Но российские войска уже стягивались к Каспию. Валериана Зубова снабдили тремя миллионами и благословили.
– Я завоюю Хиву, Бухару, Персию, – говорил Валериан, – а Константинополь сам падет к моим ногам.
Увы, нога у него была одна – полководец скакал на костылях к своей карете, обещая любовнице графине Потоцкой вернуться целым и невредимым. Рибас к этому времени обдумывал новый заманчивый план.
Михаил Кутузов, которому исполнилось пятьдесят, соратник адмирала по дунайским походам, командовал всеми сухопутными силами и флотом в Финляндии. Он готовился к встрече нового восемнадцатилетнего шведского короля Густава IV и был назначен споспешествовать доброму финалу королевского визита. Предполагалось сватовство Густава к великой княжне Александре Павловне. Встретившись с Кутузовым на одном из Эрмитажных вечеров, Рибас рассказал ему о размолвке с Суворовым, о своих опасениях.
– Вы хотите перемен в своей судьбе, – сказал Кутузов. – Что ж, в Стокгольме нет российского посланника. Почему бы вам не стать им?
Мысль эта поначалу не увлекла Рибаса: рутинная обязанность наблюдать события и докладывать о них Безбородко в коллегию иностранных дел не была в его характере. Но дипломатическая карьера открывала возможности, которые адмирал не мог осуществить пятнадцать лет назад: если он станет дипломатом в Стокгольме, то позже, возможно, откроется вакансия посланника в Неаполе.
После таких размышлений назначение в Стокгольм показалось Рибасу желанным, и он нашел Александра Безбородко в обществе двух фрейлин и скульптуры Венеры медицейской.
– Граф, – обратился к нему Рибас, – география подсказывает, что Неаполь гораздо дальше Стокгольма, но последний кажется мне ближе из-за отсутствия там российского посланника.
Фрейлины недоумевали, Александр Андреевич ответил мгновенно:
– Спросите у Платона Александровича, а я препятствовать не стану.
Но фаворит уж торопил адмирала к отъезду на Юг. Рибас начал собираться, попросив Базиля при случае сказать императрице о своем желании быть послом в Стокгольме. Базиль обещал содействовать и продаже дома из наследства Бецкого в казну или частному лицу за сто тысяч.
12. Как птица Феникс
1796
По весенней слякотной дороге предстояла встреча с Суворовым в Тульчине: адмирал посчитал невозможным уведомить графа лишь письменно о своем прибытии к войскам. Но тревожился: какой выйдет встреча? Рассказывали, что перед тем, как посетить Румянцева-Задунайского, Суворов собрал Военный совет, где решал один вопрос: можно ли ему подъехать в экипаже прямо к крыльцу прославленного фельдмаршала или подъехать только к воротам, а до крыльца идти пешком. Совет высказался за то, чтобы подъехать к крыльцу. Так и решили. Но возле ворот тошанского дворца Суворов вдруг выскочил из экипажа и прошествовал к крыльцу в полной парадной форме со шляпой на сгибе руки.
Адмиралу не с кем было держать совет. Подкатив к дому графа, он вышел из коляски и во дворе попросил солдата, возившегося с упряжью, достать из колодца ведро воды. День для апреля был жарким. Солдат уж опустил в колодец журавль с ведром, как из окна дома высунулась нахохленная птичья голова Суворова.
– Не давать ему воды, – приказал он солдату. – Потерпит до одесских колодцев!
– Я прибыл, чтобы доложить вам… – начал было Рибас, но граф прервал:
– Читал ваш рапорт. Зачем ко мне? Петля. Гоц-гоц.
И окно захлопнулось. Только давно знающий графа человек мог понять, что он укоряет Рибаса за кружной, не прямой путь в Одессу – петля, а «гоц-гоц» – означало: спешите прямиком к месту назначения. В двадцати верстах от Тульчина коляску адмирала догнал верховой и вручил ему от имени графа лечебник штаб-аптекаря Ефима Белопольского «Правила медицинским чинам» и соображения самого Суворова относительно излечения нижних чинов. Немецкие лекарства граф называл тухлыми, бессильными и вредными. Советовал лечиться травами и корешками. И заявлял: «Голод – лучшее лекарство!.. Есть хочется? На закате солнца немного пустой кашки с хлебцем, в горячке ничего не ешь. Хоть до двенадцати дней, а пей солдатский квасок, то и лекарство. В лазарете в первый день постель мягка, второй день – французская похлебка, третий день – могила. Один умирает – десятеро товарищей хлебают его смертный дух…»
Из Херсона адмирал уведомил Мордвинова о своем прибытии, проинспектировал корабли в Очакове и Кинбурне, а под вечер с палубы бригантины «Святая Екатерина» увидел в Одессе над греческим форштадтом столб пламени. Ко всем неприятностям не хватало только пожара! Бригантина ошвартовалась к Платоновскому молу, встречали де Волан и генерал Киселев.
– Что там горит? – спросил адмирал. Киселев отмахнулся:
– Шалаши ингородних.
