.
На расспросы не отвечал, но вскоре стало известно, что Павел от неутешного горя чуть ли не лез на стены, и Екатерина безжалостно показала ему любовную переписку покойной с графом Андреем, успевшим стать генерал-майором. Павел кричал, что он лично четвертует вчерашнего друга, и Разумовского спешно выслали сначала в Ревель, а потом в его малороссийские поместья. Траур по умершей был коротким. В начале апреля торжественно встретили прусского принца Генриха, а 21-га апреля, когда весь Петербург съезжался поздравить императрицу с днем рождения, Бецкий поздравил Рибаса с производством в майоры.
Двор императрицы, Бецкий, Настя, Иоанн Эрнест Миних, Рибас переехали в Царское село, где в загородном доме Бецкого состоялся совет, посвященный предстоящему венчанию. Настя, вернувшаяся из царскосельского дворца, объявила:
– Ее величество соизволило пожелать, чтобы венчание состоялось в здешней дворцовой церкви.
Рибаса мучил вопрос: кого из друзей пригласить на венчание, кто будет держать венец над ним и невестой? Витторио уехал на Урал, Разумовский сослан. Может быть, генерал-поручик Андрей Пурпур заменит их? Но следом за Настей в гостиную вошел статный, величественный даже не в служебное время гофмаршал Григорий Никитович, и выяснилось, что все уже решено.
– Дамские персоны будут в белом, кавалеры в цветном платье, – объявил гофмаршал и обратился к Миниху: – Ваша почетная обязанность – держать венец невесты. А вас… – он повернулся к Рибасу, – осчастливлю венцом я.
Оказалось, что уже определены гости, их число, места и обязанности. Предполагалось, что на венчании будет присутствовать прусский принц Генрих, и гофмаршал рассказал о приеме Генриха в покоях Петемкина в Зимнем дворце:
– Лиоли был в ударе, и его скрипка творила чудеса. Правда, прием едва не испортила полковая музыка, но принцу показали турецкий конский убор, а полковую музыку в это время убрали. За ужином танцевали молдаване. Лев Нарышкин разрезывал дичь, передавал слуге, тот – пажу, паж – камер-пажу, камер-паж – принцу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82