Я приказал всем спешиться. Ледяной камень, едва прикрытый снегом, совершенно не холодил мои подошвы — их тепло, пока мы там стояли, и я размышлял, что же нам делать дальше, начало растапливать окружающий снег, образовав лужицу воды вокруг каждой стопы.
Наконец, я принял решение, и мы полезли вниз, все трое, а наши кони остались наверху. Я цеплялся за выступы камней своими ладонями, находя выемки когтями ног, царапал ими камень, нащупывая надежное место для ног и понимал, что без когтей мне было бы гораздо труднее обойтись. Я радовался своей предусмотрительности, ведь я не взял сам и не дал свои спутницам никакой обуви, — и сейчас нам это пригодилось. Мы спускались вниз, склон постепенно становился все более отвесным, но трещин в камнях было много, поэтому он был пока еще проходимым. Остается надеяться, что склон останется таким же и до самого низа пропасти.
Тот склон, на котором мы все находились, был гораздо выше противоположного, и я учитывал этот факт в своих расчетах. По-моему мнению, кони могут перепрыгнуть пропасть, поэтому, когда они отдохнули, я приказал им сделать это. А потом мы увидели чудо, как на почти четырехкилометровой высоте бело-голубые кони Халы одним чудовищным, фантастическим, просто невероятным прыжком, преодолели эту пропасть! Мы видели их снизу, мы видели их как безмолвных белых ангелов, летящих на фоне серого неба. Почти два с половиной километра пролетели по воздуху эти кони — о, нет! — их скорее можно было бы назвать птицами! Хоть я и не видел глазами, но я видел сердцем, как подогнулись у них ноги от сильнейшего удара о землю при приземлении, и как осколки льда брызнули из-под них во все стороны. Мы услышали три громких глухих удара, когда копыта лошадей врезались в обледеневший камень, а потом с чувством глубокой радости уловили далекий дробный перестук — значит, наши кони живы и не переломали себе ноги при приземлении.
Мы спускались все ниже и ниже, держась руками и цепляясь когтями ног, а на противоположном склоне по удобной тропинке к нам легко бежали все три лошади, и ни на одной из них не было заметно ни единого повреждения.
Мы спускались все ниже и смотрели на наших дивных коней до тех пор, пока туман на дне ущелья не скрыл их от нас.
Мы спустились вниз, а там, внизу, нас поджидали три бело-голубые туманные создания — наши кони, а потом мы сели на них и поскакали дальше. Толчки седел и дробь копыт как-то странно подействовали на нас: что-то родное, хорошо знакомое, родом из детства, что-то неуловимо прекрасное повеяло на нас и так ладно и согласованно легло на сердце, что нам всем стало настолько хорошо, что захотелось творить добро и поделиться переполнявшим сердце счастьем с другими. Мы стали частью этого мира, он вошел в наши души, он стал частью нас.
А наши дивные кони несли нас все дальше и дальше, горы становились все ниже и ниже, появились растения, которых росло все больше и больше, и ближе к полудню мы спустились к предгорьям по другую сторону хребта, распрощавшись с его каменными исполинами.
Мы знали, что нас ждет дальше, ведь, еще спускаясь с заоблачных высот, мы видели, как степь, начинающаяся за предгорьями, постепенно переходит в пустыню. Полоса всхолмленной степи была такой узкой, что ее можно было считать за предгорья, только уже безводные и обожженные солнцем.
Мы остановились у родника, на нас веяло жаром полудня вместе с пеклом близкой пустыни, а лошади все пили и пили, и им все было мало. Мы спешились и тоже напились из холодного горного ключа вместе с ними, и вода казалась нам вкуснее самого вкусного напитка. Нас ждала пустыня, и солнце на высоте безоблачного голубого небосвода, казалось, предупреждало нас не бросаться в это пекло.
Мы легко преодолели двухсоткилометровую полосу степей и поскакали параллельно пустыне. Кони не углублялись в пески — на них очень трудно развить хорошую скорость, а пустыню нужно было преодолевать быстро. Прошел полдень, когда, наконец, вместо песков началась каменистая полупустыня. Лошади углубились в чахлый кустарник, нашли родничок, попили воды и пустились в путь через пустыню. Полупустыня кончилась очень быстро — исчезли кусты, поредели жалкие пучки травы — и началась самая настоящая пустыня: ее гладкие и пологие холмы были невысоки и состояли из морской гальки, видимо, когда-то на этом месте плескалось мелководное море или же было большое озеро.
Кони легко скакали по обожженной столетиями гальке, они мчались со скоростью свыше четырехсот километров в час. Клубы пыли оставались за нами — мы неслись веером, чтобы не пылить в глаза друг другу. Солнце аж дрожало от собственной ярости, камни раскалились, жар воздуха сводил с ума — если бы сейчас брызнуть водой на эти камни, то вода вскипит на них и с шипением превратится в пар.
