Признаюсь вам откровенно, я никогда не считал клевету злодеянием. Сверх того, в нашем республиканском государстве люди сближаются друг с другом теснее, число связей между гражданами увеличивается, так что люди оказываются в гораздо большей мере заинтересованы в том, чтобы лучше узнать друг друга. Что касается клеветы, то она может быть направлена на гражданина действительно вредного или же задевать человека добродетельного, третьего здесь не дано.
Согласимся, что в первом случае нам становится совершенно безразлично, если о человеке, известном своими многочисленными дурными поступками, начнут говорить еще что-либо дурное. Кроме того, обвинение в злодеяниях, которые человек не совершал, вполне может помочь выявить уже совершенные преступления, так что злодей станет всем хорошо известен.
Допустим, что в Ганновере нездоровый климат, стало быть, если я окажусь в Ганновере, то рискую получить там по крайней мере лихорадку. Буду ли я испытывать неприязненные чувства к человеку, который, стремясь воспрепятствовать моей поездке, скажет, что я лишусь жизни сразу же, как ступлю на землю Ганновера? Без сомнения таких чувств я испытывать не буду, ибо, напугав меня большим злом, этот человек не дал мне испытать зло меньшее.
Но задевает ли клевета добродетельного гражданина? Нисколько, пусть он не беспокоится, ведь объявив свою добродетель, такой гражданин заставит клеветника испить яд, предназначенный для другого. Клевета, по всей видимости, для людей добродетельных становится очистительным испытанием, которое делает их еще более прекрасными. Республиканские добродетели, очевидно, получают от клеветы одну только выгоду. В самом деле, человек добродетельный и чувствительный, оскорбленный выпавшим на его долю несправедливым обвинением, стремится превзойти в добродетели себя самого. Такой человек постарается снять с себя несправедливые обвинения, от которых ранее он считал себя защищенным, так что его прекрасные деяния приобретают большую энергию.
Итак, в первом случае, преувеличивая пороки человека опасного, клеветник сделает хорошее дело, а во втором — его клевета прекрасна, ведь она принуждает добродетель открыться для нас во всей своей полноте. Теперь я задам вам вопрос, почему клеветник продолжает казаться вам опасным? Опасен ли он для правительства, которому крайне важно знать негодяев и увеличивать энтузиазм достойных граждан?
Остерегайтесь же принимать против клеветы суровые меры! Клевету мы должны применять двояко — или как сигнальный огонь, или как стрекало, но во всех случаях извлекая из нее огромную пользу.
Законодатель, идеи которого должны быть такими же величественными, как и возводимое им здание, никогда не станет рассматривать последствия преступления только по отношению к одному человеку, напротив, его будут интересовать только результаты, касающиеся множества людей, когда же законодатель обратит внимание на последствия клеветы, то, бьюсь об заклад, вряд ли он найдет среди них что-либо достойное наказания.
Я сомневаюсь в том, что закон, преследующий клевету, содержит хотя бы лишь намек на справедливость. Напротив, законодатель окажется справедливейшим и честнейшим человеком, если он встанет на защиту клеветы, щедро ее награждая.
Воровство относится ко второму разряду исследуемых нами преступлений. Если обратиться к древним временам, то мы увидим, как дозволенное всем воровство вознаграждалось в республиках Греции, в частности, власти Спарты и Лакедемона явно разрешали подобное преступление. Некоторые другие народы расценивают воровство в качестве воинской доблести. В самом деле, воровство укрепляет храбрость, ловкость и силу, собственно говоря, все добродетели, в которых испытывает нужду любое республиканское правительство, следовательно, и наше государство.
Осмелюсь задать вопрос, оставаясь, впрочем, вне партийной борьбы, является ли воровство, целью которого остается уравнивание богатств, таким уж великим злом в государстве, основанном на равенстве граждан? Нет, вне всякого сомнения, не является.
Воровство, поддерживая имущественное равенство, одновременно вынуждает собственника исправней оберегать свое добро. Среди некоторых народов было принято подвергать наказанию не вора, а того, кто имел неосторожность подвергнуться ограблению. Таким образом учили заботиться о сохранении собственности. Подобный пример наводит нас на далеко идущие размышления.
