https://wodolei.ru/catalog/vanni/
Поскольку же убийства не наносят вреда нашему правительству, то вы обязаны предоставить родителям право освобождаться от детей, которых они прокормить не могут или же от тех, кто наверняка не принесет государству ни малейшей пользы. Предоставьте, кроме того, гражданину право самому, на свой страх и риск, отделываться от врагов, способных ему как-нибудь навредить. В результате подобных действий, кстати сказать, совершенно самих по себе не заслуживающих внимания, население будет оставаться весьма умеренным и никогда не увеличится настолько, чтобы смочь когда-нибудь свергнуть правительство.
Приверженцы монархии напрасно пытаются убедить нас, будто бы величие государства зависит от численности населения. Между прочим, страна никогда не станет богатой, если число жителей в ней превзойдет имеющиеся в наличии средства к существованию. Напротив, если число граждан не будет превышать строго определенного количества, то государство, достигшее процветания, сможет с выгодой торговать остатками жизненных средств. К примеру, когда на дереве образуется множество сучьев, разве вы их не срезаете? Разве убирая лишние ветви, вы не сохраняете в целости ствол?
Любая система, в чем-либо несогласная с выдвинутыми мною принципами, является бессмысленной. Злоупотребляя подобными системами, вы, наверняка, быстро разрушите до основания то здание, которое мы с такими трудами только что возвели. Впрочем, вряд ли нам пристало ради уменьшения численности населения лишать жизни людей уже сложившихся и, к тому же, прекрасно образованных, ведь тогда мы совершим очевидную несправедливость. Но если мы помешаем появиться на свет существам, которые, пожалуй, в скором времени станут совершенно лишними, то в таком случае наше дело будет вполне справедливым, потому что человеческий род надо очищать, начиная с самой колыбели. Когда вы увидите то, что ребенок не сможет в будущем принести пользу обществу, сразу же отстраните его от материнской груди, прибегнув к единственному разумному средству сократить численность населения, избыток которого, как мы только недавно доказали, представляет собой страшнейшую опасность.
Теперь нам следует подвести кое-какие итоги.
Будем ли мы подавлять убийства с помощью другого убийства? Ни в коей мере, ведь на убийцу не пристало накладывать никакое иное наказание кроме того, которое постараются совершить друзья или родственники пострадавшего. "Я дарую Вам прощение", — некогда сказал Людовик XV, обращаясь к Шаролэ, убившему человека ради развлечения, — "но я равным образом пощажу и того, кто лишит Вас жизни". Любой закон об убийстве должен основываться на подобном величественном высказывании.(Согласно салическим законам, убийство наказывалось простым штрафом. Поскольку же виновные с легкостью ускользали от его уплаты, то Хильдеберт, король Австразии, находясь в Кельне, постановил предавать смерти тех, кто такой штраф не платил, следовательно, наказание тогда распространялось не на всех убийц. Законы древних германцев также ограничивались одним штрафом, величина которого определялась положением пострадавшего. В частности, за убийство священника виновный должен был отсчитать столько золота, сколько весила свинцовая сутана, вылитая по мерке убитого. Отказавшись от уплаты штрафа, виновный вместе со своей семьей становился рабом церкви.)
Одним словом, убийство остается ужасным поступком, но все же оно является действием иной раз необходимым, никогда не преступным и терпимым в республиканском государстве. Я уже говорил о том, что весь мир может нам служить тому примером. Теперь нам нужно рассмотреть другой вопрос, а именно, стоит ли в подобных случаях наказывать человека смертью? Прежде чем ответить на этот вопрос, хотелось бы сначала разрешить следующую дилемму:
Является ли убийство преступлением или не является?
Если оно не относится к преступлениям, то зачем тогда издавать законы, его преследующие? Ну, а если оно все-таки оказывается преступлением, то в силу какой варварской и глупой непоследовательности мы наказываем виновных, прибегая к такому же средству?
Нам остается рассмотреть лишь обязанности человека по отношению к самому себе. Поскольку философ связывает существование подобных обязанностей лишь с чувством получаемого человеком удовольствия или с чувством самосохранения, то предписывать здесь какие-то практические правила поведения представляется совершенно бессмысленным. Разумеется, еще более бессмысленным будет распределять наказания, если человек в чем-нибудь уклонится от предложенных правил.
