При всех обстоятельствах любовная страсть к лицам мужского пола внушается нам природой, так что в любом случае люди должны испытывать уважение к подобному поведению. Если с помощью точных исследований ученым удастся доказать, что пристрастие к содомии возбуждает несравненно острее, чем какие-нибудь иные удовольствия, если обнаружится, что предаваясь содомии, мы сможем получить живейшее наслаждение, и число последователей такого порока в силу указанных причин по сравнению с противниками мужеложства многократно увеличится, то тогда всем станет совершенно очевидно, что, вовсе не оскорбляя природу, означенный порок только лишь служит достижению ее целей, ведь природа заинтересована в размножении человеческого рода в несравненно меньшей мере, чем мы имеем глупость в то верить.
Посмотрите кругом и сколько вы тогда заметите народов, презирающих женщин! Ведь некоторые из них совершенно ими не пользуются, прибегая к услугам женского пола только тогда, когда возникает потребность в продолжении рода. Кроме того, в республиках привычка к содомии укоренялась с особенной силой, ведь мужчины там вынуждены были проживать вместе, и никто не считал подобный порок опасностью. Да и разве законодатели Греции позволили бы мужеложству распространяться в своих республиках, если бы были убеждены в связанном с ним вреде? Напротив, они думали, что воинственный народ просто обязан предаваться содомии. Кстати говоря, Плутарх с воодушевлением рассказывал о фаланге "любящих" и "возлюбленных", долгое время стоявшей на страже свобод Древней Греции. Одним словом, содомия царила в содружествах воинов, придавая ему новые силы, так что самые великие люди не гнушались этим пороком.
При открытии Америки обнаружилось, что вся она населена людьми со склонностью к мужеложству. В частности, в Луизиане у иллинойцев некоторые наряженные в женскую одежду индейцы подобно распутницам выставляли на продажу свое тело. Далее, негры Бенгелы открыто держат мужчин на содержании, тогда как все серали Алжира сегодня переполнены только одними мальчиками. Не в силах противиться любви к юным мальчикам, жители Фив возвели ее в ранг закона. Между прочим, и херонейский философ предписывал молодежи предаваться однополой любви ради смягчения нравов.
Всем известно, насколько содомия была распространена в Древнем Риме, где в специально на то отведенных местах облаченные в женскую одежду мальчики вместе с переодетыми в мужское платье девочками занимались проституцией. Марциал, Катулл, Тибулл, Гораций и Вергилий писали мужчинам любовные письма, точно так же как и своим любовницам. Наконец, у Плутарха можно обнаружить совет, следуя которому женщинам не пристало принимать ни малейшего участия в любовной связи между мужчинами. Некогда амизийцы — народ, населявший остров Крит, — похищали мальчиков, сопровождая кражу очень странными церемониями. Влюбленный в какого-нибудь из местных юношей похититель прежде всего предупреждал родителей мальчика о дне похищения. Отрок, со своей стороны, оказывал незначительное сопротивление только в том случае, когда любовник приходился ему не по вкусу. Если же юноша питал к нему противоположные чувства, то он предпочитал спокойно следовать за похитителем. Спустя некоторое время соблазнитель отсылал любимого обратно к родителям, ведь страсть к мужчинам, подобно любви к женщинам, быстро приносит с собою пресыщение. Страбон, к тому же, сообщает нам, что публичные дома на острове Крит наполнялись только одними мальчиками, открыто предлагавшими свое тело всем желающим.
Необходимо ли сослаться еще на одного авторитетного писателя, с тем чтобы окончательно доказать полезность содомии в республике? Послушаем же тогда перипатетика Ермолая, который говорил о том, что любовь к мальчикам, распространенная по всей Греции, придавала гражданам силу и храбрость, во многом послужив изгнанию тиранов. Любовники составляли заговоры между собой и, разоблаченные, переносили жесточайшие пытки, но не выдавали остальных заговорщиков. Итак, граждане в те времена в своем патриотизме готовы были пожертвовать всем, лишь бы обеспечить благополучие государства. Разумеется, они прекрасно знали, что республика только укрепляется благодаря любовным связям между мужчинами, поэтому красноречие древних часто оказывалось направленным против женщин, тогда как деспотизм неизменно питал симпатию к этим слабым созданиям.
