Татарская знать в Крыму дала присягу на плоской вершине скалы Ая Кая под Карасу-базаром, но турецкие эмиссары склоняли татарские племена к пролитию русской крови.
Рибас рассчитывал выехать в полк после Рождества по зимнему тракту, но немаловажное обстоятельство задержало отъезд. Солдат почты принес в корпус и вручил господину полковнику подметное письмо, написанное по-итальянски. «Известно ли вам, что жена ваша прелюбодействовала во время вашего отсутствия в Петербурге? – читал Рибас. – Спросите у нее о переписке с любовником Валентином Жемери Дювалем. Вы узнаете для себя много интересного. Переписка эта готовится к публикации, а жена ваша дала на это свое согласие».
За обедами он краем уха слыхал о некоем Дювале из Вены. Как поступить? Сжечь письмо и все оставить без последствий? Уехать и забыть? Но если переписка и в самом деле не блеф и будет издана? В доме на Дворцовой набережной он стал бывать лишь по необходимости. Слушать постоянные пересуды Насти стало невмоготу. На одном из вечеров в Эрмитаже, куда его пригласили с женой, в свите Павла он вдруг увидел Григорио Кушелева, рассказ которого о российских Робинзонах был до сих пор памятен. Они разговорились.
– В семьдесят девятом я уволился в чине капитана-лейтенанта, – говорил Григорио. – Пребывал в уединении в своей деревне. Но из моего анахоретства вывел одно: надо жить, а, значит, служить. Я недурно рисую и черчу, с этими талантами меня представили великому князю. Но надеюсь быть при его малой флотилии на озерах.
Они вспомнили о товарищах прежних лет. Петр Пален командовал ямбургским полком, Леонтий Бенигсен – киевским легкоконным. Кушелев виделся в Петербурге с капитаном Николаем Мордвиновым.
– Чем кончился его роман с мадонной Генриеттой? – спросил Рибас.
– Он уволился заграницу с сохранением жалования, – отвечал Кушелев. – Отец оставил ему приличное состояние, так что не удивлюсь, если он женится на англичанке.
Новая смерть осенила начало 1784 года. Сердечный друг, утешитель императрицы, цветущий красавец Александр Ланской вдруг слег, жалуясь на горло, и в неделю сгорел в страшных муках в присутствии Екатерины. Конечно же Настя не замедлила сказать:
– Это дело рук Потемкина. Он отравил Александра точно так же, как в прошлом году свел в могилу Григория Орлова, опоив его пьяной травой.
– Нет столицы, где так лелеют сплетни, как в Петербурге, – отвечал Рибас.
– Скорее, здесь именуют сплетнями то, что есть истина, – заявила Настя.
– Тогда… что вы скажете об этом? – Он вручил ей подметное письмо. Жена прочитала, не изменившись в лице и не колеблясь, сказала:
– Я подобные письма о вас не показываю вам, а бросаю в огонь.
– Точно так поступил бы и я. Но что это за переписка с Жемери Дювалем? Он, кажется, в Вене заведует императорским кабинетом медалей?
– Заведовал, – уточнила Настя.
– Кто же он сейчас?
– Покойник, – сказала Настя. Она опустилась в кресло, печально склонила голову на руку. – Вот уже семь лет, как он умер. Я познакомилась с ним двадцать лет назад. Княгиня Голицына, у которой я воспитывалась, скончалась в тысяча семьсот шестьдесят втором году. Иван Иванович взял меня к себе и увез из Парижа в Петербург. Но мы остановились в Вене. В театре ложа Дюваля и наша были рядом. Там мы и познакомились.
– А потом переписывались?
– Разумеется.
– Значит, сведения о публикации переписки – это не выдумка?
– Друг Дюваля взялся издать заграницей его произведения.
– И письма?
– Да. Он написал мне, что просит разрешения опубликовать переписку. И я не нашла причины отказать ему.
– Почему я узнаю об этом только сейчас?
– Тебя не было в Петербурге, когда я давала разрешение на публикацию.
Она отвечала убедительно, логично, и, может быть, именно поэтому он не верил ей.
– У тебя было много времени и возможностей рассказать мне обо всем!
– Я хотела сделать тебе сюрприз, – улыбнулась она. Рибас был взбешен:
– Сюрприз в виде переписки, подобной письмам из «Опасных связей»?
В ответ она откровенно рассмеялась:
– Герои Шодерло де Лакло безнравственные, но обаятельные светские чудовища. И все они наказаны автором. Виконт де Бальмонт убит на дуэли. Президентша де Турвиль умирает. Может быть, ты хочешь, чтобы меня, как маркизу де Мертей, обезобразила оспа и чтобы я ослепла на один глаз из-за моей переписки?
– Вы обязаны были показать ее мне! – закричал Рибас.
– Совершенно не предполагала, что она вас заинтересует, – нарочито удивилась Настя, разводя руками. В ответ он твердо заявил:
– Я не скажу с тобой больше ни слова, пока ты не представишь ее мне.
