Они обязывают толпы людей противиться естественной склонности иметь имущество, иметь женщин (а не только жену), иметь мужчин (а не только мужа), мстить, злословить. Губить репутацию ближнего своего только ради того, чтобы в выгодном свете выставить себя самого. Не случайно понятие чести было объединено с религиозной моралью. Столь же химерическая, как и любая религия, столь же полезная обществу, как и каждому человеку в отдельности, честь была изобретена, чтобы заковать в броню повиновения, в кандалы ложно понятого чувства немалое число людей.
Есть Бог — создатель и вдохновитель всего сущего, в этом нет никаких сомнений, и мы составляем часть этого целого и поступаем в соответствии с первоначальными принципами, которые Господь дал всему целому. Все взаимосвязано и необходимо, и нет ничего, что было бы создано случайно. Три фишки, подброшенные одним игроком, неизбежно дадут определенную сумму очков в зависимости от сноровки играющего. Все наши жизненные поступки можно сравнить с игрой в кости. Как одна костяшка толкает другую и заставляет ее принять определенное положение, точно так же любой поступок человека влечет за собой и другой поступок, и так до бесконечности,
Поэтому сказать, что человек хочет чего-то определенного, потому что он этого хочет — значит, ничего не сказать, значит, предположить, что из ничего возникает нечто. Очевидно, есть какая-то причина, соображение, побуждающее субъект хотеть именно этого. За каждой причиной прячется причина другая, нам неведомая. Воля человека непреодолимо направляется на совершение тех или иных поступков на протяжении всей жизни, цель которой та же, что и у игрока в кости.
Мы должны любить Бога не потому, что он требует этого от нас, а потому, что он беспредельно добр; а бояться надо только людей и созданных ими законов. Надо уважать эти законы, потому что они необходимы (при всем своем несовершенстве) обществу, к которому каждый из нас принадлежит.
Вот, мадам, что я могу сказать по поводу религии. Я говорил только потому, что испытываю к вам доброе чувство. Все мои выводы — плод двадцатилетних раздумий, бессонных ночей. И все это время я искренне стремился отличить правду от лжи.
Подведем итог, милый друг. Удовольствия, которыми наслаждаемся мы с вами, — чисты, невинны, потому что не задевают ни Бога, ни людей. Ведь мы свято храним тайну и соблюдаем определенные приличия. Если бы не эти два условия, согласен, наши отношения вызвали бы скандал. Мы были бы преступниками по отношению к обществу. По нашему пути могли бы пойти молодые, не окрепшие духовно люди. Они погубили бы свою жизнь, карьеру и оказались бы противниками общественного блага. Они утонули бы в потоках наслаждений. Их оплакали бы только их близкие.
— Но, — возразила мадам С..., — коли наши удовольствия невинны, с чем я теперь согласна, то почему бы, напротив, не научить всех такому способу получать наслаждение? Почему бы не познакомить хотя бы наших друзей и знакомых с теми выводами, которые вы извлекли из ваших метафизических рассуждений? И таким образом открыть им прямой путь к счастью? Разве это не ваши слова, что нет большей радости, чем приносить счастье ближним?
— И я был прав. Но говорить правду глупцам — опасно. Они не поймут ее или используют во зло.
Своими выводами я могу поделиться лишь с людьми мыслящими, нравственно безупречными, уравновешенными. С людьми, способными подчинить свои страсти себе безусловно. Но этот сорт мужчин и женщин крайне редко встречается: из ста тысяч человек не наберется и двадцати кандидатов, способных к абстрактным размышлениям; а из этих двадцати — едва ли четверо мыслят действительно самостоятельно и свободны от власти губительных страстей. Отсюда следует, что нужно быть крайне осторожными в том, что касается распространения истин, о которых мы сегодня говорили.
Поскольку мало кто из людей сознает необходимость заботиться о благе других ради своего собственного преуспеяния, надо дать этим немногим четкие доказательства несостоятельности религиозных верований, так ограничивающих деятельность свободных индивидов. Государство придумало правила (введя их в религиозный обиход), которые, в сущности, нужны лишь для поддержания определенных отношений в обществе. Установления эти не нарушаются лишь потому, что их несоблюдение грозит жестоким наказанием. С другой стороны, за следование этим правилам обещано вечное блаженство. Так что даже люди мыслящие опутаны понятиями чести и интересами общества, словно цепями.
Едва аббат Т... закончил свои глубокомысленные рассуждения, мадам С... поблагодарила его в столь нежных выражениях, что ее никак нельзя было заподозрить в неискренности.
— Ты восхитителен, мой друг, — сказала она, бросаясь ему на шею. — Какое счастье принадлежать человеку, который способен так здраво рассуждать. Можешь не сомневаться, я никогда не злоупотреблю твоим доверием и всегда буду верно следовать твоим принципам.
