какая тебе разница, что неприятель слаб, если сам ты погибнешь; и, наоборот, пусть противник силен и грозен, но если ты останешься в живых и вернешься домой не инвалидом, то для тебя это будет самым главным!
Чем дольше общество живет без войны, тем люди, его составляющие, становятся более беспощадными друг к другу сначала в психологическом, а потом и в физическом плане, поэтому я отнюдь не удивился, когда после речи главы нашего государства радостное возбуждение охватило войска. Боялись все, но все же хотело также воевать великое множество людей — они устали от мира и они хотели не войны, а драки и победы, забывая о том, что без войны, а соответственно, без крови и смерти, победы не бывает…
Я не хотел войны, я не хотел убивать людей, но я был лишь винтиком в этой военной машине — адмирал нашего флота отдал приказ — его необходимо было выполнить — и корабли двинулись на врага. Война объявлена, противник известен, оружие в полной боеготовности, продовольствия достаточно, патриотизм в нас еще силен и не подвергался безжалостным испытанием — систематическими поражениями — войска послушны воле командования — что еще надо для успешного начала войны?
Дивизии расходились в разные стороны, чтобы затем, след в след, корабль за кораблем, несколькими колоннами прибыть на место. Нас вели опытные штурманы — они хорошо знали свое дело — и мы успешно прибыли в расчетную точку — прямо перед нами несколькими облаками находились звездолеты противника, а неподалеку, возле солнца, раскинулась вражеская планетарная система.
У меня от ужаса стыло сердце: вот оно — непоправимое и чудовищное, прямо передо мной!
Вечная черная ночь вокруг, а в душе… А в душе у меня что-то защемило, переворачиваясь, причем щемило как-то тоскливо и с отчаянной болью, — мне было плохо. Страх перед неизвестностью будущего подавлял мою волю, заставляя забыть о долге, а холодный мир Земли навязывал мне путь, которым я идти не желал, подталкивая меня в спину приказом адмирала и маячившим позади него трибуналом в случае невыполнения приказа, — и я не мог его ослушаться — война уже вступила в свои права.
Смерти я не боялся — я примерно понял, что это такое после своей гибели в мире Халы — меня страшила собственно война, ее внутренняя логика, жестокость и непредсказуемость.
Умереть — легко, а правильно жить и во время войны, и в мирное время — трудно.
Умереть легко — достойно прожить жизнь с пользой — трудно.
Скоро, очень скоро все мы, солдаты, придем к такому состоянию, в котором ни личная смерть, ни гибель своего товарища или же противника не будут иметь решающего значения — грань между жизнью и смертью сотрется, и будет трудно понять — кто жив, а кто — уже нет; в такое время легко пожертвовать собой ради своего соратника — так было всегда, во всех войнах людей друг с другом, — и так будет всегда!
Война приходила в мир людей, и ужас был не от того, какая она, война, ибо она еще по-настоящему не началась, а от самого факта того, что она пришла.
Я понял и осознал свое место и свой вес в мире людей в тот страшный момент перед боевым столкновением огромных масс кораблей, когда сердце мое цепенело от ужаса, а разум лихорадочно метался в клетке безысходности — и именно в этот момент я понял, кто я есть, постигнув свой прошлый путь, и будущее подтвердило мою правоту. А современники меня так никогда и не поняли, и лишь по истечении нескольких веков после моей смерти в обществе установилось мнение, что когда я жил, то был одним из составляющих лица всего человечества (а нас — людей, которые были бы лицом, разумом и совестью нашей цивилизации, во все времена было очень мало: гении — это всегда дефицит). Да, именно так и будут характеризовать меня через тысячелетия после моей безвременной смерти: «гений», «выдающийся ученый», «выдающийся мыслитель» и прочими подобными эпитетами.
Большое видится на расстоянии — так было до меня, и так будет после меня — так устроен мир, но я уже тогда, перед боем, осознал себя как выдающуюся личность, и потому с этой позиции мои дальнейшие рассуждения о том, что обычные люди — это «мясо войны» или, как пренебрежительно говорили раньше о малоценных содатах, «пушечное мясо», несмотря на весь свой кажущийся цинизм, все же чрезвычайно близки к истине.
