Удобно сайт Wodolei.ru
Неудивительно, что впоследствии патриотизм перестал выступать в государственной жизни в качестве определяющего фактора благонадежности того или иного лица, так что "с самого начала французская революция отличалась космополитизмом, ее трудно назвать собственно французской. И действительно, тогда идеалом считался скорее абстрактный "человек", но отнюдь не родина. Только при интервенции этот "человек" превращается в "патриота" .
Помимо антихристианства и космополитизма XVIII век надолго запомнился потомкам своей так называемой "научностью". Кстати, определенный "научный дух" был присущ и XVII столетию, но тогда под ним подразумевался, наряду с растущим стремлением к обретению самобытных форм литературы и искусства, прогресс в области метафизических, математических и теологических изысканий, оказавшийся возможным только благодаря бескорыстной любви к чисто интеллектуальным видам знания, примером которой служат гениальные творения Паскаля и Декарта. Расцвет математики мало-помалу способствовал развитию естественных наук, так что к началу XVIII века естествознание, освободившись от опеки перипатетизма, переживало своеобразное возрождение, чему во многом способствовали труды таких выдающихся ученых, как Бернье, Турнефор, Плюмье, Фейе, Фагон, Делансе, Дювернэ и др.
Достижение успеха в эмпирическом естествознании требует от исследователя достаточно строгой специализации, которая, при пренебрежительном отношении к гносеологическим вопросам, как правило, влечет за собой грубые ошибки при решении проблем онтологического порядка. Таким образом, у мыслителей XVIII века сложилось совершенно ложное представление о том, будто бы прогрессивное развитие человеческого общества находится в прямой зависимости от квантитативных методов на него воздействия, заимствованных, кстати говоря, из естественных наук.
Наглядным доказательством сказанному могут послужить следующие заявления, заимствованные нами из романа "Тереза-философ": "Но если подойти чуть ближе — нам тут же станут отчетливо видны детали механизмов, приводящих в движение нашу жизнь. Достаточно разобраться в одном из них, чтобы понять и все остальные..."1. Как известно, еще Галилей говорил, что природа изъясняется на языке математики. К сожалению, в XVIII столетии эти слова понимались не метафорически, а буквально. Только после того, как некоторые математически образованные толмачи языка природы на практике познакомились с занимательным изобретением доктора Гильотена, общественное сознание наконец-то открыло для себя тот непреложный факт, что к обустройству жизни отдельного человека и к государственному строительству негоже приступать, вооружившись лишь линейкой и ватерпасом. Забвение онтологической ценности человеческого существования всегда обходилось людям недешево, так что любителям сравнений нашей воли с "двухфунтовой гирькой" следовало бы не забывать о трагической судьбе, которая выпала на долю, к примеру, Байи и Лавуазье.
В XVIII веке особенной популярностью пользовались произведения, в которых со знанием дела описывались поступки, считавшиеся ранее недостойными внимания литератора. Во времена Просвещения нравственная распущенность становится модной, хотя "упадок нравственности, без сомнения, не мог не повлечь за собой определенного упадка в философии и литературе" . Преимущественный интерес к разнообразным скабрезным сведениям явно заметен уже у П. Бейля, многоученого предшественника блестящей плеяды энциклопедистов. Но если старинные французские писатели и деятели классического периода умудрялись сохранять чувство вкуса даже при описании самых рискованных ситуаций, то философствующие литераторы века XVIII, исключая, пожалуй, маркиза де Сада, поражают своей беспримерной в истории словесности пошлостью.
Объясняя причины подобного нравственного декаданса, примером которого может послужить жизнь родителей Терезы, исследователи событий той далекой эпохи, как правило, предпочитают ссылаться на бурные времена регентства Филиппа Орлеанского, упуская из виду плачевные последствия недальновидной религиозной политики Людовика XIV. Ведь "после отмены Нантского эдикта религиозная эволюция многих была неожиданно прервана, так что среди "либертенов" оказались те, которые первоначально всего-навсего стремились держаться одной из пришедшихся им по душе форм христианского вероисповедания" . Но как бы там ни обстояло дело в действительности, откровенная эротика в литературе становится немодной уже в эпоху Людовика XVI, в начале же XIX века, когда после термидорианских сатурналий утомленные граждане внезапно ощутили в себе необоримую потребность обратиться к творениям Шатобриана, галантная похабщина и вовсе исключается из числа жанров, достойных пера уважающего себя литератора.