Пейзаж, проносящийся назад, не был однообразным: сначала шла галечная равнина черно-белого цвета, утрамбованная дующими в течение столетий ураганными ветрами, затем пошли пологие красновато-белые холмы, сложенные растрескавшимися от солнца горными породами, после чего мы миновали песчаное русло давно высохшей большой реки, за которой начались невысокие горы: красно-желтые ущелья с примесью коричневых полос, скалы и утесы того же цвета, только более светлые в свете яростного солнца; и, наконец, уже к концу пути, пустыня изменилась вновь: теперь она до самого горизонта раскинулась широкой волнистой равниной из красно-зелено-черного песка. Пустыня поражала обилием сухой пыли, застилающей глаза и затрудняющей дыхание; она обжигала светом, льющимся с высоты бесконечно высокого неба, и свет этот был столь силен, что от него начинали болеть глаза — он делал окружающий мир настолько ярко-контрасным, что голова утомлялась, и я периодически на пару мгновений терял ориентацию. Нагретый камнями воздух полупрозрачными потоками струился вверх, а миражи, сливаясь с реальностью, задавали загадки и путали мысли, раскрашивая океан небесного огня в причудливые фантастические узоры. Вначале, когда мы только вступили в пустыню, пить практически не хотелось, но потом пламя ослепительно-белого солнца сделало свое дело, и жажда стала все сильнее и сильнее мучить нас, однако мы крепились.
Наши кони не были выкованы из стали — они были прочнее — вперед, все с той же скоростью неслись они вперед и вперед. Душное послеполуденное пекло, кровь кипит огнем, а кругом пустыня и лишь убогая растительность виднеется кое-где. Секунда уходила за секундой, складываясь в минуты, а минуты складывались в часы… — и ни единого облачка на высоком небе — только солнце, жар воздуха и света, бешеная скорость скачки — и больше ничего!
Хала дарила нам ощущение дикой, первобытной, беспредельной и чудовищной силы, помноженной на свирепую ярость жизни, и ничего не просила взамен. Ради этого ощущения стоит жить! Моя жизнь пропитывалась силой и мощью, свирепостью и яростью, жестокостью и несгибаемой волей.
Мир — вокруг меня, а я — в центре него — великий, могучий и великодушный!
Я — главный, я — Хозяин, я — Властелин!
Слава Хале, давшей мне все это, слава!
Мы преодолели пустыню и остановились, когда уже началась степь; краски окружающего мира утратили свой режущий глаз блеск и контрастность, став привычными и естественными. Больше пяти часов понадобилось нашим коням, чтобы сделать это — чтобы пробежать больше двух тысяч километров по пустыне в самое жаркое время дня! Лошади нашли родник и припали к нему, а мы сидели на их спинах, а они все пили и пили, и заходящее солнце над деревьями уже не казалось нам столь безжалостным; а потом мы слезли с их натруженных спин, напились водой сами и умывшись, обмыли водой посеревшие от пыли и пота бывшие раньше белыми тела наших коней. Вода после пустыни — это все…
А затем была ночь, и снова день, и опять ночь, а кони все мчались и мчались. Степи и леса, реки и озера, холмы и равнины оставались позади нас, но лошади ничего не ели на протяжении всей этой бешеной гонки — они только пили воду. Мы тоже время от времени пили — ни нам, ни нашим лошадям есть не хотелось — гонка вытеснила из сознания все мелочи, оставив только скорость и только ее одну. Все мы держались исключительно на использовании внутренних ресурсов наших организмов, и, хотя такие гонки для Халы не являются обычным делом (столь длинные миграции животные вроде наших коней обычно осуществляют за более длительное время), но все же ни мы, ни наши лошади не выложились полностью — у нас еще оставались кое-какие, правда, незначительные резервы.
А к утру мы были уже на берегу моря. Кони припали к его волнам и жадно пили соленую воду океана. Длинные валы волн накатывались на берег и с шелестом уходили в прибрежный песок. Было приятно вдыхать свежий ветер моря — соленый йодный запах гниющих водорослей, выброшенных на берег и влажный воздух, насыщенный светом и свежестью. По песчаному пляжу важно расхаживали птицы и ползали ящерицы, копаясь в водорослях и выискивая там себя пропитание. Какое-то существо, похожее на краба или рака, увидев нас, поспешно кинулось к воде. Я отпустил коней, снял с них седла и они ушли от нас прочь, но не насовсем, а для отдыха и питания. На их спинах были ясно видны отпечатки седел — они заслужили свой отдых.
