А корабль «Мария Магдалина» был прибит бурей к Константинопольскому берегу и сдался туркам.
– Капитан оказался предателем, – сказал Попов.
– У них, верно, ни руля, ни мачт не было, – возразил Рибас.
– Он должен был взорвать судно.
– Я был в Средиземном при меньших бурях, – сказал Рибас. – После них порох никуда не годился. Сырым порохом судно не взорвешь.
– Капитана надо обменять на пленных и судить, – не унимался обычно добродушный Базиль. Он был произведен в бригадиры. И Рибас заметил:
– Можно понять неприязнь морских, офицеров к сухопутным бригадирам. Вы знаете, Базиль, что остается, когда трюмы полны водой? Остается молиться. Надо обрадовать Суворова тем, что эскадра Войновича спаслась. Я напишу ему.
Вместе с адъютантом ко дворцу Потемкина пришел Виктор Сулин.
– Я уезжаю в Кременчуг, – сказал бригадир.
– Вы не хотите видеться с Анной Михайловной? – спросил Виктор.
– Потемкин требует, чтобы я ехал сейчас же. На Днепре строят галеры, но медленно. Надо торопить.
– Вы избегаете ее. И зря. Она предана вам. Что ей сказать?
– Пусть живет по совести.
– Уверен, она не уедет. Будет ждать вас, – сказал Виктор.
– Прекрасно. Я вернусь месяца через два.
– Я собираюсь в Петербург.
– Найдите меня в Кременчуге.
Но в Кременчуге они не встретились: Рибас был на верфях, Виктор оставил ему записку, в которой уведомлял, что Анна Михайловна в Херсоне.
Не только дежурные офицеры Потемкина не сидели на месте, но и он сам, забыв хандру, разъезжал повсюду. Вернувшись в Херсон, бригадир узнал, что князь побывал у Суворова в Кинбурне, под Очаковым, а теперь собирается в Елисаветград. Бригадиру предстояла встреча с Айей, но он оттягивал эту минуту, расспрашивая Базиля Попова о новостях.
– Представьте, Суворов оказался прав, – говорил Базиль, – генералы, по старшинству выше его, строили козни, чтобы орден Андрея Первозванного ему императрица не дала. Но князь настоял.
– А что на Кубани?
– Полная виктория. В ставке шаха даже взяли десять тысяч пудов коровьего масла.
Рибас сел писать поздравительное письмо Суворову, а Базиль говорил под руку:
– Кого вы прячете от всех в своих херсонских покоях? Я видел ее издали. Хороша, как райский цветок. Мы все считаем, что затворничество вовсе не к лицу такой красавице.
И Рибас со смутным чувством на душе поехал домой, где все повторилось: Айя стояла у печи в кабинете-гостиной, открыто, радостно и в то же время гордо смотрела на него. И бригадир понял: именно эта гордость оскорбляет его. Он усматривал в гордости беглянки цинизм. Будь она, покорной, повинись – все было бы иначе.
– У меня все собрано и я уезжаю, – сказала она. – Не беспокойтесь. Я только хотела увидеть вас.
– Дело давнее, – начал он, – но почему все-таки вы уехали тогда, из Новоселицы? Скажите, хотя бы для того, чтобы прибавить к моему опыту и этот случай.
– Я была больна.
– И это – причина не дождаться меня и уехать? Может быть, просто – казак оказался неотразим?
– Он помог мне.
– В чем?
– Я не хотела стеснять вас, обременять моим тогдашним положением.
– Каким именно? – удивился он.
– Я должна сказать вам, Джузеппе… Позвольте мне называть вас так, как Виктор. Я должна сказать вам, что у вас родился сын.
Он не поверил. Но здесь же понял: не верить ей нельзя. Причина открытого счастья и гордости в облике и глазах женщины мгновенно объяснялись. Сын? Она уехала, чтобы родить…
– Когда? – хрипло спросил он.
– В мае, двадцать третьего.
– Как назвали?
– При крещении ему дали имя Михаил. В честь вашего отца.
Бригадир не знал, что сказать, был огорошен, чувствовал себя виноватым, но именно поэтому воскликнул:
– Как вы могли?! Зачем же было уезжать?
– Я не хотела ничем стеснять вас.
Двадцать третьего мая? Кажется, тогда он встречался с братом в Карасу-базаре.
– Где же он? – спросил Рибас.
– В Новоселице.
– На кого же вы его оставили?
– Я нашла кормилицу.
В комнате было жарко натоплено, хотя декабрь за окном стоял на редкость теплым.
– Скажите, чтобы здесь проветрили, – попросил Рибас – Я переоденусь. – Он прошел в спальню, потом позвал адъютанта. – У нас сегодня гости, Петр.
– В данцингском трактире наблюдается отменное венгерское, – сказал адъютант.
– Отлично. Прибавим к нему баранину по-итальянски. Скажи повару: приправ не жалеть. Если купит ногу, пусть травы зашьет в нее. Впрочем, он знает.
Айя с тревогой наблюдала, как бригадир собирается к отъезду во дворец. Чтобы успокоить ее, бригадир с улыбкой сказал:
– Об ужине я распорядился, Анна Михайловна.