Завершая обзор основных моментов развития духовной жизни в Век Просвещения, хотелось бы подчеркнуть присущее большинству просветителей принципиальное неприятие какого бы то ни было предания. Это был "век совершенно новый, первобытнейший и чрезвычайно грубый. XVIII век, не желая находиться под влиянием какой-либо традиции, отринул и традицию, вобравшую в себя опыт нации..., спалив и уничтожив плоды прошлого. XVIII век вынужден был все отыскивать и устраивать заново" . Дело в том, что взгляды просветителей сами по себе не выдерживали никакой критики; их идеи могли эффективно воздействовать лишь на человека, не отягощенного багажом интеллектуальных знаний. Но если в теории слабость аргументации удавалось прикрыть легким флером бесстыдной софистики, то на практике подобные фокусы, разумеется, разыгрывались без особого блеска. Как известно, Мао Цзе-дун, оправдывая свои волюнтаристские эксперименты, писал примерно следующее: "Я нуждаюсь в чистой бумаге, чтобы писать на ней самые новые, самые прекрасные иероглифы." Точно так же просветители XVIII века делали ставку на нового человека, свободного от наследия той или иной философской, религиозной или литературной традиции. Подобное стремление к новизне можно было бы только приветствовать (разумеется, делая необходимые в каждом отдельном случае оговорки), если бы практика выведения принципиально новой, освобожденной от традиции человеческой породы получила хоть однажды экспериментальное подтверждение. Но, к огромному сожалению для умов поистине просвещенных, все предпринимаемые ранее попытки избавить человечество от традиции превращали сообщество людей, мягко выражаясь, в обитателей обезьяньего питомника.
Между прочим, просветители первые оказались в числе жертв выдуманной ими догматической идеологии. Вообразив однажды, будто их доктрина представляет собой непререкаемую истину, впоследствии они наделили ее тем могуществом, которым обладает лишь одна правда. Вот почему мыслители XVIII века, позабыв о многочисленных примерах исторически оправданных заблуждений, пытались выдать свои туманные построения за естественный свет разума, при появлении которого рассеивается мрак невежества и предрассудков. В романе "Тереза-философ" показателен в данном отношении эпизод с Буа-Лорье. Опытная сводня, рассчитывавшая превратить очаровательные прелести молоденькой Терезы в солидный капитал, выслушивает от девушки несколько банальных фраз, имеющих весьма отдаленную связь с философией. Казалось бы, в этом нет ничего из ряда вон выходящего, но безымянный автор романа рассуждает по-другому. И мошенница Буа-Лорье претерпевает примечательную метаморфозу. Оказывается, слова Терезы, сумевшей рассеять заблуждения старой сводни, таят сокровенную истину, безуспешно разыскиваемую Буа-Лорье в течение десятилетий ее многотрудной жизни . В действительности отношения между своднями и философствующими девицами легкого поведения вряд ли складывались столь благополучно, как того хотелось бы автору романа.
Упрощенно догматический подход к проблеме человеческого существования не способствовал прогрессу философской антропологии. Но все-таки, несмотря на принципиальную ошибочность принятого им метода, Век Просвещения уже самим фактом своей полной несостоятельности заставляет нас искать истину в совершенно ином направлении, так что мы с полным на то правом можем говорить о негативной пользе данного периода в истории человеческого рода.
Анонимный роман "Тереза-философ", по сути, является романом воспитания, сходным по замыслу и жанру с такими книгами, как "Эмиль" Ж.-Ж.Руссо, "Господин Николя" Ретифа де ла Бретона, "Вильгельм Мейстер" И.В.Гете, "Странствия Франца Штернбальда" Л.Тика и др. Поскольку в упомянутых романах речь, как правило, идет о воспитании личности, то нелишним представляется привести еще один отрывок из книги Э.Фагэ, рассматривавшего, помимо прочего, влияние просветительской идеологии на формирование нового для европейской культуры отношения к человеческой индивидуальности: "Откровение, предание, авторитет власти — все это присуще христианству. Что же касается XVIII века, то он, сделав ставку на человеческий разум, способность людей к постижению истины, религиозную и духовную свободу, верил в безграничное самосовершенствование и законы прогресса, следуя которым, к прошлому относились с нескрываемым пренебрежением. Другими словами, откровение не существует, предание нас обманывает, а власть не нужна вовсе. Отсюда возникло глубочайшее уважение (по крайней мере, в теории) к человеческой индивидуальности, отдельной личности. В те времена полагали, будто бы любой из нас, безразлично тот или этот, способен постигнуть тайну, которая в действительности сохраняется благодаря последовательному чередованию человеческих поколений. За профанацией предания последовало обожествление человека, пришедшее на смену прежнему культу. Отсюда, помимо прочего, возникло также стремление к равенству между людьми, которое, однако же, представляло собой настолько расплывчатое понятие, что определить его содержание с точностью оказалось совершенно невозможным".