За трое суток лошади пронесли нас на себе больше шестнадцати тысяч километров: по горам, по лесам, по пустыне, через пропасти и реки сюда, к морю. Теперь я точно знаю на каких конях ездят боги — они ездят на бело-голубых лошадях Халы. Самому быстрому, как мысль, крылатому Пегасу можно состязаться с этими чудесными белыми созданиями, и я не знаю, кто из них выйдет победителем! Очень может быть, что Пегасу не помогут даже его крылья…
Я стоял и полной грудью вдыхал свежий воздух моря и не мог насладиться им: мои легкие еще помнили и морозный воздух гор, бедный озоном и фтором, помнили они и пряный нагретый ветер степей, полный звона, но бедный влагой; моя грудь еще помнила густой мягкий воздух лесов, в меру влажный и теплый, насыщенный избыточным озоном и фтором, напоенный мягкими и резкими запахами цветов и плодов; она еще сохранила воспоминания и о воздухе пустыни — сухом, горячем, пыльном и жестком, с раскаленным озоном и фтором, горячащими кровь до боли в висках, до силы урагана в кулаках, до абсолютной ясности в мозгу и до идеальной четкости мышления в голове… — да, я помнил все это, и теперь я отдыхал у моря, дышал и дышал свежайшим воздухом океана, дышал и не мог надышаться… Потом я вошел в воду и поплыл, и бодрящая соленая вода уверенно, но мягко держала меня на своей широкой груди, покачивая и раскачивая, как мама в колыбели. Я плыл, я нырял в прозрачную колеблющуюся глубину зеленоватого света, и, открывая глаза, я видел там блики солнца на камнях и на подводных растениях, колыхавшихся в волнах прибоя. Раз за разом я нырял в колеблющееся марево расплывчатых предметов и неверных расстояний, погружаясь до более холодных придонных слоев воды, и потом я выныривал на поверхность, чтобы почувствовать живительный воздух у себя в груди, и опять уходил на глубину, и стайки серебристо-черных рыбок таинственными стрелками кружились вокруг меня — как это было прекрасно! Я смыл с себя всю пыль, которая накопилась на мне за эти долгие дни скачки, почувствовал себя моложе, новее, красивее и лучше… — да, это действительно было прекрасно! А соленая вода оказалась не столь соленой, сколь горькой и с каким-то слабо уловимым привкусом — мне пришлось хлебнуть воды — а кому из людей не приходилось принудительно заглатывать ее, когда внезапная волна накрывала пловца, вынырнувшего из голубовато-зеленых глубин и истосковавшейся грудью вдыхавшего то первое и самое главное без чего принципиально невозможно существование человека — воздух.
Я плыл дальше и дальше, к горизонту, подальше от грозных волн прибоя, к спокойной воде, и когда длинные океанские валы перестали беспокоить меня, я лег на спину и увидел чистое синее небо со стадами облаков, которых небесный пастух — ветер, гнал куда-то вдаль, к своим неведомым целям; а еще я увидел солнце, солнце Халы — ближайшую звезду этого удивительного мира, летящего в бездонной пустоте Вселенной и дающего жизнь всему живому на этом маленьком сосредоточении материи; а тем временем, волны покачивали меня, периодически обдавая солеными брызгами и придавая моим чувствам свежесть и остроту, а мыслям — романтическую направленность. Душа раскрылась навстречу дивному миру, освобождаясь от защитной брони жизненного опыта, цинизма и жесткости, становясь подобной чистой душе ребенка, впервые исследующего мир и находящего в нем только прекрасное; мне казалось, что обнаженные струны моей души, вибрировали в унисон с тончайшими колебаниями мирового эфира, воспринимая самые мельчайшие детали и радуясь им.
Человек рожден для радости — и если она, радость, есть в душе, то она будет во всем: в ветре, в море, в каждом прожитом мгновении и даже в неизбежности смерти — во всем, ибо душа — это основа…
Я поплыл к берегу, выбрался из воды, вскинул руки вверх и воскликнул: «Здравствуй, мир! Здравствуй, счастье! Я пришел к вам!», а потом запрокинул голову к солнцу, и закрыл глаза, и оно стало греть меня, своего сына, как бы говоря своими лучами, что оно любит меня, и что я все сделал правильно, и что все будет хорошо… а вода стекала с меня тоненькими щекотливыми струйками. Потом я опустил руки, открыл глаза, взял из воздуха новую одежду и одел ее на себя, а старую, напоминавшую о прошлом, убрал в никуда, и только потом обернулся к своим спутницам и пошел к ним.
Мы отдыхали несколько недель. Охотился я один, а вместе мы ловили рыбу, собирали ягоды и съедобные плоды, выкапывали корнеплоды и луковицы, а потом все это жарили на костре. Вечерами мы сидели у костра под чужими звездами, которые отныне стали нам уже родными. Плеск волн и ритмичный шум моря успокаивали нас, и я чувствовал, как у меня на сердце ритмично плещутся волны. Я ощущал, как энергия приливает ко мне, как растет моя мощь, и я радовался этому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80