После урагана взаимных поцелуев, только тянувших время (не надо забывать, в каком неудобном положении я находилась), мои верные друзья спустились по лестнице в залу, где мы обычно встречались. Я выбралась на свободу и опрометью бросилась в свою комнату. Запершись там, я стала приводить себя в порядок, и не напрасно. Вскоре пришла служанка от мадам С..., меня звали присоединиться к компании. Но я сказалась нездоровой и попросила меня не беспокоить. Мне требовалось время для того, чтобы записать все, что я только что услышала.
Наша деревенская жизнь шла своим чередом, сопровождаемая взаимными проявлениями дружеских чувств, как вдруг однажды утром матушка сообщила мне, что наш отъезд в Париж назначен на завтра. Мы в последний раз обедали у любезной мадам С... Я покидала ее дом, обливаясь слезами. Эта очаровательная и, возможно, единственная в своем роде женщина обласкала меня и дала множество полезных и мудрых советов, не примешивая к ним ненужные и бесполезные мелочи. Аббат Т... уехал в соседний город, где он должен был провести дней десять. Я с ним больше не виделась. К ночи мы вернулись в Вольнот. Все было приготовлено к отъезду. Назавтра мы выехали в Лион, откуда дилижанс доставил нас в Париж.
Я уже говорила, что матушка решила предпринять это путешествие, потому что один знакомый торговец должен был ей значительную сумму денег, от получения которой зависело наше будущее. С другой стороны, торговые дела моей матушки шли плохо, она влезла в долги. Уезжая из Вольнота, она оставила все свои дела на одного своего родственника, адвоката, который их окончательно загубил. Матушка узнала, что на все ее имущество наложен арест; и в тот же день, в довершение всех несчастий, ей сообщили, что ее парижский должник, запутавшийся в долгах и преследуемый многочисленными кредиторами, арестован как банкрот, уклоняющийся от выполнения обязательств. Не в силах вынести столько ударов судьбы одновременно, моя бедная матушка заболела. Не прошло и недели, как она скончалась, не сумев побороть злокачественной лихорадки.
И вот я одна в Париже, предоставленная сама себе, без родственников, без друзей; как мне говорили, красивая собой, приятная во многих отношениях, но безо всякого знания света. Перед смертью матушка передала мне кошелек, в котором я нашла четыреста луидоров, и так как я пока не нуждалась в новом белье и верхней одежде, то я вообразила себя богатой. Первым моим движением было уйти в монастырь, стать монахиней... Но представив себе, какие страдания меня ждут (а у меня, как вы помните, был в этом отношении опыт), да и наслушавшись рассказов одной дамы, моей соседки, я отказалась от поспешного решения и решила немного подождать.
Соседку мою звали Буа-Лорье; она занимала удобную квартиру в том же доме, что и я. Она буквально ни на шаг от меня не отходила в первый месяц после смерти моей незабвенной матушки. Я буду вечно ей признательна за поддержку и утешение, которые она мне оказала в постигшем меня горе.
Мадам Буа-Лорье была женщиной, которую нужда заставила служить забавой богатых бездельников. Теперь ей удалось убедить окружающих в, том, что она порядочная женщина, и в этом деле не последнюю роль играла ее пожизненная рента, заставлявшая забывать о роде ее прежних занятий.
Тем временем снедающая меня печаль уступила место холодным размышлениям. Будущее меня страшило; я поведала об этом своей единственной подруге; я открыла ей свое истинное финансовое состояние. Я надеялась получить совет от опытной женщины, и я его получила.
— Как же вы неопытны, — сказала она мне как-то утром. — Неопределенное будущее пугает даже людей богатых. Стоит ли поминутно заглядывать в день грядущий, когда ваше положение совсем не столь печально, как вы себе его представляете. Разве у девушки, имеющей столько достоинств, например такую фигуру и лицо, могут быть какие-то сомнения и колебания? Необходимо только вести себя правильно и осмотрительно. Нет, мадемуазель, вам не о чем беспокоиться: я найду то, что вам надо; может быть, даже хорошего мужа, потому что, сдается мне, вы одержимы манией посвятить себя служению религии. К сожалению, бедное дитя, вы не представляете себе истинной цены того, к чему стремитесь. Ну так позвольте мне сказать: сорокалетняя женщина, у которой опыт пятидесятилетней, знает, что нужно такой девушке, как вы. Я буду вам матерью и отцом, — добавила она, — и выведу вас в свет. Сегодня же я представлю вас моему дяде Б., который должен ненадолго зайти. Это богатый финансист, порядочный человек, который быстро найдет для вас хорошую партию.