Расцвет романа воспитания к середине XVIII века, без всякого сомнения, объясняется тем, что европейское общественное мнение, отвергнув традиционные представления, обратилось к новым педагогическим системам, подкреплявшимся, как правило, целым арсеналом идеологических догм эпохи Просвещения.
Как известно, нелепый миф о возможности воспитания нового человека в сознании передовых мыслителей XVIII века в силу различных обстоятельств превратился в своеобразную аксиому. Но если в гениальных романах, принадлежащих перу выдающихся представителей эпохи Просвещения, абсурдность этого мифа остается незаметной, то в произведениях заурядных, наподобие "Терезы-философа", ослиные уши негодной теории вылезают наружу. "Натура может быть исправлена лишь воспитанием, которое побуждает нас изучать жизнь людей замечательных и следовать примерам положительным, подражая им" , — вещает устами наивной Терезы автор, пожелавший остаться неизвестным. К личности его и взглядам нам еще не единожды предстоит вернуться в дальнейшем, теперь же обратим внимание на прекрасную Терезу.
Успех романа воспитания, помимо прочего, определялся и удачным выбором главного действующего лица — абсолютно пассивного объекта утомительной серии педагогических экзекуций, которым несчастный герой должен был подвергнуться по воле философствующего автора романа, усердного, но, к несчастью, непонятливого читателя трудов господина Локка и аббата де Кондильяка. Понятно, что такой герой, кроме совершенно девственного сознания, обязан был обладать и феноменальной восприимчивостью к новому учению. Ведь обладай такой человек способностью к суждениям, колоссы просветительской педагогики тут же разлетались бы в прах. Само собой разумеется, Тереза также претендует на свое место в блистательной фаланге образцовых героев просветительского романа: "Я верила всему, что мне говорили. Я не умела критически взглянуть на то, что однажды увидела" . Иначе говоря, счастливый читатель повести, не рискуя потерять слишком много времени, становится свидетелем занимательной метаморфозы, в ходе которой девушка, страдавшая от гнета средневековых предрассудков, превращается в умудренную Гипатию, не боящуюся ни ада, ни рая, ни, самое главное, беременности.
Философская мысль XVIII века постоянно возвращалась к одной проблеме, суть которой сводится к ответу на вопрос, возможно ли на земле всеобщее счастье. Просветители, к примеру, считали это не только возможным, но и, при соответствующих социальных изменениях, необходимым: расхождения между философами этого направления, как правило, возникали только при определении условий и сроков наступления вожделенного царства Астреи. В то вре-мя как глубокомысленные эрудиты погружались в хитросплетения лабиринтов философских трактатов, более динамичные популяризаторы принялись распространять те же самые идеи среди читающей публики — как правило, не особенно расположенной к метафизическим спекуляциям. Популяризаторы, одаренные литературными способностями, помимо прочего, создали и жанр философского романа воспитания. По мнению авторов подобных романов, любой читатель, независимо от его нравственного или интеллектуального уровня, может достигнуть совершенного счастья и благополучия лишь в том случае, если прислушается к нескольким нехитрым педагогическим советам, повторяемым с изрядной монотонностью в любом художественном произведении описываемого жанра: "Раз благородное поведение и духовная значительность замечательных людей помогли мне обрести счастье, — восклицает, например, одержимая порывом признательности прекрасная Тереза, — то почему бы не донести этот опыт до всех, кто в нем нуждается, и не дать счастья тем, кто его заслуживает?"