Мы можем погрешить против указанных обязанностей, лишь совершив самоубийство. Я не стану забавлять вас доказательствами тупоумия тех людей, которые возводят самоубийство в ранг преступления. Тех же, кто еще питает кое-какие сомнения, я отсылаю к знаменитому письму Руссо. Кстати сказать, почти все правительства древности допускали самоубийство исходя из соображений религиозных и политических. Афиняне даже излагали перед Ареопагом доводы, побудившие их лишить себя жизни. Затем они пронзали себе грудь кинжалом. В государствах Древней Греции к самоубийству относились с такой терпимостью, что оно входило в планы законодателей. Предававшие себя смерти на глазах у публики граждане делали из самоубийства великолепный спектакль.
Римская республика, в свою очередь, поощряла добровольную смерть граждан, подтверждающую иной раз их самоотверженную преданность родине.
Когда Рим был захвачен галлами, самые славные сенаторы предпочли выбрать для себя добровольную смерть. Перенимая душевные качества римлян, мы, безусловно, научимся и их добродетели. В частности, некий солдат, участвовавший в кампании 1792 года, лишил себя жизни единственно из-за злости, так как он не мог вместе со своими товарищами сражаться в битве при Жемаппе. Более того, сравнявшись по духу с гордыми республиканцами, мы скоро превзойдем их в добродетели, ведь государственный строй влияет на формирование человека. В самом деле, слишком долгая привычка к деспотизму совершенно изнежила наших храбрецов, полностью испортив их нравы. Но вот настало возрождение, и весь свет вскоре увидит, на какие великие деяния способен французский характер и гений, едва он только окажется на свободе.
Сохраним же ценою жизни и состояния эту свободу, уже стоившую нам многочисленных жертв, не будем жалеть ничего, лишь бы только достигнуть цели! Наши герои по своей доброй воле отдали жизнь ради счастья республики, и их кровь не должна пролиться напрасно. Нам необходимо хранить единство, иначе мы выпустим из рук плод всех перенесенных нами страданий. Грядущие победы, несомненно, укрепят великолепное здание установленных здесь законов. Кстати сказать, наши первые законодатели, оставаясь все-таки рабами деспота, свергнутого совсем недавно, выносили постановления, достойные тирана, которому они поклонялись. Поэтому нам следует полностью переделать их труд, ибо мы трудимся ради счастья республиканцев, настоящих философов, следовательно, и законы наши должны стать мягкими, подобно народу, которым они начнут управлять.
Продемонстрировав перед вами, как я это только что сделал, всю мизерность и несущественность поступков, возведенных нашими ослепленными ложной религией предками в разряд преступлений, я свел к минимуму ту работу, которую нам предстоит проделать. Нам необходимо принять лишь несколько новых законов, но зато все они должны быть хорошими. Не следует умножать уже существующие цепи, нужно только позаботиться о том, чтобы крепость оставшихся оказалась нерушимой.
Принимаемые нами законы не имеют никакой другой цели, кроме спокойствия граждан наряду со славой и процветанием республики. Однако теперь, когда вы, французы, изгнали врага за пределы вашей земли, я не желал бы того, чтобы стремление к распространению принципов революции завело вас слишком далеко. Прежде чем пройтись по миру огнем и мечом, вспомните хотя бы о провале Крестовых походов. Поверьте мне, как только враг оказался на противоположном берегу Рейна, для нас лучше всего оберегать границы Франции, не покидая дома. Оставаясь непобедимыми во Франции, отличаясь прекрасными законами и отменным благочинием в сравнении с другими народами, вы станете образцом для всех прочих правительств мира, которые будут гордиться, если им удастся залучить вас в число своих союзников. Но когда, забыв о собственном счастье, вы, влекомые ложным честолюбием, отправитесь распространять революционные принципы в другие страны, то едва задремавший деспотизм тотчас же проснется, государство погибнет от внутренних раздоров. В таком случае вы понапрасну погубите и солдат, и деньги, тогда как тираны вновь наденут на шею народа цепи, выкованные за время вашего отсутствия. Итак, все необходимое для дела свободы можно совершить и не покидая родных очагов. Что касается других народов, то они, едва лишь прознав о вашем счастье, сразу же последуют лучшему примеру, избрав для себя тот путь, который вы им укажете.