В ответ она счастливо рассмеялась.
Во дворце в приемной общество внимало приехавшим: юному австрийскому принцу де Линю и высокородному Нассау-Зигену, который в мае жаловался Рибасу на отсутствие службы, а теперь, как шепнул Базиль, уверенно метил в адмиралы Днепровского флота.
– Вы осадили Очаков? – спрашивал Потемкина юный де Линь. – Он еще не пал? Мы успели?
– Помилуйте, принц, – князь разводил руками, как купец на ярмарке. – Да там восемнадцать тысяч гарнизона. У меня в целой армии столько не наберется. Если Бог не поможет, я пропал.
– Как? – удивлялся принц, принимая вранье князя за чистую монету. – А победа под Кинбурном? Турецкий флот ушел из-под Очакова! Я верно знаю: вы осадили крепость.
– Куда! – вздыхал князь. – Дай Бог, чтобы татары не пришли и не порубили войско.
– Да где же татары?
– Повсюду. У Аккермана сераскир с корпусом в двенадцать тысяч. В Бендерах, в Хотине.
– Но наша стодвадцатитысячная армия уж в Венгрии. Император потребовал от султана разоружиться немедленно! – С жаром говорил принц и требовал Очаков, как заветную игрушку лично для себя.
– В кинбурнском сражении среди убитых француза нашли, – сказал князь, хмурясь и переводя разговор на другую тему. – Императрица велела: если живых возьмем – ссылать их в Сибирь, чтобы другим неповадно было у турок служить. – Теперь он обратился ко всем присутствующим:
– Объясните мне тайну мадридского двора! Французы клянутся, что туркам помогать отныне не будут. А вот англичане османов кораблями обеспечивают. Скажите-ка, отчего же наш кабинет английскую линию держит? Ласкает англичан за то, что они туркам флот пополняют?
Ответы посыпались разные. Предположили, что английские суда плохи. Говорили, что французы вредят больше: их инженер Лафит-Клава укрепляет Очаков. Потемкин, не соглашаясь, качал головой.
– За верный ответ даю дюжину «Токайского», – объявил князь.
Вечером, когда к Рибасу явились Бюлер, Рибопьер и Базиль с дамами, солдат от князя доставил бригадиру дюжину «Токайского». Айя ставила бутылки на стол. Баранья нога по-итальянски удалась на славу. Друзья шумели, требовали объяснений:
– Как же так? Никто не ответил на загадку князя! Не водите нас за нос, бригадир!
Все объяснялось просто. Потемкин, не дождавшись ответа, отправился в свои покои. Рибас догнал его и сказал только одно слово:
– Гибралтар.
– Молчи, – ответил князь приказом.
Однако, «Токайское» не забыл прислать. Вечер удался. Айю не смутило присутствие незнакомых офицеров и дам, она быстро выучилась играть в «мушку», отважно прикупала, «забывчивому» Рибопьеру весело записывала ремизы. Когда гости разошлись, бригадир сказал:
– Как жаль. Все это могло быть двумя месяцами раньше.
На следующий день у дворца Рибас увидел карету с вызлащенными крестами на дверцах – к Потемкину приехал архиепископ Амвросий. В зале для приемов были генералитет и контр-адмиралы Мордвинов и Войнович. Последний, очевидно, приехал только что, ибо Рибасу не успели сообщить, что Марк Иванович в Херсоне.
– Стихии не приемлют освященные православной церковью корабли, насылают на них бури и невзгоды по причине единственной, – говорил архиепископ. – Око Божье всевидяще, а слух Божий не приемлет названия русских судов.
Адмиралы переглянулись: неужели божий гнев могло вызвать название «Слава Екатерины»?
– Значит, переименуем корабли? – спросил Потемкин. – Обведем вокруг пальца стихии?
– Господу нашему будет это угодно, а флоту во благо.
– Если флоту и Господу угодим, то давайте смотреть списки всех святых и выбирать новые имена, – сказал Потемкин.
Линейный корабль «Слава Екатерины» был переименован в «Преображение Господне», а фрегат «Победа» в «Матвей Евангелист». Тридцатишестипушечный языческий «Перун» – 'В «Амвросия Медиоланского». Знаменитый бот «Битюг» стал «Спиридоном Тримифутским», а галеот «Верблюд» – «Святым Алексеем».
После официального приема Рибас подошел к Войновичу:
– Когда вы приехали? Милости прошу остановиться у меня.
– Я уж два дня, как в Херсоне. Живу у Мордвинова, – сухо отвечал Войнович.
– Как? И не зайти ко мне?
– Увы, был недосуг, – ответил Марк Иванович и поспешил в обеденную залу.
Это означало одно: Мордвинов успел нашептать графу о близости Рибаса к Потемкину, а князь не жаловал обоих контр-адмиралов. Грустно было терять старого приятеля, с которым столько связано в прошлом. Но, может быть, все это связано лишь с неудачей на море? Бригадир надеялся на возобновление дружбы.
