Откуда такое пренебрежение? Я не знаю, но таковы уж были наши забавы, нами руководили лишь природные инстинкты.
Так провела я два года, предаваясь невинному разврату, после чего матушка поместила меня в монастырь. В ту пору мне исполнилось одиннадцать лет. Первой заботой настоятельницы стало подготовить новенькую к первой исповеди, не вызывавшей, кстати, у меня никакого страха, поскольку я не страдала угрызениями совести. Со мной беседовал старый капуцин, духовный наставник матушки, и я рассказала ему обо всех провинностях и грешках, обычных для девочки моих лет. Когда я призналась в своих отступлениях от нравственности, он сказал: "Если вы и впредь будете следовать тем принципам добродетели, которые внушила вам ваша мать, вы придете к святости. Прежде всего, остерегайтесь прислушиваться к голосу демона плоти; я являюсь духовником вашей матушки, и она поделилась со мной опасениями в связи с вашими нечистыми наклонностями, являющими собой самый гнусный из всех пороков. Я был бы очень рад, если бы она ошиблась в своих выводах, к которым пришла четыре года назад во время вашего странного недомогания. Но без ее заботы, дитя мое, вы бы погубили и ваше тело, и вашу душу. Конечно, теперь я не сомневаюсь, что те прикосновения к своему телу, о которых она мне поведала, были непроизвольны, и я убежден, что она преувеличивала опасность, вам угрожавшую".
Встревоженная услышанным от исповедника, я просила его сказать мне, что же я сделала такого, что могло создать у моей матери такое дурное представление обо мне. Он без труда, но в самых осторожных выражениях объяснил, что тогда произошло, и рассказал о предосторожностях, принятых матушкой ради исправления дурной привычки с тем, чтобы привычка эта никак не отразилась на моем будущем.
Эти рассуждения напомнили мне о забавах на чердаке, о которых я только что рассказывала. Краска залила мое лицо, я опустила глаза как человек, которому есть чего стыдиться. Я была озадачена и, думаю, именно тогда в первый раз осознала преступность наших развлечений. Святой отец спросил меня о причине моего молчания и моей грусти. Я рассказала ему обо всем. Каких только подробностей он не требовал от меня! Моя неискушенность в терминах, простодушие, с каким я описывала наши действия, и наивность в оценке такого рода развлечений убедили его в моей невинности. Сдержанность, с которой он осудил эти игры, редко встречается у служителей церкви. Но из слов его было ясно, что он смущен размерами моего темперамента. Пост, молитва, медитация, власяница — вот оружие, которое он указал мне для борьбы с моими страстями.
— Никогда, ни рукой, ни взглядом, не касайтесь той гнусной части своего тела, посредством которой вы мочитесь. Ведь это не что иное, как то самое яблоко, которое соблазнило Адама и привела к осуждению всего рода человеческого за первородный грех, это вместилище дьявола, его престол. Опасайтесь быть застигнутой врасплох этим врагом Бога и людей. Природа скоро прикроет эту часть тела отвратительной растительностью, наподобие той, что покрывает тела диких зверей, желая показать таким образом, что ее удел — стыд, темнота и забвение. А еще более вы должны остерегаться того куска плоти у мальчиков, которым вы забавлялись тогда, на чердаке: это змея, дочь моя, и она ввела во искушение нашу общую прародительницу Еву. Да не осквернит вас никогда взгляд или прикосновение к этому мерзкому зверю: иначе он рано или поздно непременно ужалит вас и проглотит.
— Как, возможно ли, святой отец, — в великом волнении вновь заговорила я, — чтобы это была змея и неужели она так опасна, как вы говорите? Ах, она показалась мне такой нежной! она не укусила ни одну из моих подруг. Уверяю вас, что у нее был только маленький ротик и вовсе не было зубов, я хорошо видела...
— Постойте, дитя мое, — остановил меня исповедник, — и послушайте, что я вам скажу. Те змеи, которых вы столь безрассудно касались руками, были еще слишком молодыми и не столь опасными, зато потом они вытянутся, вырастут и бросятся на вас: вот тогда-то вы должны будете остерегаться действия яда, который они с яростью выбрасывают и который отравит ваше тело и душу.
Речи святого отца привели меня в полное замешательство. Я ушла в свою комнату. То, что я услышала, слишком поразило мое воображение, но то, что узнала я о милой змейке, потрясло меня сильнее, нежели предостережения и угрозы, сделанные на ее счет. Однако, добросовестно выполняя все то, что я обещала святому отцу, сдерживая cвой темперамент, я стала примером добродетельного поведения.