Помилуй Бог, я не собираюсь здесь подвергать сомнению ту клятву в уважении к чужой собственности, которую нация приняла совсем недавно. Однако же я считаю себя вправе высказать некоторые идеи о несправедливости означенной клятвы. В чем же заключался смысл этой клятвы, произнесенной каждым, принадлежащим к французской нации? Не поддерживать ли совершенное равенство граждан, равным образом подчиняя их закону, охраняющему любую собственность? Теперь я спрошу у вас, вполне ли справедливо требовать по закону от человека ничего не имеющего, чтобы тот уважал другого гражданина, ни в чем не испытывающего недостатка? На чем же будет основываться подобный общественный договор? Не лучше ли одним уступить некоторое количество свободы и имуществ, дабы твердо обеспечить остальным гражданам и то, и другое?
Все законы основываются на общественном договоре, они суть побудительные причины наказаний, выпадающих на долю тех, кто злоупотребляет свободой. И действительно, гражданин не станет поднимать крика, когда с него будут взыскивать налоги, ведь он знает, что отданные им деньги обеспечивают сохранность оставшегося добра. Но все-таки я еще один раз задам свой вопрос — почему человек, лишенный всего, должен присоединяться к договору, который выгоден только тем, кто обладает всеми богатствами?
Если вы заключили, скрепив его клятвой, равноправный договор, стоящий на страже собственности, не совершаете ли вы несправедливости по отношению к человеку, лишенному собственности, требуя от него верности означенной клятве? Почему вы считаете, что бедный человек должен обещать делать только то, что полезно лишь собственнику, сильно отличающемуся от бедняка своим имуществом? Вне всякого сомнения, трудно привести пример большей несправедливости, ибо клятва равным образом затрагивает тех людей, которые ее произносят. Клятва не в силах ограничить деятельность человека, не заинтересованного в ее сохранности, ведь в противном случае нельзя уже ссылаться на договор свободного народа, ибо клятва становится оружием в руках сильного против слабого, так что слабый будет постоянно оказывать вынужденное сопротивление. Так и случилось, когда нация недавно потребовала от граждан принести клятву в уважении к собственности. У нас богатый подчиняет себе бедняка, причем только богатый и остается единственным заинтересованным лицом в той клятве, которую бедняк произносит.
Поистине, бедняк в данном случае поступает весьма опрометчиво, ведь он не понимает того, что легкомысленно принесенная им клятва принуждает его совершать то, что богач, в свою очередь, никогда для бедняка делать не будет.
Осознав подобное варварское неравенство, а вы его осознать обязаны, не отягощайте же несправедливым наказанием тех, кто ничем не владеет, когда такой человек осмелится тайно отобрать кое-что у другого человека, обладающего всеми богатствами. Да и ваша неравная клятва дает богачу столько прав, сколько тот никогда еще не имел. Помните, ваша нелепая клятва принуждает бедняка совершать клятвопреступление, так что все последующие преступления, которые ему вздумается совершить, уже будут в какой-то мере оправданы. Поэтому не стоит наказывать преступления, побудительной причиной которых являетесь вы сами.
Я думаю, что мои слова вполне убедили вас в ненужности тех свирепых и жестоких наказаний, которые выпадают на долю воров. Вам следует подражать мудрым законам, принятым среди только что упомянутых мною народов. Впрочем, наказанию необходимо подвергнуть того человека, который оказался настолько обеспечен, что позволил себя обокрасть. Вор же никогда не должен быть наказуем. Помните и о том, что ваша клятва дает грабителю право на воровство, поэтому при совершении кражи человек всего лишь подчиняется первому и мудрейшему из законов природы, а именно, стремится сохранить свое существование любыми доступными средствами.
Во втором разряде обязанностей человека по отношению к себе подобным мы должны рассмотреть также и преступления, заключающиеся в действиях, которые могут быть совершены в силу распутства. Среди таковых поступков, в частности, особо выделяются некоторые, как-то: проституция, прелюбодеяние, кровосмешение, насилие и содомия, будто бы в наибольшей мере наносящие вред нашему долгу по отношению к другим людям.
Разумеется, мы ни на минуту не сомневаемся в том, что так называемые нравственные преступления, то есть все действия наподобие перечисленных ранее, выглядят совершенно безразличными в государстве, единственным долгом которого остается охрана любыми средствами необходимой для этого государства формы правления; стало быть, лишь в такой охране и заключается республиканская нравственность.