– Но у меня нет копий…
Он не стал слушать и уехал в корпус. Впрочем, он недолго изводил себя сомнениями и худшими предположениями. Все тот же неизвестный автор подметного письма прислал ему пробный оттиск двух небольших томов произведений Жемери Дюваля. Сопроводительное письмо Рибас отложил в сторону и поспешил сосредоточиться на изучении трудов венского любовника жены.
Его несколько смутила и охладила биография Дюваля, написанная им самим. Когда Валентин Жемери познакомился с Настей, ему было шестьдесят восемь лет.
Однако, вспомнив роман семидесятилетнего Бецкого и юной Глори, Рибас пожал плечами: все могло быть! В биографию он углубляться не стал, лихорадочно перелистывал книги в поиске писем жены, обнаружил послания разным лицам, трактат о медалях, собственноручные картинки автора… Но вот мелькнуло имя Насти – Дюваль называл ее Биби.
Начало несколько успокаивало: Дюваль восхищался Украиной, ее ловкими мужчинами, гигантами-быками и землей, плодоносящей круглый год. Но в ответ Настя упрекала его в долгом молчании, ликовала, что он здоров, как юноша, называла посланцем небес и подписалась: «Безмерно преданная вам, страстная и нетерпеливая Биби». В ответном письме Дюваль называл себя австралийским пастухом, который любит Настю так, как если бы был связан с ней брачными узами. Затем он заявлял: «Вам не угрожает проводить ночи в одиночестве. Но вы тем более избежали бы этого, не родись мы в столь разное время: я слишком рано для вас, вы слишком поздно для меня. Но конечно же, какой-нибудь красавчик блондин это возместит». Настя утешала своего корреспондента, посылала пятьдесят восемь серебряных медалей, голубую лису и пакетик белого чая.
Письма 1773 года могли быть интересны лишь историку, изучающему политические настроения во время русско-турецкой войны. Но вот Дюваль заболел и сообщил, что в жизни его удерживает лишь возможность продолжать пользоваться любовью Насти. «Не умирайте, я так вас люблю, – отвечала она. – У вас много поводов еще пожить: война с турками не кончилась, и вам следует дождаться ее конца. Более того, будущий блондин, который должен стать моим супругом, также заслуживает того, чтобы вы позаботились о своем здоровье. Нужно же узнать, какой я буду хозяйкой, должно быть, очень забавно буду выглядеть в этой роли, но она стоит того, чтобы поглядеть на это. Итак, мой друг, никакого безразличия, никакой угнетенности. Снимите эту тяжесть с моих плеч. Мой дорогой философ, вы будете жить. Я так и слышу, как вы говорите: что это моя Биби заговорила, как Сивилла? Все потому, что никто на свете не желает более вашего выздоровления, как Биби, которая вас привязала на всю жизнь».
«Сочувствие больному – это по-христиански, – думал Рибас. – Но почему меня она называет блондином? Судя по датам, я как раз в то время сделал ей предложение!»
Далее Настя писала: «М. К. не преминул сообщить мне о победе, которую вы одержали над миледи Г. – достойной дамой. Меня это не удивляет, все в ваших руках. Сердце же ваше, как вы говорите, уже завоевано на Севере. Биби это очень лестно».
В этом Рибас усмотрел прямые аналогии с «Опасными связями» Шодерло де Лакло: вроде бы находящийся между жизнью и смертью Дюваль походя овладевает некоей миледи Г.! Или это только лишь уловка Насти, чтобы больного поднять с постели? Но из следующего письма стало ясно: когда он, волонтер, мчался в сабельной атаке на Дунае, его богиня Анастази была очарована неким Дюком де Брагансом!
Запоздалая ревность? Нет, он был в смятении от вероломства наивной, как ему всегда казалось, хоть и считающей себя умудренной во всем жены. «Нетерпеливая, страстная, всегда ваша…» – и это будет опубликовано? Это разойдется по всей Европе о его жене, матери двух его дочерей? Это будут читать в салонах Парижа, Италии, Вены и Петербурга?
Из кадетского корпуса он приехал в дом на Набережной, секундно увидел встревоженное лицо жены, скрупулезно распорядился, что необходимо взять в дорогу. Иван Иванович… Несчастный, вконец ослепший старик. Когда он выезжал, то руку его привязывали к руке кучера, чтобы тот дергал за веревку, если мимо проезжал знакомый камергер_ и нужно было кланяться. На мраморный столик перед Настей Рибас положил записку и поднялся к Бецкому, чтобы обнять его на прощанье. В записке он предлагал жене: «Напишите издателю о запрещении публиковать переписку, иначе мы не увидимся более». Когда он вернулся, жена лишь сказала: «Поздно». И он уехал.
В Москве Рибас остановился на отдых в гостинице, отказавшись от мысли заехать к старохвату Прокопию Акинфовичу. В Киеве виделся с Юрием Владимировичем Долгоруким – тот командовал соединением легкоконных полков. В Кременчуге на крыльце канцелярии Потемкина Рибаса встретил премьер-майор. Он был невысокого роста, без парика, полноват, русоголов и толстощек.
