Простившись с невестой, Рибас уехал в Петербург, где поручил себя заботам кадетского портного-француза. Алеша готовился к майским экзаменам, но каждый час бежал в сад и катался на карусели, которая осталась после посещения кадет принцем Генрихом. Это посещение совпало с четырнадцатилетием Алеши, и оно было отмечено скачками в кадетском манеже, вольтижировкой, концертом, очередным щенком от Бецкого, походным столовым прибором от матери и английским ружьем от Рибаса.
На досуге, которого всегда оказывалось в избытке, майор Рибас полулежал в кресле с газетами и констатировал, что его вступление в семейную жизнь отмечено наводнением в Лотарингии, разорением виноградников, непризнанием Венецианской республикой римского Папы, ужасным землетрясением на Мальте, ожиданием войны Испании с Португалией из-за стычек португальцев в Америке с испанскими подданными и отменной выучкой сорокатысячной армии Сардинского короля.
Двадцать седьмого мая он приехал в Царское село к одиннадцати, и возле придворной церкви его встретил озабоченный гофмаршал Григорий Никитович:
– Как можно! Сейчас начнется литургия, императрица на хорах!
– Я опоздал на собственную свадьбу? – весело спросил жених.
– Идемте-идемте.
В церковь они вошли вовремя – из покоев фрейлин в первом этаже тайный советник и кавалер, его сиятельство граф Миних вывел невесту, когда Рибас с гофмаршалом поднялись по ступенькам с улицы. Как сказал бы Витторио, на Насте было два вида одежды: белое атласное платье-роброн и бриллианты. Темные волосы с медным отливом уложены в ля петит курон – малую корону. За невестой следовали фрейлины и придворные. Рибас секундно взглянул на хоры. Там, высоко, в бело-золотистом проеме под ангелами он увидел три бюста – шелково-пышный императрицын, кремово-фрачный принца Генриха и бело-замшевый колет кирасирского полка наследника Павла. Последний смотрел не вниз, где начиналась церемония, а прямо перед собой на иконостас.
Венчающихся поставили на венчальное место, покрытое малиновым бархатом с золотыми позументами и бахромой, и духовник Екатерины протопресвитер Иоанн Панфилов начал браковенчание обыкновенным порядком. Обручающимся дали свечи как знак неугасимой любви и чистоты. Отец Иоанн крестообразно кадил фимиамом, и бас его заполнил церковь до самого плафона с изображением Вознесения Христа. Пряный запах фимиама напомнил Рибасу о благочестивом Товии, который возжег сердце и печень рыбы, чтобы дымом и молитвой прогнать демонов, враждебных браку. В молитве отца Иоанна поминались целомудренные Исаак и Ревекка. Когда дело дошло до обмена кольцами, Иоанн Панфилов, доброжелательно задававший вопросы, вдруг с недоумением посмотрел на жениха и даже отступил на полшага, отчего золототканные ризы его заиграли бликами свечей – какой-то посторонний звук достиг ушей наместника господа – это пара швейцарских часов-луковиц, на которых категорически настаивала Настя, своим мелодичным звоном обозначили наступление полудня.
Священник взял венцы, лежащие перед алтарем, передал их отцу Иоанну, а тот Миниху и гофмаршалу, которые вознесли венцы над головами Рибаса и Насти, и раздалось пение псалома «Блаженны все, боящиеся Господа». Венцом муж уподоблялся царю – становился главой жены и потомства. Венчающиеся испили из общей чаши красного вина в знак общего владения и пользования имущества.
Начался благодарственный молебен, и певчие несказанно (божественно вознесли к хорам «Тебе Бога хвалим». Придворные и фрейлины подходили к обвенчавшимся с поздравлениями. Высоких особ на хорах уже не было, и гофмаршал распорядился следовать через малую среднюю парадную лестницу во второй этаж дворца, где гости рассредоточились в малиновой столовой и предъянтарной, а новобрачные прошли в янтарную комнату, убранство которой прусский король Фридрих Вильгельм I подарил Петру I.
Все ждали появления императрицы. Рибас рассматривал мозаичные изображения пяти чувств, янтарные тюльпаны, головки, раковины, зеркала в янтаре, отсветы серебряной фольги. Комнату осенял венецианский плафон-аллегория «мудрость, охраняющая юность от соблазнов любви». Мудрость эта присутствовала здесь живьем в лице Ивана Ивановича Бецкого, который любовно поглядывал на дело своих рук, но не на Настю или Рибаса, а на янтарные вазы, бокалы, шкатулки, янтарные кубки, ларцы, коробочки, янтарные канделябры, шахматы, модели парусников и миниатюрный янтарный замок – на свою лепту, которой он пополнил великолепие этого несказанного чуда света, снаряжая экспедиции за солнечной смолой Балтийского побережья.