ФИЛОСОФИЯ ПРОСВЕЩЕННОГО ЭРОТИЗМА
Прежде чем вынести то или иное суждение о французском романе середины XVIII века под названием "Тереза-философ", читатель должен составить себе ясное представление о социально-культурных особенностях Века Просвещения, ибо только после основательного ознакомления с идеями того далекого времени можно будет по достоинству оценить преимущества этого произведения, во всяком случае, если сравнивать "Терезу-философа" с низкопробной псевдоэротической литературой, продаваемой ныне по коммерческим ценам в подземных переходах метрополитена.
В первую очередь необходимо отметить, что эротико-философский роман "Тереза-философ" в век "развержения общего рассудка" , когда происходила радикальнейшая переоценка всех и всяческих ценностей, оставался произведением заурядным. В самом деле, могущественная идеология французского Просвещения к середине XVIII века полностью подчинила себе почти все литературные жанры, исключая, пожалуй, лишь жанр церковной проповеди. "Главнейшие писатели XVIII века (которые, кстати сказать, в сотрудничестве с компанией треть сортных литераторов наводнили мировой книжный рынок продукцией, во многом напоминающей роман "Тереза-философ". — А.В.) старались казаться скорее мыслителями, а не собственно художниками" . Однако же беда была именно в том, что ни Вольтер, ни Дидро, ни Ж.-Ж.Руссо, ни Мармонтель, ни Шамфор, ни сотни иных, менее талантливых или плодовитых писателей Века Просвещения, мыслителями в высоком смысле этого слова не были. Вот почему догматическое влияние просветительской философии привело к тому, что французская литература XVIII века, по меткому выражению Э.Фагэ, оказалась "исключительно бесцветной" . Впрочем, несмотря на неоспоримое снижение литературной ценности художественных произведений, идеологическое воздействие последних на читающую публику в XVIII веке становится настолько сильным, что литература, постепенно превратившись в могучее средство социально-политического воздействия, подчинила себе умы человечества: к концу века обществом уже правили идеи, а не коронованные властители.
Прежде чем рассматривать роман "Тереза-философ", следует остановиться на главнейших отличительных признаках Века Просвещения. В противном случае трудно будет справедливо оценить философское содержание этого произведения, которое ни в коем случае нельзя рассматривать как непритязательную скабрезную поделку, рассчитанную на разжигание нездоровых инстинктов потенциального покупателя.
Если встать на точку зрения уже упоминавшегося Э.Фагэ, то Век Просвещения во Франции следует характеризовать прежде всего как век антихристианский, а во-вторых, как антипатриотический, иными словами, космополитический. "В XVIII веке, который, кстати говоря, трудно назвать французским или христианским, охотно, хотя и крайне легкомысленно, рассуждали о важнейших предметах. С начала этого столетия христианская идея неожиданно теряет свою силу, кроме того, тогда же начинается последовательное падение чувства патриотизма. Таковы две основные черты, присущие эпохе с 1700 по 1790 годы. Если первый процесс протекал крайне быстро и, я бы сказал, совершенно непредвиденно, то второй осуществлялся постепенно. Впрочем, он также завершился в достаточно короткие сроки, где-то к 1750 году..." Эти слова известного французского критика стали общим местом в российской полемической литературе, процветавшей до падения старого режима. Доморощенные ревнители чистоты национальной идеи в силу каких-то труднообъяснимых причин неизменно упускали из вида то немаловажное обстоятельство, что сам Э.Фагэ, красноречиво описывая разложение французской духовной культуры в XVIII веке, вину за создавшуюся ситуацию возлагал на правительство христианнейшего короля Людовика XIV.
В самом деле, последовательное проведение в жизнь абсолютистской программы государственного управления повлекло за собой полное подавление политической жизни на всей территории французского королевства, так что наиболее талантливые и просвещенные граждане, которые при иных обстоятельствах трудились бы на благо своего государства, оказались в своеобразной внутренней эмиграции.