Действительно, почему бы не донести? К тому же эти замечательные люди так снисходительно относятся к незначительным прегрешениям своих ближних, столь охотно и безвозмездно раздают различные универсальные советы, даже когда их об этом никто не спрашивает, буквально в лепешку готовы расшибиться из чистой филантропии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Помимо антихристианства и космополитизма XVIII век надолго запомнился потомкам своей так называемой "научностью". Кстати, определенный "научный дух" был присущ и XVII столетию, но тогда под ним подразумевался, наряду с растущим стремлением к обретению самобытных форм литературы и искусства, прогресс в области метафизических, математических и теологических изысканий, оказавшийся возможным только благодаря бескорыстной любви к чисто интеллектуальным видам знания, примером которой служат гениальные творения Паскаля и Декарта. Расцвет математики мало-помалу способствовал развитию естественных наук, так что к началу XVIII века естествознание, освободившись от опеки перипатетизма, переживало своеобразное возрождение, чему во многом способствовали труды таких выдающихся ученых, как Бернье, Турнефор, Плюмье, Фейе, Фагон, Делансе, Дювернэ и др.
Достижение успеха в эмпирическом естествознании требует от исследователя достаточно строгой специализации, которая, при пренебрежительном отношении к гносеологическим вопросам, как правило, влечет за собой грубые ошибки при решении проблем онтологического порядка. Таким образом, у мыслителей XVIII века сложилось совершенно ложное представление о том, будто бы прогрессивное развитие человеческого общества находится в прямой зависимости от квантитативных методов на него воздействия, заимствованных, кстати говоря, из естественных наук.
Наглядным доказательством сказанному могут послужить следующие заявления, заимствованные нами из романа "Тереза-философ": "Но если подойти чуть ближе — нам тут же станут отчетливо видны детали механизмов, приводящих в движение нашу жизнь. Достаточно разобраться в одном из них, чтобы понять и все остальные..."1. Как известно, еще Галилей говорил, что природа изъясняется на языке математики. К сожалению, в XVIII столетии эти слова понимались не метафорически, а буквально. Только после того, как некоторые математически образованные толмачи языка природы на практике познакомились с занимательным изобретением доктора Гильотена, общественное сознание наконец-то открыло для себя тот непреложный факт, что к обустройству жизни отдельного человека и к государственному строительству негоже приступать, вооружившись лишь линейкой и ватерпасом. Забвение онтологической ценности человеческого существования всегда обходилось людям недешево, так что любителям сравнений нашей воли с "двухфунтовой гирькой" следовало бы не забывать о трагической судьбе, которая выпала на долю, к примеру, Байи и Лавуазье.
В XVIII веке особенной популярностью пользовались произведения, в которых со знанием дела описывались поступки, считавшиеся ранее недостойными внимания литератора. Во времена Просвещения нравственная распущенность становится модной, хотя "упадок нравственности, без сомнения, не мог не повлечь за собой определенного упадка в философии и литературе" . Преимущественный интерес к разнообразным скабрезным сведениям явно заметен уже у П. Бейля, многоученого предшественника блестящей плеяды энциклопедистов. Но если старинные французские писатели и деятели классического периода умудрялись сохранять чувство вкуса даже при описании самых рискованных ситуаций, то философствующие литераторы века XVIII, исключая, пожалуй, маркиза де Сада, поражают своей беспримерной в истории словесности пошлостью.
Объясняя причины подобного нравственного декаданса, примером которого может послужить жизнь родителей Терезы, исследователи событий той далекой эпохи, как правило, предпочитают ссылаться на бурные времена регентства Филиппа Орлеанского, упуская из виду плачевные последствия недальновидной религиозной политики Людовика XIV. Ведь "после отмены Нантского эдикта религиозная эволюция многих была неожиданно прервана, так что среди "либертенов" оказались те, которые первоначально всего-навсего стремились держаться одной из пришедшихся им по душе форм христианского вероисповедания" . Но как бы там ни обстояло дело в действительности, откровенная эротика в литературе становится немодной уже в эпоху Людовика XVI, в начале же XIX века, когда после термидорианских сатурналий утомленные граждане внезапно ощутили в себе необоримую потребность обратиться к творениям Шатобриана, галантная похабщина и вовсе исключается из числа жанров, достойных пера уважающего себя литератора.
