– Странно, что в русской столице нет постоянного моста через Неву.
– Да. Но взгляните… На той стороне, на Васильевском, розоватое здание. Это бывший дворец Меньшикова – любимца Петра Великого. Теперь в нем Сухопутный шляхетский кадетский корпус. Начальником в нем Бецкий. А левее – строится здание Академии Художеств.
– Строит Бецкий?
– Он президент Академии!
– Черт побери, еще слово о нем, и я не успокоюсь, пока не увижу его!
Кибитка прорезала сугроб, и тройка вынесла ее на Кадетскую набережную. За низким забором на плацу выстроились в каре юнцы в разноцветных епанчах. В центре каре стоял осел. На него дюжий солдат сажал рыдающего кадета. Посадил он его задом наперед, и осел поплелся вдоль строя.
– Это наказание, – пояснил Витторио.
– Изобретение Бецкого?
– Да. Он запретил розги.
Возле церквушек Андрея Первозванного и Трехсвятской они свернули к шестой линии, и Витторио, взглянув на одноэтажный каменный дом, к удивлению Рибаса сказал:
– Кажется, это мой дом.
Эконом и его жена встречали хозяина и гостя. Слуги занялись поклажей и лошадьми. Витторио, оказавшись в гостиной, спрашивал эконома:
– Там мой кабинет? А где гостевые покои?
– Вы первый раз в собственном доме? – спросил Рибас.
– Да. Мой прежний деревянный сгорел. А каменный построили без меня.
С этого дня метельный Петербург закружил голову, мысли, дни, вечера. Экосезные балы сменялись карточными баталиями в гвардейских полках. Открытых домов с постоянно накрытыми столами было столько, что явилась возможность жить без копейки в кармане, и мучила только одна тяжкая обязанность: выбирать куда и к кому именно отправиться. О Бецком Рибас забыл, а Витторио не напоминал о нем, находя необходимым дать Джузеппе прийти в себя от впечатлений и знакомств. Витторио в Петербурге называли Виктор – с ударением на последнем слоге.
Посещение Григория Орлова отложилось само по себе: он, получив официально княжеский титул, отбыл в Ревель и состоял под постоянным наблюдением. Рибас написал отцу и Фердинандо Гальяни. А в редкие вечера, когда они с Виктором оказывались на Васильевском, проводили время за просмотром накопившихся газет и журналов. Перелистывая «Ведомости», «Полезное с приятным» или «Переписку хромоногого беса с кривым», Витторио тут же переводил для Джузеппе любопытные места. Рибас знал пять языков, мать Ионна позаботилась в свое время об этом, но русский оказался для неаполитанца весьма трудным.
– Без знания русского вам карьеры при дворе не сделать, – внушал Виктор. – Императрица благосклонна к тем иностранцам, кто одолел сию крепость.
Виктор подарил своему подопечному книгу с замысловатым названием «Российская универсальная грамматика или Всеобщее писмословие, предназначающее легчайший способ основательного учения русскому языку».
– А проще – это «Письмовник» Курганова. Я его в Пскове купил, – сказал Виктор.
Но Джузеппе вконец запутался, когда изучал русский словотолк, где объяснялись иноземные слова: микроскоп – мелкозор, клиент – челобитчик, диссидент – несогласник, дессерт – заедка, пульс – жилобой, клизма – задостав. Молодая память гораздо легче впитывала обиходный живой язык. Рибас отложил письмовник и слушал новости от Виктора.
– В доме Шувалова, да, того самого, что с вашим Гальяни переписывается, кража! – объявлял Виктор, просматривая журналы. – Украли часы золотые, трость с золотым набалдашником, серебряные пряжки, семнадцать рубах голландского полотна, восемь платков, дюжину ночных бумажных колпаков!.. В придворный театр потребны актеры. В трагедиях – на роли отцов-тиранов, а в комедиях на роли благородных отцов. За Аничковым мостом в Литейном в доме купца Калитина продается разных сортов водка, а именно: тимонная, лимонная, померанцевая, анисовая, персиковая, коришневая ящиками и штофами… В Александро-Невском монастыре украдена доска, положенная на гроб жены обер-гофмаршала Шепелева!
И город, и здешняя жизнь становились неаполитанцу ближе и понятнее. Правда, удивляло множество странных указаний и запретов. Двери домов надо было запирать в восемь вечера, а открывать в семь утра. Иначе – штраф пять рублей. Письма из Москвы мочить в уксусе. Семидесятипятирублевые ассигнации не печатать под угрозой тюрьмы. Виктор смеялся и объяснял:
– Воров развелось – а двери не привыкли запирать. В Москве страшная чума была. Григорий Орлов геройски с ней сражался. Но до сих пор заразы опасаются: письма и окуривают, и в уксусе мочат, и в карантине держат. Что же до ассигнаций, то нашлись ловкие руки – ассигнацию в двадцать пять рублей легко переделывают в семидесятипятирублевую. Двойку исправляют на семерку.