В результате отмены Нантского эдикта, гарантировавшего в какой-то мере свободу вероисповедания французским протестантам, к началу XVIII столетия в королевстве Людовика XIV сложилась парадоксальная ситуация: человек, отрицавший существование Бога, считался гораздо менее опасным по сравнению с христианином, критически относившимся к ряду догматов, одобряемых католической церковью. Подобная близорукая политика привела к значительному оттоку интеллектуальных и финансовых сил нации за пределы французского королевства, что не могло не сказаться на жизнеспособности патриотического чувства, поскольку при конфессиональных погромах национальная принадлежность — по крайней мере, если говорить о французах, — во внимание не принималась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Приверженцы монархии напрасно пытаются убедить нас, будто бы величие государства зависит от численности населения. Между прочим, страна никогда не станет богатой, если число жителей в ней превзойдет имеющиеся в наличии средства к существованию. Напротив, если число граждан не будет превышать строго определенного количества, то государство, достигшее процветания, сможет с выгодой торговать остатками жизненных средств. К примеру, когда на дереве образуется множество сучьев, разве вы их не срезаете? Разве убирая лишние ветви, вы не сохраняете в целости ствол?
Любая система, в чем-либо несогласная с выдвинутыми мною принципами, является бессмысленной. Злоупотребляя подобными системами, вы, наверняка, быстро разрушите до основания то здание, которое мы с такими трудами только что возвели. Впрочем, вряд ли нам пристало ради уменьшения численности населения лишать жизни людей уже сложившихся и, к тому же, прекрасно образованных, ведь тогда мы совершим очевидную несправедливость. Но если мы помешаем появиться на свет существам, которые, пожалуй, в скором времени станут совершенно лишними, то в таком случае наше дело будет вполне справедливым, потому что человеческий род надо очищать, начиная с самой колыбели. Когда вы увидите то, что ребенок не сможет в будущем принести пользу обществу, сразу же отстраните его от материнской груди, прибегнув к единственному разумному средству сократить численность населения, избыток которого, как мы только недавно доказали, представляет собой страшнейшую опасность.
Теперь нам следует подвести кое-какие итоги.
Будем ли мы подавлять убийства с помощью другого убийства? Ни в коей мере, ведь на убийцу не пристало накладывать никакое иное наказание кроме того, которое постараются совершить друзья или родственники пострадавшего. "Я дарую Вам прощение", — некогда сказал Людовик XV, обращаясь к Шаролэ, убившему человека ради развлечения, — "но я равным образом пощажу и того, кто лишит Вас жизни". Любой закон об убийстве должен основываться на подобном величественном высказывании.(Согласно салическим законам, убийство наказывалось простым штрафом. Поскольку же виновные с легкостью ускользали от его уплаты, то Хильдеберт, король Австразии, находясь в Кельне, постановил предавать смерти тех, кто такой штраф не платил, следовательно, наказание тогда распространялось не на всех убийц. Законы древних германцев также ограничивались одним штрафом, величина которого определялась положением пострадавшего. В частности, за убийство священника виновный должен был отсчитать столько золота, сколько весила свинцовая сутана, вылитая по мерке убитого. Отказавшись от уплаты штрафа, виновный вместе со своей семьей становился рабом церкви.)
Одним словом, убийство остается ужасным поступком, но все же оно является действием иной раз необходимым, никогда не преступным и терпимым в республиканском государстве. Я уже говорил о том, что весь мир может нам служить тому примером. Теперь нам нужно рассмотреть другой вопрос, а именно, стоит ли в подобных случаях наказывать человека смертью? Прежде чем ответить на этот вопрос, хотелось бы сначала разрешить следующую дилемму:
Является ли убийство преступлением или не является?
Если оно не относится к преступлениям, то зачем тогда издавать законы, его преследующие? Ну, а если оно все-таки оказывается преступлением, то в силу какой варварской и глупой непоследовательности мы наказываем виновных, прибегая к такому же средству?
Нам остается рассмотреть лишь обязанности человека по отношению к самому себе. Поскольку философ связывает существование подобных обязанностей лишь с чувством получаемого человеком удовольствия или с чувством самосохранения, то предписывать здесь какие-то практические правила поведения представляется совершенно бессмысленным. Разумеется, еще более бессмысленным будет распределять наказания, если человек в чем-нибудь уклонится от предложенных правил.