– Пойдем-ка посмотрим, господа.
Действительно, приезжие купцы причитали над пепелищем. Сгорели три шалаша. Сгорели и товары.
– А где Кирьяков? – спросил адмирал.
– В отъезде, – отвечал де Волан. – В Дальнике порядки с межами наводит так, что тут горит.
Домов в городе прибавилось. Церковь Екатерины не поднялась строительством даже на камень. И соборная Свято-Николаевская оказалась возведенной от земли аршина на три. К экипажу де Волана, из которого Рибас осматривал город, подскакал верхом Афанасий Кес. Одет в полковничьий кафтан. Лицо опухшее.
– Я от магистратской думы, Рпбас-паша. Ждем вас, как султана ясного. – Когда изволите принять?
– Вот проспишься вконец, так и приму.
Заехали к Елизавете Григорьевне. Адмирал взял обрадованного Мишеньку на колени, и все вместе отправились ужинать. Миша подрос, от прошлогодних хворей не осталось и следа, и Рибас решил завтра же написать Зоричу в Шклов о месте для него в кадетском корпусе. Миша сбивчиво, по-французски рассказывал о своей поездке с де Воланом и Лизой к Очакову. За ужином Киселев пил двойную гданьскую. Де Волан угощал адмирала прошлогодним крепким малиновым вином.
– Рекомендую вам у Марка Портария взять саженцы, – сказал он. – Молдавская малина – дар небес.
– Для загородного сада возьму, – кивнул Рибас, а Киселев и де Волан переглянулись.
– По весне, адмирал, ваш загородный дом неизвестно кто разорил, – сказал Киселев. – Разбойники завелись. Кирьяков следствие ведет.
– Дом в порядок приводят, – успокоил де Волан. – И теперь к нему казаков в караул назначают.
Офицеры ждали столичных новостей, но Рибас разбирал с Мишей петербургские подарки, потом отправил его с Лизой домой, и сам, сославшись на усталость, ушел спать.
Наутро он явился в лазарет при казармах. Смрад, вонь, кашель, кровь… Вызвал офицеров. Как там Суворов советует? Адмирал приказывал:
– Офицеров, в чьих ротах больше всего больных – под арест. Унтеров, у которых смертность высока, выпороть. Кто из нижних чинов сам не бережется – палки. Лекарям палки и арест, если в две недели не поправят положение. Поваров лазарета в погреб, а потом пороть.
Офицеры полков недоумевали: подменили в Петербурге добродушного итальянца! Адмирал вызвал к себе купца Дофине. Хмурясь, разглядывая кончики пальцев и щелкая ножницами, спросил:
– Ты херсонский именитый гражданин или живешь все-таки в Одессе?
– Там я в почете, а живу здесь, – отвечал Дофине.
– Чтобы тебе и здесь быть в почете, бери подряд на скорее окончание храма Екатерины.
– Завтра же людей пришлю.
– А кто возьмется достраивать соборную Николаевскую?
Через секунду ответ:
– Отставной прапор Шлегель. Деньги есть.
– Но чтобы не на песке с глиной божьи храмы возводить.
Шлегель с майором Ивановым взялись достроить церковь святого Николая к августу следующего года за двадцать четыре тысячи сто тридцать пять рублей сорок пять копеек.
– Ни черта они не построят, – твердо сказал де Волан. – В этой стране, если в ведомостях копейки указывают, то будут воровать так много, что и не сосчитать.
Однако стены церквей стали расти, но дело кончилось тем, что строение подвели под цоколь и подрядчики снова запросили материалов и денег.
Полицмейстер Кирьяков вел следствие о пожарах столь усердно, что загорелось снова.
– Отчего же пожары, господа? – спросил адмирал депутацию городской Думы, которую привел Кес.
– Само загорается, – вздохнув, ответил попечитель греков.
– А отчего же само загорается? – поинтересовался Рибас.
– А оттого, что иногородние торговцы ставят свои шалаши меж наших лавок. Своими товарами цены сбивают. Вот и горят.
– Но почему шалаши? Почему иногородние не строятся в Одессе?
– Да нас тут и так в избытке! Купец на купце! – зашумели думцы.
– Будете препятствовать приезжим в городе селиться – Кирьяков за вас возьмется, – пообещал адмирал.
– А у нас на него и без этого жалобы.
Купцы вручили жалобы на полицмейстера адмиралу. У мещанина Павла Ситникова, который пошел за рыбой, смотритель отобрал двадцать пять рублей, бил плетью, привязал к колесу и привез к Кирьякову. Тот самоуправство одобрил, на жалобе написал: «Чтобы охоты не было за рыбой ходить». В письме за сорока шестью подписями купцы обвиняли полицмейстера, что он бьет их по лицу, лавки ломает, а если что скажешь – заключает под стражу. Он запечатал лавку купца третьей гильдии Якова Попова за «расхлобыстование», а когда за Якова вступился Голова Андрей Железцов и напомнил о решении открыть лавку, Кирьяков ответил:
– Плюю я на тот указ и впредь… а сам буду по-воински управлять.