В этой комнате, в ауре могущественного талисмана здоровья, новобрачные вдруг молодо и озорно заулыбались друг другу, радужные блики играли на их лицах – а вокруг светились бледно-желтые и красно-коричневые янтари и крайне редкие драгоценные голубые, белые и зеленые. Недаром в Риме янтарный кубок можно было обменять на здорового молодого раба, а крашеный красный янтарь ценился дороже золота.
Появился гофмаршал, задержавшийся с распоряжениями, и увел молодых в соседнюю комнату.
– Ее величество назначила встречу в предъянтарной, – сказал он шепотом.
Из покоев Павла, через картинную и янтарную комнаты явилась Екатерина в сопровождении принца Генриха и свиты. Наследник Павел отсутствовал.
– Вот и ты, Настя, покидаешь меня, – сказала Екатерина. – Будь счастлива, бэби.
Невеста поцеловала руку императрицы. Приобретя мужа, она теряла положение камер-юнгфер. Жених припас короткую благодарственную речь:
– Общение с вашим императорским величеством всегда радостно. Счастлив каждый смертный, не обойденный вашим вниманием. Но гнездо, свитое под вашим покровительством, всегда будут посещать радость и счастье.
Через малиновую и парадную комнаты, кавалерскую столовую все были введены в просторную двухсветную галерею, где стол на тридцать четыре куверта напоминал сказочный луг, и Скавронские, Нарышкины, Голицыны, Горды, Врейхи, Вяземские и прочие, и прочие усаживались на штофные малиновые стулья из красного дерева. Рибас и Настя оказались визави с прусским посланником Сольмсом и гофмаршалом Врейхом. Встал Бецкий, и небесная духовая музыка смолкла. Тайный советник и кавалер говорил о человеческих достоинствах, воплощенных в российской монархине, и провозгласил ей многие лета.
Обед прошел чинно и без общих для всего стола разговоров. Новобрачные сидели от ее величества в четвертой паре. Мундшенк Екатерины подавал питье принцу Генриху и молодым, а кушаньями их обеспечивал форшнейдер. Речи говорили граф Миних и граф Шувалов. Но чему удивился жених, так это присутствием за обедом Алехо Орлова. Граф Чесменский ни с кем не говорил, был не только угрюм, но и коварен: сумел передать подслеповатому Бецкому блюдо-обманку, и тот тщетно пытался съесть фарфоровую вишню, чем вызвал всеобщее веселье.
Перед кофе Рибас произнес благодарственно-прощальную речь. Екатерина, окинув всех благосклонным взором, удалилась в свои покои. Принц Генрих допил кофе и отправился в покои Павла. Гости стали расходиться. Молодых свели в парк, усадили в открытую карету, и они отбыли в царско-сельский загородный дом.
Через два дня Настя, побывавшая во дворце, спросила Рибаса:
– А ты знаешь, за кого я вышла замуж?
– За бедного и преследуемого неаполитанца, – отвечал он.
– Еще хуже, – смеясь сказала она. – Я вышла за некоего капитана Иозефа Дубаса! Именно так записано в камер-фурьерском придворном журнале.
– Прекрасно, – отвечал он. – Мои недруги, заглянув в этот журнал, никогда не догадаются об истине.
Рибаса весьма заинтересовал обычай послесвадебных визитов. Посещение влиятельных лиц как нельзя кстати соответствовало его сокровенным планам пере; хода на дипломатическую службу. Он составил список, и первым в нем стояло имя Потемкина, который на свадьбе не присутствовал. Настя на это лишь рассмеялась:
– Ты опоздал. У императрицы сейчас на первых ролях Завадовский.
– Петр Завадовский? Подполковник?
– Теперь он генерал-майор. И кабинет-секретарь Екатерины.
– Я играл с ним в карты на Дунае. Он был причислен к штабу Румянцева.
– А теперь причислен в стан фаворитов и занял покои Потемкина в Зимнем!
– Но… что же с Потемкиным?
– Уехал в Новгород инспектировать войска.
Рибас вспомнил, что Настя скептически относилась к возможностям армейских офицеров сделать блестящую карьеру при дворе, и сказал об этом.
– Тут дело случая, – отвечала жена. – Просто понадобились свежие люди, а Румянцев рекомендовал Завадовского и его приятеля Безбородко.
– Александра? Я познакомился с ним в Кучук-Кайнарджи.
– Теперь он статс-секретарь императрицы.
Но вскоре после этого разговора Настя узнала, что вернулся Потемкин, вновь околдовал императрицу. Завадовского отправили в Малороссию и дали на прощанье восемьдесят тысяч, пять тысяч рублей пенсии, две тысячи польских крепостных, восемьсот российских и серебряный сервиз, стоимостью в восемьдесят тысяч. Настя объявила, что готова нанести визит Потемкину.
– Екатерина подарила ему Аничков дворец, сто десять тысяч на меблировку, – перечисляла она. – Он стал князем Римской империи с титулом Светлейшего. Мать его, Дарья, теперь статс-дама. Ко двору приближены его сестры и племянницы. Он награжден прусским орденом Черного Орла, датским орденом Слона, шведским Серафима.
Но к ее крайнему удивлению муж отказался от визита.