Мы можем погрешить против указанных обязанностей, лишь совершив самоубийство. Я не стану забавлять вас доказательствами тупоумия тех людей, которые возводят самоубийство в ранг преступления. Тех же, кто еще питает кое-какие сомнения, я отсылаю к знаменитому письму Руссо. Кстати сказать, почти все правительства древности допускали самоубийство исходя из соображений религиозных и политических. Афиняне даже излагали перед Ареопагом доводы, побудившие их лишить себя жизни. Затем они пронзали себе грудь кинжалом. В государствах Древней Греции к самоубийству относились с такой терпимостью, что оно входило в планы законодателей. Предававшие себя смерти на глазах у публики граждане делали из самоубийства великолепный спектакль.
Римская республика, в свою очередь, поощряла добровольную смерть граждан, подтверждающую иной раз их самоотверженную преданность родине.
Когда Рим был захвачен галлами, самые славные сенаторы предпочли выбрать для себя добровольную смерть. Перенимая душевные качества римлян, мы, безусловно, научимся и их добродетели. В частности, некий солдат, участвовавший в кампании 1792 года, лишил себя жизни единственно из-за злости, так как он не мог вместе со своими товарищами сражаться в битве при Жемаппе. Более того, сравнявшись по духу с гордыми республиканцами, мы скоро превзойдем их в добродетели, ведь государственный строй влияет на формирование человека. В самом деле, слишком долгая привычка к деспотизму совершенно изнежила наших храбрецов, полностью испортив их нравы. Но вот настало возрождение, и весь свет вскоре увидит, на какие великие деяния способен французский характер и гений, едва он только окажется на свободе.
Сохраним же ценою жизни и состояния эту свободу, уже стоившую нам многочисленных жертв, не будем жалеть ничего, лишь бы только достигнуть цели! Наши герои по своей доброй воле отдали жизнь ради счастья республики, и их кровь не должна пролиться напрасно. Нам необходимо хранить единство, иначе мы выпустим из рук плод всех перенесенных нами страданий. Грядущие победы, несомненно, укрепят великолепное здание установленных здесь законов. Кстати сказать, наши первые законодатели, оставаясь все-таки рабами деспота, свергнутого совсем недавно, выносили постановления, достойные тирана, которому они поклонялись. Поэтому нам следует полностью переделать их труд, ибо мы трудимся ради счастья республиканцев, настоящих философов, следовательно, и законы наши должны стать мягкими, подобно народу, которым они начнут управлять.
Продемонстрировав перед вами, как я это только что сделал, всю мизерность и несущественность поступков, возведенных нашими ослепленными ложной религией предками в разряд преступлений, я свел к минимуму ту работу, которую нам предстоит проделать. Нам необходимо принять лишь несколько новых законов, но зато все они должны быть хорошими. Не следует умножать уже существующие цепи, нужно только позаботиться о том, чтобы крепость оставшихся оказалась нерушимой.
Принимаемые нами законы не имеют никакой другой цели, кроме спокойствия граждан наряду со славой и процветанием республики. Однако теперь, когда вы, французы, изгнали врага за пределы вашей земли, я не желал бы того, чтобы стремление к распространению принципов революции завело вас слишком далеко. Прежде чем пройтись по миру огнем и мечом, вспомните хотя бы о провале Крестовых походов. Поверьте мне, как только враг оказался на противоположном берегу Рейна, для нас лучше всего оберегать границы Франции, не покидая дома. Оставаясь непобедимыми во Франции, отличаясь прекрасными законами и отменным благочинием в сравнении с другими народами, вы станете образцом для всех прочих правительств мира, которые будут гордиться, если им удастся залучить вас в число своих союзников. Но когда, забыв о собственном счастье, вы, влекомые ложным честолюбием, отправитесь распространять революционные принципы в другие страны, то едва задремавший деспотизм тотчас же проснется, государство погибнет от внутренних раздоров. В таком случае вы понапрасну погубите и солдат, и деньги, тогда как тираны вновь наденут на шею народа цепи, выкованные за время вашего отсутствия. Итак, все необходимое для дела свободы можно совершить и не покидая родных очагов. Что касается других народов, то они, едва лишь прознав о вашем счастье, сразу же последуют лучшему примеру, избрав для себя тот путь, который вы им укажете.
ФИЛОСОФИЯ ПРОСВЕЩЕННОГО ЭРОТИЗМА
Прежде чем вынести то или иное суждение о французском романе середины XVIII века под названием "Тереза-философ", читатель должен составить себе ясное представление о социально-культурных особенностях Века Просвещения, ибо только после основательного ознакомления с идеями того далекого времени можно будет по достоинству оценить преимущества этого произведения, во всяком случае, если сравнивать "Терезу-философа" с низкопробной псевдоэротической литературой, продаваемой ныне по коммерческим ценам в подземных переходах метрополитена.