От отца писем не было. А Гальяни ответил скоро. Аббат не только благословил юного Джузеппе и его интерес к своим трудам, но и прислал две книги: «О деньгах» и «Диалоги о торговле зерном».
Императрицу Екатерину Рибас впервые увидел в январе на Водосвятие. С Виктором они возвращались под утро с кутежа, но на Васильевский попасть не могли из-за несметных толп и войск. На льду Невы у проруби стоял голубой шатер, шитый серебряными крестами – временная церковь водосвятия. Церковные хористы на льду пели тоскливо и как-то испуганно. Священнослужители черпали воду из проруби золотыми ковшами и наполняли ею сосуды, чаши, вазы. От Зимнего дворца подкатила карета с восьмеркой лошадей, покрытых малиновыми попонами, а вокруг гарцевали кавалергарды в золоченых высоких касках с султанами. Возле адмиралтейского канала карета остановилась, из нее вышел осанистый кавалегард-офицер, к нему подвели белую лошадь, он вскочил в седло, а подлетевшие верховые укрыли офицера мантильей из голубоватых мехов.
– Императрица, – сказал Виктор.
– Да где?
– А вот тот офицер в мехах.
Екатерина подъехала к священнослужителям, густые басы зарокотали над Невой, оркестр затих, первый полк войск замер, тяжелое багрово-голубое знамя склонилось над снегом и его окропили святой водой из золотых чаш. Солнце низко висело в морозном мутном небе. Народ заполнил и противоположный берег Васильевского острова. Тяжелое знамя качнулось, поползло вверх, с него уже свешивались святые сосульки, ударила музыка, полк ушел, а в очередь уже подходил следующий.
Когда закончилось освящение знамен, под многоголосый пушечный салют полковник кавалергардов Екатерина II поскакала к Зимнему, с балкона которого наблюдали за церемонией наследник Павел, вельможи и придворные.
Выдался день, когда Рибас побывал в Католической церкви, где падре Раньери не только отпустил ему грехи, но и поговорил о намерениях и посоветовал купить «Росийскую грамматику на французском языке», которую тут же на католическом подворье продавал французский купец Иоган Виара по одному рублю двадцать пять копеек за книгу. Простившись с падре, Рибас заехал к Кирьякову, который сообщил новость:
– Произведен я в капитаны, Джузеппе. Но испросил полугодовой отпуск. Собирался на Дунай, да там, говорят, в этом году маневры будут, а не война.
Он сообщил, что большая часть дунайской армии Румянцева направлена в Польшу и на шведскую границу, так как было опасение, что Турция и Франция втянут шведов в войну. Военная коллегия предложила Румянцеву готовиться к переходу Дуная, но он отказывался: сил мало.
От Кирьякова Рибас поехал на Невский, к дому Чичерина, где итальянец Берталлоти содержал овощную лавку «Болонья» и был знаком со многими петербургскими итальянцами и всегда сообщал о вновь появившихся клиентах. Конечно же, Рибаса в первую очередь интересовали неаполитанцы, а их связь с семейством Ризелли он установил бы сам. Но и на этот раз среди приезжих неаполитанцев не оказалось. Зато неожиданно Берталотти сказал гордо:
– Моя «Болонья» имеет успех. Вчера от князя Орлова приезжали за Перназамским маслом!
– Он в Петербурге?
– В Гатчине.
Рибас заехал на Васильевский, взял письмо и отправился в Гатчину. Дорога была настолько скучна, что он велел кучеру погонять, раскрыл грамматику на французском, да и задремал над ней. Очнулся, когда подъехали к мрачному замку, у подъезда ни часовых, ни лакеев. Джузеппе подергал ручки дверей – закрыто, прошелся по саду в надежде, что его заметят, и его заметили – гвардеец поджидал у дверей.
– Нет, князь никого не принимает!
– Я от Алексея Григорьевича, из Италии.
– Доложу.
Его впустили в нижний зал с окнами-бойницами. Гвардеец поднялся по лестнице, хлопнула дверь и на секунду Рибас услыхал какой-то рев, крик, возгласы. Спустуя минуту на балюстраде появилась совершенно невообразимая фигура. Темно-мохнатая, нечеловеческая, с цепью на шее.
–. Что надо? – спросила фигура по-французски.
– Князя Григория Орлова, – недоумевая отвечал Джузеппе.
– Я! – Взревела фигура. – От Алехана?
– Письма…
– Что мне теперь его письма! – вновь прорычала фигура по-французски.
– Я должен вручить их лично в руки князя.
– Нефедов! Возьми!
Гвардеец спустился, протянул руку.
– Только лично князю, – сказал Рибас.
– Да вот же он, – отвечал гвардеец.
– Где?
– Да возле медведя.
И только тут Джузеппе понял, что фигура была медведем, а за ним на фоне белой стены в растегнутой белой рубахе стоял князь без парика.
– Я должен видеть, как вы передадите, – сказал Рибас.
– Ради бога.
Гвардеец взял письма, поднялся наверх и вручил князю. То, что это князь, сомнений не было, Во-первых, похож на Алехо, а во-вторых, портреты Орлова все еще продавались в лавках. Джузеппе их видел.