Если бы вы знали, дорогой граф, сколько сражений с собой мне пришлось выдержать, прежде чем достигла я двадцати пяти лет и матушка забрала меня из этого проклятого монастыря! Еще лет шестнадцати я впала в состояние полной отрешенности, что явилось следствием усиленных медитаций; благодаря им я поняла, что моей натуре свойственны две большие страсти, которые я не способна примирить между собой. С одной стороны, я всей душой любила Бога и искренне жаждала служить ему так, как меня учили. С другой же стороны, я не могла справиться с таинственными и необъяснимыми желаниями. Милая змейка, вопреки моей воле, постоянно стояла у меня перед глазами независимо от того, спала я или бодрствовала. Иногда, волнуясь, я тянулась к ней рукой, ласкала ее, восхищаясь ее гордым независимым видом, ее твердостью, назначение которой я пока не понимала; сердце мое бешено колотилось. Я приходила в экстаз от этого видения, я дрожала от напряжения, я не помнила себя, рука моя сама находила то яблоко, о котором говорил священник, а палец превращался в змею. В возбуждении от приближающегося наслаждения я теряла способность размышлять, ворота ада приоткрывались передо мной, и я не имела сил удержаться: напрасны были угрызения совести! Я была на вершине сладострастия.
Как мучилась я потом! Пост, власяница, медитация — я искала спасение в них. Я обливалась слезами. И хотя эти средства и достигали цели и на самом деле помогали справиться с разрушительной страстью, но они не могли не отразиться на моем здоровье. Это привело к тому, что я впала в состояние полной апатии, которое непременно свело бы меня в могилу, если бы матушка не забрала меня из монастыря. Пусть невежественные или лживые теологи ответят, кто, на их взгляд, наделил меня одновременно двумя противоречивыми страстями — любовью к Богу и любовью к плотским наслаждениям? Пусть скажут, откуда это: от природы или от дьявола. Но неужели осмелятся они утверждать, что силы эти могущественнее самого Бога? А если обе они подчиняются Богу, то не значит ли это, что он сам позволил страстям овладеть мною, и сами страсти есть дело рук его?
Но, — возразят мне, — вы же получили от Бога способность обдумывать свои поступки и чувства.
Да, обдумывать, но не делать выбор. Разум позволил мне различить две страсти, которые разрывают душу, и именно благодаря способности мыслить, я поняла, что, коль скоро все на свете исходит от Бога, то и страсти мои целиком от него. Но разум, который позволил мне разобраться во всем, не помог сделать выбор. Если Создатель, — ответят мне, — сделал вас хозяйкой собственных прихотей, вы вольны выбирать между добром и злом. Это всего лишь игра слов. И прихоти, и так называемая свобода выбора не имеют никакого значения и существуют лишь постольку, поскольку существуют страсти и желания, одолевающие нас. К примеру, кажется, будто я вольна убить себя, выброситься из окна. На самом деле — ничего похожего: из-за того, что желание жить во мне сильнее, чем желание умереть, я никогда себя не убью. О любом человеке вы можете сказать: в его власти отдать нищим или своему исловеднику сто луидоров, которые лежат у него в кармане. Но и это не так: желание сохранить свои деньги сильнее желания получить бесполезное отпущение грехов, и он оставит свои деньги у себя. Наконец, всякий может легко убедиться, что разум способен лишь оценить степень желания отдаться тому или иному удовольствию или же воздержаться от оного. Из этого знания и происходит то, что мы зовем волей и решимостью. Но и воля, и решимость эти столь же полно зависят от силы страстей и желаний, во власти которых мы находимся. Точно так же четырехфунтовая гиря, положенная на весы, непременно перевесит гирю двухфунтовую. Резонер, воспринимающий лишь внешнюю сторону явлений, может возразить: разве я не волен выпить за обедом по своему выбору бутылку бургундского или бутылку шампанского. И разве не от меня зависит, куда я отправлюсь на прогулку: по большой аллее Тюильри или на террасу Фельянов?
Я согласна: во всех тех случаях, когда душе безразличен выбор, мы не способны различить оттенки свободы, о которых я говорила. Это равносильно тому, что пытаться рассмотреть предметы с большого расстояния. Но если подойти чуть ближе — нам тут же станут отчетливо видны детали механизмов, приводящих в движение нашу жизнь. Достаточно разобраться в одном из них, чтобы понять и все остальные. Ведь природа всегда следует одним и тем же законам.
Наш резонер садится за стол, ему подают устрицы: это блюдо принято запивать шампанским. Но, — скажут мне, — он волен выбрать бургундское вместо шампанского. А я говорю: нет, не волен. Конечно, будь его второе желание более сильным, нежели первое, он бы мог предпочесть бургундское, но в любом случае оба желания будут в равной степени противоречить этой мнимой свободе...