Завершая обзор основных моментов развития духовной жизни в Век Просвещения, хотелось бы подчеркнуть присущее большинству просветителей принципиальное неприятие какого бы то ни было предания. Это был "век совершенно новый, первобытнейший и чрезвычайно грубый. XVIII век, не желая находиться под влиянием какой-либо традиции, отринул и традицию, вобравшую в себя опыт нации..., спалив и уничтожив плоды прошлого. XVIII век вынужден был все отыскивать и устраивать заново" . Дело в том, что взгляды просветителей сами по себе не выдерживали никакой критики; их идеи могли эффективно воздействовать лишь на человека, не отягощенного багажом интеллектуальных знаний. Но если в теории слабость аргументации удавалось прикрыть легким флером бесстыдной софистики, то на практике подобные фокусы, разумеется, разыгрывались без особого блеска. Как известно, Мао Цзе-дун, оправдывая свои волюнтаристские эксперименты, писал примерно следующее: "Я нуждаюсь в чистой бумаге, чтобы писать на ней самые новые, самые прекрасные иероглифы." Точно так же просветители XVIII века делали ставку на нового человека, свободного от наследия той или иной философской, религиозной или литературной традиции. Подобное стремление к новизне можно было бы только приветствовать (разумеется, делая необходимые в каждом отдельном случае оговорки), если бы практика выведения принципиально новой, освобожденной от традиции человеческой породы получила хоть однажды экспериментальное подтверждение. Но, к огромному сожалению для умов поистине просвещенных, все предпринимаемые ранее попытки избавить человечество от традиции превращали сообщество людей, мягко выражаясь, в обитателей обезьяньего питомника.
Между прочим, просветители первые оказались в числе жертв выдуманной ими догматической идеологии. Вообразив однажды, будто их доктрина представляет собой непререкаемую истину, впоследствии они наделили ее тем могуществом, которым обладает лишь одна правда. Вот почему мыслители XVIII века, позабыв о многочисленных примерах исторически оправданных заблуждений, пытались выдать свои туманные построения за естественный свет разума, при появлении которого рассеивается мрак невежества и предрассудков. В романе "Тереза-философ" показателен в данном отношении эпизод с Буа-Лорье. Опытная сводня, рассчитывавшая превратить очаровательные прелести молоденькой Терезы в солидный капитал, выслушивает от девушки несколько банальных фраз, имеющих весьма отдаленную связь с философией. Казалось бы, в этом нет ничего из ряда вон выходящего, но безымянный автор романа рассуждает по-другому. И мошенница Буа-Лорье претерпевает примечательную метаморфозу. Оказывается, слова Терезы, сумевшей рассеять заблуждения старой сводни, таят сокровенную истину, безуспешно разыскиваемую Буа-Лорье в течение десятилетий ее многотрудной жизни . В действительности отношения между своднями и философствующими девицами легкого поведения вряд ли складывались столь благополучно, как того хотелось бы автору романа.
Упрощенно догматический подход к проблеме человеческого существования не способствовал прогрессу философской антропологии. Но все-таки, несмотря на принципиальную ошибочность принятого им метода, Век Просвещения уже самим фактом своей полной несостоятельности заставляет нас искать истину в совершенно ином направлении, так что мы с полным на то правом можем говорить о негативной пользе данного периода в истории человеческого рода.
Анонимный роман "Тереза-философ", по сути, является романом воспитания, сходным по замыслу и жанру с такими книгами, как "Эмиль" Ж.-Ж.Руссо, "Господин Николя" Ретифа де ла Бретона, "Вильгельм Мейстер" И.В.Гете, "Странствия Франца Штернбальда" Л.Тика и др. Поскольку в упомянутых романах речь, как правило, идет о воспитании личности, то нелишним представляется привести еще один отрывок из книги Э.Фагэ, рассматривавшего, помимо прочего, влияние просветительской идеологии на формирование нового для европейской культуры отношения к человеческой индивидуальности: "Откровение, предание, авторитет власти — все это присуще христианству. Что же касается XVIII века, то он, сделав ставку на человеческий разум, способность людей к постижению истины, религиозную и духовную свободу, верил в безграничное самосовершенствование и законы прогресса, следуя которым, к прошлому относились с нескрываемым пренебрежением. Другими словами, откровение не существует, предание нас обманывает, а власть не нужна вовсе. Отсюда возникло глубочайшее уважение (по крайней мере, в теории) к человеческой индивидуальности, отдельной личности. В те времена полагали, будто бы любой из нас, безразлично тот или этот, способен постигнуть тайну, которая в действительности сохраняется благодаря последовательному чередованию человеческих поколений. За профанацией предания последовало обожествление человека, пришедшее на смену прежнему культу. Отсюда, помимо прочего, возникло также стремление к равенству между людьми, которое, однако же, представляло собой настолько расплывчатое понятие, что определить его содержание с точностью оказалось совершенно невозможным".