Республика же, как известно, постоянно мешает окружающим ее деспотам и продолжает существовать только благодаря войне. Следовательно, было бы неразумным искать средства, служащие сохранению республиканской формы правления, среди средств нравственных, так как нет ничего более безнравственного, чем война.
Теперь я задам вопрос: как можно обосновать необходимость поддержания нравственности среди граждан, если само государство оказывается безнравственным в силу возложенных на него обязанностей? Скажу больше, хорошо, если безнравственными будут все граждане.
Законодатели Греции отлично осознавали необходимость нравственного разложения граждан. Моральное разложение, содействуя установлению полезной для государственной машины нравственности, почти неизбежно приводит к возрастанию общественной активности граждан республики.
Эти мудрые законодатели, разумеется, не считали состояние войны в обществе нравственным, но тем не менее они полагали, что оно останется непременной принадлежностью республики.
Итак, представляется совершенно нелепым и опасным предъявлять нравственные требования к тем, кто обязан постоянно вызывать вечное потрясение безнравственной по своей сути машины. В самом деле, если мир и покой являются состояниями человека нравственного, то состоянием безнравственного гражданина будет, напротив, вечное движение, приводящее к восстанию, то есть к состоянию, необходимому для граждан республики.
Теперь нам следует подробно рассмотреть чувство стыда, это трусливое волнение, уводящее прочь от сложных движений души. Преследуй природа цель сделать человека стыдливым, последний, разумеется, не появлялся бы на свет голым. Множество народов, которых цивилизация испортила значительно меньше по сравнению с нами, ходят нагишом, не испытывая при этом никакого стыда. Обычай же одеваться, вне всякого сомнения, обязан своим происхождением только суровости климата и женскому кокетству. По-видимому, женщины сообразили, что они могут выгодно использовать последствия страсти, если опередят ее появление, не дав ей возникнуть естественным образом. Сверх того, женщины видели и недостатки, которыми наделила их природа, так что все средства к возбуждению желания прочно принадлежали женщинам только тогда, когда им удавалось скрыть свои недостатки под убранством нарядов.
Итак, стыд, представляя собой лишь первое следствие человеческой испорченности и женского кокетства, далеко не относится к добродетели.
Ликург и Солон, твердо уверенные в том, что бесстыдство способно поддерживать безнравственность граждан, столь необходимую для законов республиканского правительства, обязали девушек являться в театре обнаженными. (По мнению некоторых, древнегреческие законодатели, сделав обыденной женскую наготу, способствовали и приеданию это го зрелища, приглушая голос той страсти, которую испытывают мужчины, глядя на обнаженных девушек, стремясь, на деле, оживить взаимное влечение мужчин друг к другу, что иной раз случается: заставляя девушек выступать обнаженными, они понемногу отучали свой народ от пристрастия к женщинам, тогда как покрытые одеждами тела мужчин не могли не внушать самые нежные желания. Но во всяком случае, разве их намерения чем-нибудь отличались от наших? Ведь древние законодатели великолепно осознали необходимость безнравственности для республиканской морали.) Римляне не замедлили последовать их примеру, так что на играх, устроенных в честь богини Флоры, девушки танцевали обнаженными. Кстати сказать, сходным образом справлялась большая часть языческих мистерий, а у некоторых народов нагота даже считалась добродетелью.
Но как бы там "ни обстояло дело в действительности, бесстыдство, пожалуй, порождает в людях склонность к разврату, от которого, в свою очередь, возникают еще кое-какие так называемые преступления. Исследуем же их по порядку, начиная с проституции.
Освободившись от груза многочисленных религиозных заблуждений, некогда нас порабощавших, мы сегодня уже в значительной мере приблизились к природе — вспомните по этому поводу хотя бы прежние предрассудки, развеянные нами в прах. Теперь, очевидно, мы слушаемся только голоса природы, считая преступлением сопротивление естественным наклонностям, но не потакание им. Поскольку же нам известно, что сладострастие полностью зависит от естественных наклонностей, то всякое ему сопротивление становится бессмысленным. Напротив, мы должны позаботиться о том, как бы вернее удовлетворить подобную страсть.
Итак, здесь нам представляется необходимым внести должную упорядоченность и обеспечить гражданину, который пожелает развлечься, полнейшую безопасность. Оный гражданин без всяких ограничений станет предаваться любым видам любовной страсти с лицами, предназначенными обществом к распутству, ведь ни одна человеческая страсть не требует себе большей свободы, нежели разврат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29