Кстати сказать, педерастия всегда входила в число пороков, свойственных воинственной нации. По словам Цезаря, галлы с великой охотой предавались радостям мужеложства. Кроме того, во время войн, которые часто приходилось вести республикам, полы постоянно разделялись, что в немалой мере способствовало распространению содомии между гражданами. Когда узнали о благоприятных последствиях такого порока для нужд государства, то религия тотчас же освятила однополую любовь.
Любовь Юпитера к Ганимеду, как известно, обоготворялась римлянами. Секст Эмпирик уверяет читателей, что подобная странность персами вменялась почти в обязанность каждому. В конце концов, всеми презираемые и ревнивые женщины предложили мужчинам услуги, сходные с теми, которые могли предоставить мальчики. Кое-кто из мужчин согласился попробовать, но тотчас же вернулся к прежним привычкам, не найдя в себе сил переносить подобный обман.
Турки, всегда отличавшиеся склонностью к этому извращению, кстати говоря, освященному Магометом в Коране, тем не менее уверяют, что очень юная девушка великолепно заменяет в таких делах мальчика, так что почти все женщины у них проходят через подобное испытание.
Секст У и Санчес дозволяли заниматься мужело-жеством. Санчес, помимо прочего, даже пытался доказать полезность содомии для деторождения. Ребенок, появившийся на свет после такой предварительной подготовки, по его словам, отличается несравненно более крепким телосложением.
В итоге женщины решили вознаградить себя, предаваясь любовным наслаждениям друг с другом. Их странность, вне всякого сомнения, приносит столько же затруднений, что и капризы мужчин, ведь последствия в обоих случаях одинаковы, а именно, прекращение деторождения. Впрочем, возможности людей, стремящихся к деторождению, всегда остаются неисчерпанными до конца, так что они вряд ли потерпят какой-нибудь вред от своих противников. Между прочим, древние греки поддерживали однополую женскую любовь из государственных интересов. В самом деле, удовлетворяя страсти в своем кругу, женщины общались с мужчинами не так часто и не наносили особого урона делам республики. Лукиан рассказывает нам об успехах женского распутства, кроме того, история Сафо не может быть лишена для нас интереса.
Одним словом, во всех подобных безумствах нельзя усмотреть никакой опасности. Даже если женщины осмелятся на большее, расточая свои ласки монстрам и животным, а об этом мы знаем на примере многих народов, то во всех таких глупостях мы не обнаруживаем ни малейшего неудобства, так как разложение нравов, как правило весьма полезное для государства, не может ему навредить ни в каком отношении. Мы рассчитываем на то, что наши законодатели обладают — и мы в этом уверены — достаточной мудростью и благоразумием для того, чтобы отвергнуть законы, направленные против несчастных, единственной виной которых остается их телесная организация — ведь такие люди виновны не более, нежели человек, появившийся на свет уродом.
Во втором разряде преступлений, которые человек совершает по отношению к существам себе подобным, нам еще остается исследовать убийство, и затем мы перейдем к обязанностям человека по отношению к самому себе. Из всех возможных оскорблений, наносимых своему ближнему, убийство, вне всякого сомнения, представляется нам наиболее жестоким, ведь оно отнимает жизнь — благо, полученное нами от природы, причем такая потеря остается невосполнимой. Вместе с тем, если отвлечься от того зла, которое испытывает на себе убиваемая жертва, то перед нами сразу возникает множество вопросов.
1. Является ли убийство действительно преступлением, если принимать во внимание только одни законы природы?
2. Будет ли оно преступлением относительно общественных установлений?
3. Вредит ли убийство обществу?
4. Каким образом следует, к нему относиться при республиканской форме правления?
5. Наконец, должны ли мы наказывать за убийство, прибегая к другому убийству?
Приступим к исследованию каждого вопроса по-отдельности, так как предмет представляется достойным того, чтобы на нем остановиться подробно. Возможно, наши рассуждения покажутся кому-нибудь слишком смелыми, ну и что же из того? Разве теперь мы не пользуемся правом свободы слова? Я раскрываю перед людьми великие истины, возвещения которых ждали уже давно, ныне наступает время, когда любые заблуждения вынуждены исчезнуть с лица земли, вслед за предрассудками королевской власти. Является ли убийство преступлением перед природой? Вот он, первый из поставленных мною вопросов.
Здесь нам придется, разумеется, несколько сбить спесь, присущую всем людям, низводя человека до уровня всех прочих творений природы. Впрочем, философу не пристало льстить мелким человеческим слабостям, ведь он постоянно преследует истину, отбрасывая прочь нелепые предрассудки уязвленного себялюбия, с тем, чтобы показать ее без прикрас изумленной публике.