Расцвет романа воспитания к середине XVIII века, без всякого сомнения, объясняется тем, что европейское общественное мнение, отвергнув традиционные представления, обратилось к новым педагогическим системам, подкреплявшимся, как правило, целым арсеналом идеологических догм эпохи Просвещения.
Как известно, нелепый миф о возможности воспитания нового человека в сознании передовых мыслителей XVIII века в силу различных обстоятельств превратился в своеобразную аксиому. Но если в гениальных романах, принадлежащих перу выдающихся представителей эпохи Просвещения, абсурдность этого мифа остается незаметной, то в произведениях заурядных, наподобие "Терезы-философа", ослиные уши негодной теории вылезают наружу. "Натура может быть исправлена лишь воспитанием, которое побуждает нас изучать жизнь людей замечательных и следовать примерам положительным, подражая им" , — вещает устами наивной Терезы автор, пожелавший остаться неизвестным. К личности его и взглядам нам еще не единожды предстоит вернуться в дальнейшем, теперь же обратим внимание на прекрасную Терезу.
Успех романа воспитания, помимо прочего, определялся и удачным выбором главного действующего лица — абсолютно пассивного объекта утомительной серии педагогических экзекуций, которым несчастный герой должен был подвергнуться по воле философствующего автора романа, усердного, но, к несчастью, непонятливого читателя трудов господина Локка и аббата де Кондильяка. Понятно, что такой герой, кроме совершенно девственного сознания, обязан был обладать и феноменальной восприимчивостью к новому учению. Ведь обладай такой человек способностью к суждениям, колоссы просветительской педагогики тут же разлетались бы в прах. Само собой разумеется, Тереза также претендует на свое место в блистательной фаланге образцовых героев просветительского романа: "Я верила всему, что мне говорили. Я не умела критически взглянуть на то, что однажды увидела" . Иначе говоря, счастливый читатель повести, не рискуя потерять слишком много времени, становится свидетелем занимательной метаморфозы, в ходе которой девушка, страдавшая от гнета средневековых предрассудков, превращается в умудренную Гипатию, не боящуюся ни ада, ни рая, ни, самое главное, беременности.
Философская мысль XVIII века постоянно возвращалась к одной проблеме, суть которой сводится к ответу на вопрос, возможно ли на земле всеобщее счастье. Просветители, к примеру, считали это не только возможным, но и, при соответствующих социальных изменениях, необходимым: расхождения между философами этого направления, как правило, возникали только при определении условий и сроков наступления вожделенного царства Астреи. В то вре-мя как глубокомысленные эрудиты погружались в хитросплетения лабиринтов философских трактатов, более динамичные популяризаторы принялись распространять те же самые идеи среди читающей публики — как правило, не особенно расположенной к метафизическим спекуляциям. Популяризаторы, одаренные литературными способностями, помимо прочего, создали и жанр философского романа воспитания. По мнению авторов подобных романов, любой читатель, независимо от его нравственного или интеллектуального уровня, может достигнуть совершенного счастья и благополучия лишь в том случае, если прислушается к нескольким нехитрым педагогическим советам, повторяемым с изрядной монотонностью в любом художественном произведении описываемого жанра: "Раз благородное поведение и духовная значительность замечательных людей помогли мне обрести счастье, — восклицает, например, одержимая порывом признательности прекрасная Тереза, — то почему бы не донести этот опыт до всех, кто в нем нуждается, и не дать счастья тем, кто его заслуживает?"
Действительно, почему бы не донести? К тому же эти замечательные люди так снисходительно относятся к незначительным прегрешениям своих ближних, столь охотно и безвозмездно раздают различные универсальные советы, даже когда их об этом никто не спрашивает, буквально в лепешку готовы расшибиться из чистой филантропии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29