– Василий Степанович Попов, начальник канцелярии светлейшего, – отрекомендовался он и доброжелательно продолжал: – Ваш полк, Иосиф Михайлович, из Крыма вернулся, стоит в Новоселице. Генерал-майор вашего полка Михаил Кутузов переведен шефом Бугского егерского корпуса. Рапорт Кутузова о состоянии полка я вам сейчас передам.
– Скажите, майор, Потемкин в Кременчуге? – спросил Рибас.
– Да. В добром здравии и хорошем расположении духа. Если хотите повидать его – спешите. Все может перемениться. Я вас провожу.
Как это ни странно, но за все годы возвышения Потемкина Рибас видел его лишь на официальных приемах и балах. В эрмитажных собраниях князь поглядывал на бойкого кадетского офицера, но и только. Случая для общения не представилось. Теперь же Рибас приехал в полк, в армию, главнокомандующим которой был светлейший князь. Одноэтажный большой дом с колоннами и десятками покоев гудел, как улей. Куда-то спешили офицеры, где-то играла музыка, слуги в ливреях надменностью не уступали столичным.
Премьер-майор Попов позвал Рибаса в кабинет. Тут было царство мраморных скульптур, сияющих драгоценных столешниц, обитых голубым бархатом кресел. Григорий Александрович – статный, высокий, в рубашке с ослепительным жабо, зеленых кюлотах и в мягких юфтяных малороссийских красных сапожках – стоял у окна и ел что-то из тарелки.
– Надолго к нам, полковник? – спросил он, продолжая свое занятие.
– Как будет угодно вашей светлости.
– Мне будет угодно, чтобы насовсем, – сказал князь, встряхнув головой с каштановыми волнистыми волосами.
– Я в полном вашем распоряжении.
– В прошлый раз ты что-то тут не задержался.
– Болела жена, а потом ездил в Неаполь.
– А что в Неаполе говорят о нашем Греческом Проекте?
Отвечать было нечего, ибо Рибас не знал о существовании такого проекта.
– Я встречался с английским посланником Гамильтоном, аббатом Гальяни, будущим послом в России герцогом Серракаприолой, – отвечал Рибас, – мы говорили о многом, но Греческий Проект не упоминался. Признаться, я и сам ничего не знаю о нем.
Изящным движением Потемкин вытер тонкие губы платком с монограммой «Е», вышитой, по всей вероятности, руками ее величества, и сказал:
– Видно, когда ты был в Неаполе, о нем еще ничего не знали. – Князь сел в кресло, закинул ногу на ногу, покачивал красным сапожком. – Турки считают себя избранным народом, который подчинит себе весь мир. Конечно, Крым они потеряли. Вельможи со всем имуществом бегут. Но турки полагают, что все это лишь временная немилость к ним Магомета. А что это значит? Только одно: скоро гнев Магомета кончится, и весь мир будет у ног османов. А это война, Убей гяура, убей христианина! Вреди ему! – вдруг закричал князь. – Убей, и Магомет обласкает тебя. Если же погибнешь под знаменем Магомета – пророк дарует тебе Седьмое небо! И дадут тебе там жен, соответственно твоим подвигам! Тут вражда навеки. А как с ней покончить? Только тем, что искоренить османскую веру в избранность их народа. А на руинах Порты восстановить греческое государство. Возродить свободную Грецию.
Рибас с восторгом смотрел на князя. Давние юношеские мечты не только возвращались, но и реально были воплощены в Проекте, о котором, верно, уж говорят по всему миру.
– Признаться, ваша светлость, то, о чем вы говорите, меня не только волнует, но и искренне восхищает, – сказал он. – Дать свободу Греции, возродить былую славу Афин и Спарты – что может быть благороднее?
– Вот и превосходно, – сказал Потемкин. – Приходи-ка ко мне сегодня обедать.
И Петербург, и сплетни, и наветы, и предстоящая публикация переписки жены – все это отошло на второй план. Через два дня Рибас уехал в Новоселицу, в полк. Предстояли большие дела, осененные заманчивой мироносной великой идеей.

Часть вторая
От любви до заговора
1. Крымская золушка, неаполитанский маркиз и война
1787
Мягкой украинской зимой февраля 1787 года в гостиной кременчугского дома Василия Попова – Базиля – шла игра в старинный Гальбцфельф. Робберы были короткими, быстрыми – играли трое: Базиль за банкомета, понтеры – Рибас и адъютант Потемкина Рибопьер. Базиль сдавал по две карты, если кто-то набирал 9, 19 или 29 очков, тот и выигрывал, взяв прикуп или без него. 8, 18 или 28 очков – тоже было весьма не дурно. Небольшие ставки и свободная игра без записи позволяли говорить на любые темы.
За прошедшие три года многое переменилось в жизни господина полковника мариупольского легкоконного полка. Уж не было той остроты и того восхищения, которые овладели им после памятного разговора с князем Потемкиным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82