Что именно представляет собой человек? Чем он отличается от растений и животных, обитающих вокруг нас? Само собой разумеется, ничем. Помещенный по воле случая на поверхности земного шара, человек рождается, размножается, растет и чахнет точно так же, как все остальные растения и животные. Подобно прочим организмам, он достигает старости и затем возвращается в небытие, как только дойдет до пределов, установленных природой для каждого из живых существ в соответствии с различным устройством их частей тела.
Между человеком и животным мы наблюдаем такое полное сходство, что пытливому глазу философа становится совершенно невозможно усмотреть здесь хоть какое-нибудь различие. Следовательно, убийство животного можно приравнять по мере совершаемого зла, в действительности весьма незначительного, к уничтожению человека, ведь мы по-разному относимся к этим двум действиям только в силу предрассудков, свойственных нашей спеси, однако же трудно назвать более несчастную нелепость, нежели спесь и предрассудки.
Поставим теперь вопрос ребром. Вы ведь не в состоянии отрицать то, что убийство человека следует приравнивать к уничтожению какого-нибудь дикого зверя; но, может быть, уничтожение любого живого существа уже является определенным злом, как то считали некогда пифагорейцы, а теперь — обитатели берегов реки Ганг? Прежде чем ответить на вопрос, я еще раз напомню читателям, что мы исследуем значение убийства только лишь перед лицом природы, а об отношении этого действия к человеческому обществу речь у нас пойдет в дальнейшем.
Я спрашиваю вас о том, насколько ценными могут показаться природе ее создания, если они не стоят ей, вообще говоря, ни малейшего труда и ни малейшей заботы? Как известно, рабочий оценивает свой труд в зависимости от времени, потребовавшегося на производство того или иного предмета. Так сколько же именно человек стоит природе? И если даже мы предположим, что он все-таки обладает какой-нибудь стоимостью, то будет ли она превышать стоимость обезьяны или слона? Теперь я задаю еще один вопрос, чем на деле являются материальные тела, возникающие в окружающем нас мире? Из чего составлены все рождающиеся на свет существа? Разве три стихии, их образующие, не освобождаются в результате простого разрушения других организмов? Ведь если бы существа оказались вечными, то вряд ли бы природе удалось сотворить что-нибудь новое. Итак, допустив невозможность вечного существования вещей в природе, мы приходим к пониманию одного из основных ее законов, а именно, закона разрушения. Поскольку же уничтожение приносит природе столь огромную пользу, что она, вообще, не может без него обойтись, ибо в созидательной деятельности природа с необходимостью обращается к материалу, возникшему вследствие разрушения, которое наша общая мать, в свою очередь, и подготовила, постольку связываемая нами со смертью идея уничтожения теперь уже не обладает никакой истинностью. Итак, доказать действительность уничтожения ныне представляется совершенно невозможным. В самом деле, то, что первоначально называлось прекращением существования, если речь шла о животном, наделенном жизнью, теперь не следует понимать как реальный конец, ведь мы имеем дело просто с преобразованием материи, возникающим по причине вечного движения истинной сущности материи, которую все современные философы принимают за основной ее закон. Опираясь на наши неопровержимые положения, мы оказываемся вправе рассматривать смерть как простое изменение формы, как незаметный переход одного существа в другое, в свое время названный Пифагором словом "метемпсихоз".
Согласившись однажды с такими истинами, говорить далее о преступности уничтожения становится бессмысленно. Осмелитесь ли теперь вы, люди, держащиеся за свои нелепые предрассудки, сказать мне, будто бы преобразование осуществляется без разрушения? Вне всякого сомнения не осмелитесь, ведь вам тогда придется доказывать, что в материи присутствует момент бездействия, отдыха, тогда как доказать это никому никогда не удастся.
Едва лишь какое-нибудь большое животное испускает дух, как тут же появляется множество мелких, причем жизнь подобных маленьких животных есть одно из необходимых следствий вечного сна крупного организма.
Так неужели вы решитесь заявить, будто бы природа предпочитает одного из них другим? Ведь для этого вам придется доказать нечто невозможное, а именно, что предмет, обладающий продолговатой и четырехугольной формой, для природы оказывается приятней и полезней предмета овального или треугольного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29