– Мне не с чем к нему идти, – сказал он. – Этот человек ненасытно честолюбив, в чем я ему помочь ничем не могу. Прийти просто так, отдать дань послесвадебному обычаю? Он воспримет меня как человека, желающего присоединиться к его удаче. Мне нечем поразить его воображение и пресыщенность. К таким людям идут, имея вселенские идеи.
Отчасти эти мысли Рибаса нашли подтверждение при встрече с Александром Безбородко в Царскосельском парке. Это был уже не тот молодой непосредственный офицер, а сановник, разговаривающий снисходительно как особа, приобщенная великих тайн. Когда речь зашла о Потемкине, Рибас спросил:
– Князь удостоит неисчислимых почестей, по что заботит его?
– Хан Шахин Гирей и заселение края, размерами равного Франции, – отвечал Безбородко. – Турки высадились в Крыму, в Кафе и посадили там своего хана Девлет-Гирея. Хан Шахин-Гирей, благоволящий России, просит помощи.
– Это война?
– Светлейший не хочет ее. Для устройства и заселения Новоросии потребен мир.
Все это было далеко от планов Рибаса, но и визиты к Льву Нарышкину и генерал-прокурору Вяземскому не способствовали их осуществлению. Канцлер Никита Панин оказался человеком с пухлыми щечками и живыми детскими глазами. После поздравлений за обеденным столом, Рибас спросил без обиняков:
– Если Неаполь выскажется за сближение с Петербургом, вы пойдете на обмен посланниками?
– Разумеется, – отвечал сановник. – Но до этого далеко.
Майору кадет впору было бы спросить: «Не назначите ли вы меня в это посольство?» Но действовать приходилось исподволь. Он снова написал Магони в Вену и обсуждал с женой: уместно ли молодым навестить наследника Павла? Но и тут Рибас опоздал. Майская свадьба Насти и Рибаса словно открыла шлюзы матримониального петербургского потока.
Павел, совсем недавно похоронивший жену-изменщицу, умчался в Берлин, где участвовал в военных учениях Фридриха II и посватался к голубоглазой принцессе Софье-Доротее. Екатерина присмотрела ее еще во время сватовства Вильгельмины. Но обнаружилось препятствие: Софья-Доротея оказалась помолвленной. Тогда экс-жениху тут же вручили от Екатерины подарки, десять тысяч пенсиона, и он вернул слово, данное Софье. Все устроилось.
Следующей жертвой Гиминея пал бывших фаворит Григорий Орлов, который после небольшого клерикального скандала женился на своей двоюродной сестре восемнадцатилетней Екатерине Зиновьевой. Многие считали эту свадьбу противозаконной. Но Зиновьева была дочерью петербургского коменданта, императрица сделала ее своей статс-дамой, наградила орденом Святой Екатерины, и разговоры утихли. Тем временем Алехо Орлов присматривал невесту в Москве. Невеста же Павла Софья-Доротея вскоре прибыла в Петербург, ее миропомазали и нарекли Марией Федоровной. Во время бракосочетания остепенившийся и женатый сатир Григорий Орлов держал венец над головой Павла, а Бецкий над головкой юной Софьи-Доротеи – Марии Федоровны. Затем последовали нескончаемые балы, гулянья, фейерверки и маскарады.
Лето и осень пролетели в один миг. Для Рибаса ничего не изменилось. Писем из Вены не было. Муштра и казарменный распорядок не касались Алеши Бобринского. Рибас жил с ним в корпусе на особом положении. Завтракали они в своих комнатах. После занятий обедали у Бецкого. И после одного из обедов Рибас узнал от Насти, что сети Гименея опутали и самого Ивана Ивановича!
– Как? Ему уже семьдесят один, – не верил Рибас. – Но он отлично сохранился! – восклицала удрученная Настя.
– Кто же его избранница?
– Ты не поверишь. Глори Алымова. Девятнадцатилетняя Глафира Алымова закончила Смольный первой ученицей, получила денежную награду, белую ленту с двумя золотыми полосами и была произведена во фрейлины не чаявшей в ней души императрицы. Главное – одержимый страстью Иван Иванович поселил ее у себя во флигеле, откуда часто разносились окрест небесные звуки арфы, на которой Глафира играла не хуже, чем Терпсихора на лире.
– Но она знает о намерениях Ивана Ивановича? – спрашивал Рибас жену.
– Еще бы! – восклицала, задетая за живое Настя. – Она, представь, сама говорила мне, что считает себя предметом всех его мыслей и чувств. Тогда я сказала, что он знает ее с семилетнего возраста, когда ему было под шестьдесят! Но она отвечала, что никто в мире не полюбит ее так, как он, с такой страстью. Более того, Иван Иванович поклялся матери Глори перед ее смертью, что никогда не бросит любимое чадо, будет опекать и женится на ней!
– Невероятно.
– Невероятно другое. Глори хочет видеть Ивана Ивановича своим мужем, отцом, благодетелем и ребенком!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82