При входе в сады Тюильри наш резонер замечает на террасе Фельянов хорошенькую знакомую. И он подойдет к ней, если только другое желание, сулящее ему большее удовольствие, не заставит его отправиться все же на большую аллею Тюильри. Но на чем бы он ни остановил свой выбор, в любом случае выбор будет продиктован ему его желанием, и воля тут не при чем.
Согласиться с тем, что человек свободен, можно лишь допустив, будто он сам решает, что ему делать. А если это решают за него его страсти, данные ему природой, то как можно тут рассуждать о свободе? Сила желаний предопределяет его поступки с той же неукоснительностью, что и четырехфунтовая гиря перевешивает двухфунтовую.
И еще я хотела бы попросить моего воображаемого собеседника: пусть объяснит он, что мешает ему думать, обо всем этом так, как думаю я, и почему я не могу заставить себя думать так же, как он? Без сомнения, он ответит, что его знания и его чувства, именно они и заставляют его думать определенными образом. Но признав верным это утверждение, в глубине которого скрыто доказательство того, что он не волен думать, как я, равно как и я не вольна мыслить, как он, воображаемый собеседник вынужден будет признать и то, что мы не свободны выбирать тот или иной образ мыслей. А если мы не свободны в мыслях, то как мы можем быть свободны в поступках? Ведь мысль — это причина, а поступок — следствие, и возможно ли свободное следствие из несвободной причины? Здесь явное противоречие.
А чтобы окончательно убедиться в справедливости моих рассуждений, давайте рассмотрим следующий пример. Грегуар, Дамон и Филинт — три брата, которые до двадцати пяти лет воспитывались одними и теми же наставниками, никогда не расставались, получили одинаковое образование, одно и то же религиозное и нравственное воспитание. Между тем Грегуар любит вино, Дамон — женщин, а Филинт отличается набожностью. Что же явилось причиной, определившей столь разные наклонности трех братьев? Житейский опыт, представление о добре и зле здесь ни при чем, поскольку они получили одинаковые наставления от одних и тех же учителей, однако у каждого из братьев свои принципы, страсти, и эти принципы определяют волю каждого из них, несмотря на прочие равные условия. Более того, Грегуар, который любил вино, в трезвом состоянии был честнейшим, общительнейшим человеком и замечательным товарищем; стоило же ему отведать этого чудодейственного напитка, как он становился злым, превращался в клеветника и скандалиста, готового наброситься даже на лучшего своего друга. Был ли способен Грегуар сам повлиять на те резкие превращения, которые происходили в нем? Конечно же, нет, и в своем обычном состоянии он бы счел поступки, которые совершал под влиянием вина, как совершенно недопустимые. Однако же находились глупцы, которых восхищало и целомудрие Грегуара, равнодушного к женщинам, и воздержанность не любившего вина Дамона, и набожность Филинта, чуждого и вина, и женщин, но получавшего не меньшее, чем его братья, удовольствие от собственного благочестия. Так большинство людей имеет ложное представление о человеческих пороках и добродетелях.
Так подведем же итог. Характер наших страстей диктуется и строением наших органов, и расположением тканей, и движением соков внутри нашего организма. Та сила, с которой страсти волнуют нас, определяет и сам строй наших мыслей, и наше поведение. Она делает человека страстным, мудрым или глупым. Глупец не менее свободен, чем мудрец или человек страстный, так как он следует тем же самым принципам. Для природы равны все. Предположить, что человек свободен и сам управляет своими поступками — значило бы приравнять его к Богу.
Теперь вернемся к моей истории. Я уже сказала, что двадцати пяти лет, едва живой, матушка забрала меня из монастыря. Мой организм был полностью истощен, лицо приобрело желтоватый оттенок, а губы обескровлены. Настоящий ходячий скелет. Крайняя набожность убила бы меня, если бы я не вернулась в дом матушки. Опытный врач, посланный ею в монастырь, с первого взгляда разобрался в причинах моего недомогания. Чудесные соки, связанные с единственным физическим наслаждением, не приносящим горечи, — соки эти, столь же необходимые для здорового человека, что и хлеб, и воздух, заполнив собой не предназначенные для них сосуды, нарушили деятельность всего организма.
Матушке посоветовали подыскать мне мужа, так как только замужество могло бы спасти мне жизнь. В очень мягкой форме она пытались поговорить со мной об этом. Но, полностью пребывая во власти предрассудков, я отвечала, что скорее умру, чем прогневлю Бога, дав согласие пойти на такой позор, как замужество, которое Бог терпит только по своей великой доброте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29