В первую очередь необходимо отметить, что эротико-философский роман "Тереза-философ" в век "развержения общего рассудка" , когда происходила радикальнейшая переоценка всех и всяческих ценностей, оставался произведением заурядным. В самом деле, могущественная идеология французского Просвещения к середине XVIII века полностью подчинила себе почти все литературные жанры, исключая, пожалуй, лишь жанр церковной проповеди. "Главнейшие писатели XVIII века (которые, кстати сказать, в сотрудничестве с компанией треть сортных литераторов наводнили мировой книжный рынок продукцией, во многом напоминающей роман "Тереза-философ". — А.В.) старались казаться скорее мыслителями, а не собственно художниками" . Однако же беда была именно в том, что ни Вольтер, ни Дидро, ни Ж.-Ж.Руссо, ни Мармонтель, ни Шамфор, ни сотни иных, менее талантливых или плодовитых писателей Века Просвещения, мыслителями в высоком смысле этого слова не были. Вот почему догматическое влияние просветительской философии привело к тому, что французская литература XVIII века, по меткому выражению Э.Фагэ, оказалась "исключительно бесцветной" . Впрочем, несмотря на неоспоримое снижение литературной ценности художественных произведений, идеологическое воздействие последних на читающую публику в XVIII веке становится настолько сильным, что литература, постепенно превратившись в могучее средство социально-политического воздействия, подчинила себе умы человечества: к концу века обществом уже правили идеи, а не коронованные властители.
Прежде чем рассматривать роман "Тереза-философ", следует остановиться на главнейших отличительных признаках Века Просвещения. В противном случае трудно будет справедливо оценить философское содержание этого произведения, которое ни в коем случае нельзя рассматривать как непритязательную скабрезную поделку, рассчитанную на разжигание нездоровых инстинктов потенциального покупателя.
Если встать на точку зрения уже упоминавшегося Э.Фагэ, то Век Просвещения во Франции следует характеризовать прежде всего как век антихристианский, а во-вторых, как антипатриотический, иными словами, космополитический. "В XVIII веке, который, кстати говоря, трудно назвать французским или христианским, охотно, хотя и крайне легкомысленно, рассуждали о важнейших предметах. С начала этого столетия христианская идея неожиданно теряет свою силу, кроме того, тогда же начинается последовательное падение чувства патриотизма. Таковы две основные черты, присущие эпохе с 1700 по 1790 годы. Если первый процесс протекал крайне быстро и, я бы сказал, совершенно непредвиденно, то второй осуществлялся постепенно. Впрочем, он также завершился в достаточно короткие сроки, где-то к 1750 году..." Эти слова известного французского критика стали общим местом в российской полемической литературе, процветавшей до падения старого режима. Доморощенные ревнители чистоты национальной идеи в силу каких-то труднообъяснимых причин неизменно упускали из вида то немаловажное обстоятельство, что сам Э.Фагэ, красноречиво описывая разложение французской духовной культуры в XVIII веке, вину за создавшуюся ситуацию возлагал на правительство христианнейшего короля Людовика XIV.
В самом деле, последовательное проведение в жизнь абсолютистской программы государственного управления повлекло за собой полное подавление политической жизни на всей территории французского королевства, так что наиболее талантливые и просвещенные граждане, которые при иных обстоятельствах трудились бы на благо своего государства, оказались в своеобразной внутренней эмиграции.
В результате отмены Нантского эдикта, гарантировавшего в какой-то мере свободу вероисповедания французским протестантам, к началу XVIII столетия в королевстве Людовика XIV сложилась парадоксальная ситуация: человек, отрицавший существование Бога, считался гораздо менее опасным по сравнению с христианином, критически относившимся к ряду догматов, одобряемых католической церковью. Подобная близорукая политика привела к значительному оттоку интеллектуальных и финансовых сил нации за пределы французского королевства, что не могло не сказаться на жизнеспособности патриотического чувства, поскольку при конфессиональных погромах национальная принадлежность — по крайней мере, если говорить о французах, — во внимание не принималась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29