Я бросилась на шею Буа-Лорье, искренне поблагодарила за все, и, признаюсь, уверенность, с которой она говорила, убедила меня в том, что все сложится самым счастливым образом.
О, как глупы бывают неопытные и не в меру самолюбивые девушки! Уроки аббата Т... открыли мне глаза на ту роль, которая нам предназначена на этом свете применительно к Богу и законам людей, но я совсем не знала общества. По крайней мере, его изнанки.
Я верила всему, что мне говорили. Я не умела критически взглянуть на то, что однажды увидела. Буа-Лорье казалась мне, по крайней мере, не хуже мадам С... и аббата Т... Только об отце Дирраге я не могла вспоминать спокойно. Бедное невинное создание! Неужели это на самом деле была я?
Финансист Б. явился к мадам Буа-Лорье в тот же день в пять часов. За первые три четверти часа обо мне не было сказано ни слова. Потом хозяйка решила перейти к делу. Она знала, чего хотела. Хитрости ей не занимать, и она решила пригласить меня в комнату для беседы только через два часа после прихода уважаемого человека. Войдя в комнату, я сделала глубокий реверанс, а Б. даже не счел нужным встать. Тем не менее он усадил меня рядом с собой и стал меня рассматривать, поглаживая свой огромный живот. Вид у него был задумчивый и даже немного рассеянный. Таковы многие люди, занимающие в обществе подобное положение. Но несмотря на внешнюю незаинтересованность, он проявил неожиданную прыть. Сделав комплимент по поводи моих ножек, он вдруг грубо схватил меня за бедро, да так больно, что я вскрикнула.
— Моя племянница рассказывала о вас, — сказал он, не обратив внимания на мою реакцию. — Черт возьми, у вас красивые глаза, прекрасные зубы, а какие крепкие ляжки! О, из вас должно что-нибудь получиться! Начиная с завтрашнего дня компанию за обедом будет составлять вам мой хороший друг... У него столько золота, что им, пожалуй, можно было бы завалить всю эту комнату. Уверен, он будет от вас без ума! Это настоящий бонвиван, вам не придется с ним скучать. Ну, детки, прощайте, — сказал он, вставая и застегивая жилет. — Поцелуйте меня в обе щеки. И та и другая... Вот так... я же вам как отец. Обедать будем завтра у меня.
Финансист закрыл за собой дверь, а мадам Буа-Лорье стала уверять меня, что я очень понравилась солидному господину.
— Это человек без церемоний, добрейшая душа и надежный друг. Я позабочусь обо всем. Я тоже ваш друг, и вы должны неукоснительно выполнять все мои советы. Главное, не строить из себя недотрогу, не раздражать этих мужчин, и я ручаюсь за успех.
Мы поужинали вместе, и ей ловко удалось вытащить из меня все, что ей было нужно. Я сообщила ей многие свои сокровенные мысли, а также те нравственные принципы, которых я до сих пор неизменно придерживалась.
Чем больше я говорила, тем больше мне хотелось сказать. И незаметно я перешла границы сдержанности, диктуемые приличием. Соседку, честно говоря, поразило известие о том, что я не принадлежала еще ни одному мужчине.
Но ей без труда удалось установить, что я не так невинна, как могло показаться сначала. Что я кое-что видела и кое в чем принимала участие. Я еще не закончила своего рассказа, а Буа-Лорье с нежной лаской в голосе предложила мне разделить с нею ложе на сегодняшнюю ночь. Но я решила не изменять своей привычке и уйти к себе, размышляя наедине о тех благоприятных изменениях в жизни, что ждали меня впереди.
Парижане — народ живой и нежный. На следующее утро (я еще не успела встать) услужливая соседка пришла с предложением завить мне волосы, помочь одеться; но траур, который я носила по матушке, помешал мне принять ее предложения, и я осталась в своем ночном чепчике. На этот раз Буа-Лорье была более настойчивой, наговорила мне кучу глупостей и ощупала глазами и руками все мои прелести, подавая рубашку, которую она сама захотела погладить.
— Но что, если, — вдруг заявила он, — ты, плутовка, надеваешь рубашку, а сама не подмылась? Где твое биде?
— Как, — продолжала она, — у тебя нет биде? Никому не говори, что у тебя нет этой вещи, совершенно необходимой любой приличной девушке, не меньше, чем чистая рубашка. На сегодня я готова одолжить тебе свое, но завтра, не откладывая, надо эту вещь приобрести.
Биде Буа-Лорье было принесено, я была усажена на него, и, как я ни сопротивлялась, эта услужливая женщина, безумно хохоча, самым тщательным образом вымыла мне то, что она называла милашкой. На эту процедуру она не пожалела лавандовой воды. Если бы я могла предположить, какое испытание она готовит моему интимному месту и в чем причины столь тщательного омовения!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29