– Мне ждать ответа? – спросил он громко.
– Нет! Возвращайся в Италию! – Вновь по-французски прорычал медведь.
Итак, визит к Орлову получился в высшей степени нелепым. Виктор по этому поводу сказал:
– Хорошо еще, что он был только пьян. Временами он безумен.
Беззаботная жизнь Джузеппе в Петербурге, как это ни странно, кончилась на балу. В синем предвечерье друзья подлетели к подъезду дворца Нарышкиных, где было уже множество карет, в прихожей сбросили шубы, отстегнули шпаги и по коврам лестницы взошли в гудящий бальный улей. Вишневый фрак Джузеппе обращал на себя внимание – в России он только входил в моду. Еще в карете Виктор Сулин предупредил: хозяин дома невообразимый чудак и неистощимый весельчак. И когда они отыскали Льва Александровича, обер-шталмейстера двора, чтобы представиться, то увидели вельможного барина в лентах по кафтану, но вместо звезд к ним были приколоты живые цветы, а на голове шталмейстера красовался венок.
– Да знаю я твоего Джузеппе! – воскликнул Лев Александрович. – Говорят, он английского консула на дуэль вызвал.
Это было полнейшей неожиданностью. Оказывается! Рибас хотел объясниться, что не консула, но Нарышкин отщипнул от венка два лепестка, вручил их прибывшим и, смеясь, заявил:
– Закусывайте!
– Как?
– Ешьте дары бога Пана!
Что поделаешь – пришлось исполнить, а Нарышкин с дамой покатился колобком дальше, раздавая лепестки, и, остановившись возле жмущегося к стенке старика, выхватил из кармана букетик.
– Специально для вас берег!
– Не буду! – завопил старик.
– Тогда держи во рту!
Старик покорно ухватил ртом букетик, что-то замычал, раскланивался перед любопытствующими, и Джузеппе узнал в нем Прокопия Акинфовича Демидова.
– Так веселятся у Нарышкиных? – спросил Виктора Рибас.
– Это еще цветочки, – отвечал тот. – Прокопию тоже палец в рот не клади. Он недавно в своем ботаническом саду в Москве, чтобы пугать дам, постоянно рвущих цветы, вместо статуй поставил голых мужиков.
Бал не объявлялся костюмированным, но в прическах женщин розы и левкои соседствовали с путениями и, когда дамы собирались в кружок, невольно думалось: где же садовник, чтобы полить образовавшиеся клумбы.
Среди присутствующих, ожидающих начала, выделялись офицеры из армии. Они образовали свой особый кружок и поглядывали на штатских надменно. В их группе Рибас тотчас узнал князя Долгорукова. Юрий Владимирович приветствовал Рибаса своеобразно: сложил ладони рук у груди на мусульманский манер и воскликнул:
– Спасите меня, о великий муфтий Джузеппе!
– Всегда к вашим услугам. Но в чем дело?
– Мне не верят, что я при Чесме погрозил пальцем капудан-паше и тот в панике бежал со своего судна.
– Но господа совершенно правильно делают, что не верят вам, – сказал Рибас.
– Как?!
– Ведь вы не только погрозили пальцем, но еще и сказали пару крепких слов.
– Об этой мелочи я забыл. Я мог бы повторить эти слова, но тогда на балу мы останемся без дам. А это мой последний бал в Петербурге. Еду на Дунай. Румянцев написал, что не откроет без меня Военный совет. Я его понимаю. Но мне приходится весьма сочувствовать гарему верховного визиря.
– До отчего же?
– Визирь, как узнал, что я скоро буду на Дунае, вот уже месяц, как не посещает свой гарем.
К ним подошли два офицера. Один прихрамывал и опирался на трость. Второй, высокий, статный, поигрывал цепочкой золотых с бриллиантами на корпусе часов, которых па его поясном шарфе висело несколько пар.
Первый оказался премьер-майором Петром Паленом, второй – подполковником Леонтием Бенигсеном.
– Вы из армии Румянцева? – спросил Рибас майора.
– Да, и вскоре отправлюсь обратно.
– Но вы, кажется, ранены.
– Рану я получил, – кивнул Петр Пален. – Теперь остается съездить и получить орден святого Георгия.
Виктор расспрашивал Бегшгсена:
– Собираетесь в армию? Как же так? Разве вы не получили свои миллионы после смерти отца?
– Да-да. Получил. – рассеянно отвечал Бенигсен.
– И спешите подставить лоб под пулю?
– По крайней мере, это не так скучно, как сидеть на миллионах, – отвечал подполковник.
– Господа! – Обратился ко всем Долгоруков. – Идемте в буфетную. У меня есть тост.
Пол и стены буфетной были убраны шкурами, деревья в кадках переплетались ветвями и образовывали заросли.
– Мой тост: за здоровье турецкого султана, господа! – провозгласил Юрий Владимирович. Все дружно отказались пить красную боярышниковую за султана.
– Да как же можно?… За супостата?
Долгоруков хохотал и объяснял:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82