Адмирал вызвал полицмейстера и при одесских думцах предложил:
– Пойдем вино пить. Вчера прошлогоднее молдавское привезли.
Купцы поскучнели. А Рибас пошел с Кирьяковым в погреб, запер его там, приказав пять дней давать только воду. Впрочем, уже через неделю секунд-майор схлестнулся с купцом первой гильдии Бардони из-за освобождения от секвестра имения городового старосты Дмитрия Горголя. Полицмейстер ругался столь изощренно, что купцы только крестились.
Но другие события отвлекли внимание адмирала от нескончаемой на Руси свары из-за того, что взятки пли слишком малы или не давались вовсе. Он велел отослать жалобы в Вознесенское наместничество – там находилось непосредственное начальство над Кирьяковым, когда с Греческого рынка базарные Чепуренко и Колба приволокли пришлого мещанина, который говорил собравшемуся у лавок народу, что царица Екатерина дазно умерла, только это скрывают, чтобы ее именем притеснять и грабить.
Допросили мещанина. Он ссылался на то, что слыхал об этом в Херсоне. А на другой день и с российско-го рынка вахмистры притащили двух ямщиков, занимающихся извозом. И они в один голос пели о том же: «Умерла государыня! Вместо нее шведы засели на престоле. Всем головы рубят. Ямщиков колосу:
Конечно, императрице в этом, 1796 году исполнялось шестьдесят семь, но если бы что случилось – фельдъ-егери понеслись бы во все концы и уж как-нибудь доскакали бы до Одессы. Настораживало иное: шведы на престоле. Настя писала, что молодой шведский король Густав сватался к дочери Павла Александре и Зубов, составив брачный договор, решил добиться для невесты права не отрекаться от православия и даже иметь в Стокгольме часовню и притч. Но главное, Платон показал договор Густаву за час до брачной церемонии, когда придворные и фрейлины, невеста и ее величество ожидали, разодетые к торжеству, а Платон вбегал, что-то шептал Екатерине и убегал, и в конце концов, императрице стало дурно, она упала, ее подхватили и унесли в покои дворца. Оказалось: как ни уговаривал Платон жениха, тот потребовал перемены религии своей будущей сопрестольницы. Свадьба расстроилась. Кутузов сопровождал обиженного шведского короля до границы. С Екатериной случился удар. А на следующий день Платон должен был стать фельдмаршалом.
Что же произошло потом? Народная молва по торговым дорогам и ярмаркам несла весть невероятную: шведы вернулись за невестой с войском!
Размышления Рибаса прервал приход Кирьякова.
– Вы недовольны моей службой, – сказал он с места в карьер. – А я пришел вас известить: Суворов в Одессе!
– Где именно?
– В доме Портария остановился.
Меры, предпринятые Рибасом на оздоровление лазаретов, помогали медленно. В июне Суворов писал Хвостову: «У Осипа Михайловича ныне все еще умирают, 4-я доля против прежнего, а должно быть меньше восьмой. Уповаю на Бога, что все будет скоро и ниже, как то в некоторых полках у меня есть. Впрочем, все у меня экзерцируюца, и многие без поправки. У него ж началось с прилежностью».
Но что оставалось делать, если фельдмаршал прибыл тайно, без уведомлений, как он и любил являться? Собрать офицеров? Выстроить на плацу инженерный отряд? Рибас поскакал наверх, в город, по овражной наносной грязи. Вспомнил: Настя писала, что в Петербурге судачили о весеннем письме Александра Васильевича дочери: оно состояло из двух слов: «Великая грязь».
На подворье Марка Портария, увидев у дома вынесенную мебель, зеркала, адмирал уверился: Суворов тут. Он спешился, привязал коня к нзгородн, шагнул к крыльцу, а в окне мелькнул знакомый хохолок фельдмаршала и через секунду он сам был. на крыльце:
– Что ищете, ваше превосходительство?
– Проезжал и вижу: мебель во дворе. Одно из двух – или пожар, или вы в Одессе.
– Как раз пожар! – воскликнул Суворов, соскочил с крыльца и сел на ступеньку. – Докладывать явились? Я уж все видел. Что скажете?
– Если вы все видели, мне и говорить нечего.
– Хитрец.
– Вами выучен.
– Моей выучке конца нет. На горе град. Грязь. Солдат плохо одет. А вы в Стокгольм лыжи навострили? Знаю. Платон и тут государственный интерес хочет продать.
– Меня он сюда послал, – сухо ответил адмирал.
– Интриги против меня плести? Что я флот ваш не починил?
– Разве вы теперь адмирал?
На крыльце за спиной Суворова появились Марк Иванович, князь Иван Контакузино, боярин Стурдза.
– Разве это по-людски: гостям на крыльце беседовать? – спросил Портарий.
– Осип Михайлович наших щтей есть не станет, – сказал граф.
– Просим в дом, – предложил князь Иван. – А то и султану завтра доложат: фельдмаршал в Одессу приехал, а его на порог не пустили.
– Вот и задумается султан, – засмеялся Суворов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82