Петербургский курьер вручил ему письмо от жены. Оно, как всегда, начиналось сведениями о благодетеле Иване Ивановиче, который не получил удовлетворения от того, что здание Академии Художеств, наконец, отстроено. Настя не преминула осудить неведомый Рибасу портик и высказалась о неуместности скульптур Геркулеса и Флоры. В Петербурге говорили о смерти жены неаполитанского посланника Антонио Мареска герцога Серракаприолы, но сплетен не было: все сошлись на том, что ее убил не муж, а климат. Герцог, по мнению Насти, обладал двумя недостатками: молодостью и неотразимым обаянием, и его роман с Анной Вяземской, дочерью генерал-прокурора, ни для кого не составлял секрета. Рибас без внимания отнесся к сообщениям жены, к тому, что к Бецкому приезжал представиться некий голландец Франц де Волан, потому что дальше Настя писала об Алексее Бобринском.
Она осторожно называла его «небезызвестный вам «Б» и выражала удивление, что за пьянство и беспримерный разврат за границей он получил очередной чин капитана гвардии. Мать получила и оплатила все его долговые расписки. Предложила сыну сесть в Англии на русский корабль и участвовать в военных действиях в Средиземноморье. Но этот негодяй «Б» явился в Лондон окончательно помешанным, наделал долгов, говорил с секретарем Воронцова настолько несвязно, что его пьяное безумие стало известно матери. Она посчитала все его расходы и вышло более ста тысяч в год. Ее терпение кончилось. К тому же неустанный корреспондент Мельхиор Гримм сообщил, что капитан Бобринский, вернувшись в Париж, возжелал возглавить полк и отправиться с ним брать крепость Очаков. Это было кстати. Мать обещала Алексею любой полк, и он воинственно устремился к российской границе, на которой его схватили, отправили в Ревель, где он жил под присмотром без горячительных напитков, карт и женщин.
Узнав об этом, бригадир вздохнул с облегчением: может быть, и необъявленная опала, которой его подвергала императрица вот уже четвертый год, кончится? Дочитывая письмо в канцелярии Попова, Рибас вдруг увидел под окном коляску, из которой вышел брат Эммануил. Судя по тому, что поклажи в коляске было много, брат приехал надолго. Бригадир вышел на крыльцо и они обнялись.
– Приехал проситься под Очаков, – сказал Эммануил. – Надеюсь на помощь вашего превосходительства.
– А что же в Крыму? – спросил его превосходительство. Брат махнул рукой:
– Каховский меня отпустил. Потемкин в Херсоне? Мне самому к нему идти, или ты сначала проведешь рекогносцировку?
– Сначала все хорошенько обдумаем.
Памятуя об истории с певицей Давиа, бригадир не поселил брата у себя, а нашел ему комнату в военном форштадте. Затем при удобном случае доложил о брате Потемкину, и тот распорядился: быть секунд-майору при его штабе. Однако Эммануил надеялся, что со временем ему дадут батальон.
Зима прошла спокойно, поездки по Украине с поручениями светлейшего стали для дежурного бригадира обыкновением, но теперь, возвращаясь в Херсон, он всякий раз ощущал душевный подъем и спрашивал себя: «Может быть это и есть счастье?» Не единственное, но счастье, потому что и первые годы жизни с прелестной Анастази были счастьем не меньшим. Но скоро окрыленные радостью возвращения в Херсон кончились: заболел сын. Об этом сообщила из Новоселицы жена капельмейстера, и Айя спешно стала собираться. Он проводил ее до схваченной льдом переправы через Ингулец. Айя не спрашивала: когда он приедет повидать сына, хочет ли он этого, приедет ли вообще, а, может быть, ей с сыном приехать в Херсон? Это казалось странным. «Она что-то решила или что-то предчувствует», – подумал Рибас и стал уверять: как только представится возможность, бросит все дела и приедет в Новоселицу.
После ее отъезда, бригадир стал печален, философствовал, и все это отозвалось в его письмах к генерал-аншефу Суворову, который зимовал в Кинбурне. Рибас писал ему о том, что теперь, подобно древнегреческому Пиррону, воздерживается от суждений об истинном и ложном, рассуждал о вечности, сравнивал кинбурнские письма генерал-аншефа с откровениями апостола Иоанна на острове Патмос, вспоминал героев «Иллиады» царя Нестора и Одиссея-Улисса и о том, как Юпитер хладнокровно созерцал Троянскую войну.
Кинбурнский адресат писал в ответ: «Вы меня чаруете, шевалье: Ваше письмо от 2 марта мне мило. Пирронизм не по мне, уж коли выбирать заблуждение, выберу стоицизм… Если Вы вкусите сладость чистого благочестия, Вы не променяете мой Патмос и на трон… Поровну мудрости и осторожности ни у кого нет: Нестор мудр, Улисс – осторожен; подчиненный, даже патриот, всегда найдет, в чем упрекнуть и мудрого и осторожного… Старуха бормочет, ребенок лепечет, петух поет – зачастую без смысла и причины. На другой день после равноденствия я почувствовал себя крепче и осуждал свои недостатки, будто сторонний. Что ж осторожность! За нею хитрость и коварство, и всяческие уловки на лад идут. Рассудок мой о сем знает, мысль же сего бежит, душою клонюсь я к Нестору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82