Я почти не мог работать в эти страшные мгновения — мои нервы были как тоненькие струны, и я чувствовал ими те незримые колебания, которые носились в обществе. Более примитивные людские душонки не чувствовали этого, и поэтому не переживали так, как переживал я; они не видели тех далеких горизонтов, которые чувствовал я, они не понимали и не могли понять меня в принципе (хотя я мог бы, если бы захотел, понять их), — и мне не было жалко их: они — это «мясо войны»; но это отнюдь не означает того, что я не мог бы пожертвовать собой в бою ради кого-нибудь из них, совсем не означает: ведь бой — это одно, это — война, а рассуждения перед боем или же после него — это совсем другое, это — мир.
Люди — они и жертвы, и орудия войны — и их жизнь и их смерть — это их боль и их проблемы — а не человечества в целом; но моя жизнь и моя смерть, а также жизнь и смерть других, таких же, как я, — это уже проблемы всего человечества.
Тогда, перед самым сражением, неприятель не дал мне возможности додумать эту мысль до конца: мне пришлось, во-первых, уцелеть в мясорубке звездной войны, а во-вторых, найти время и настроение, и додумать ее до конца уже после войны, так что вышеизложенные рассуждения были положены мной на бумагу лишь через полтора года после победы, а в тот момент, перед боем, они возникли у меня в душе в виде ощущений, а не ясных мыслей, и я постарался запомнить их, запечатлев в своей душе в виде чувств… так… на будущее… если останусь жив…
А тем временем, когда мы спешно строились, устраняя возникшие во время прыжка нарушения строя, противник приблизился на расстояние удара и открыл огонь.
Первые мгновения войны, первые страшные мгновения! Знать, что он, враг, хочет твоей смерти, — и именно твоей — это очень тяжело, и только обладание таким же, как и у противника, оружием, помогает более или менее сносно переносить эту ситуацию.
Первые выстрелы, первые потери — для них все уже кончилось…
Первые минуты, первые часы первого боя. Уже легче, уже как-то привычнее и проще — человек ко всему привыкает.
То, что есть в действительности, и то, что мы думаем о ней, — похожие, но все же разные вещи.
Война вступила в свои права — настоящая, реальная; не такая, как представление о ней, сформировавшееся после прочитанных книг, просмотренных фильмов и разговоров о ней.
Страх у меня прошел после первых же выстрелов — я занялся своим непосредственным делом, и оно поглотило меня, вытеснив ужас из моего сердца и охладив горячий разум. Лично мне было проще, чем многим: опыт бесчисленных схваток в мире Халы плюс пережитая собственная смерть давали мне неоспоримое преимущество в психологическом плане перед остальными бойцами; к тому же, я четко понимал причины, цели и следствия этой войны, о чем, конечно же, глава нашего государства ничего не сообщил в своей речи: он лишь сказал, что ситуация требует, что враг перед нами и что он верит в нас, — и все — ничего из того, что он говорил мне, сказано не было. Я думаю, что о минимальной границе уничтожения народов наверняка объявят позже — уже после окончания войны, когда исправить уже ничего будет нельзя.
…А тем временем битва разрасталась. Подкрепления прибывали с обеих сторон, и уже через неделю сражалось около 35 миллионов кораблей — миллионов 17-18 с нашей стороны и примерно столько же со стороны противника. Бой происходил на участке космоса похожем на неправильный, немного изогнутый цилиндр с диаметром порядка двух-трех и длиной до восьми-десяти световых суток — немногим меньше полутора миллиардов человек сгрудились на столь небольшом участке пространства, объединенные приказом свыше, желанием выполнить свой долг перед Родиной и с одной поставленной им целью — победить.
Звездолеты бились очень долго и практически безуспешно. Свежие, еще не уставшие, а потому почти не совершающие ошибок войска были практически неуязвимы для основного оружия. Капитаны с обеих сторон осторожничали, не рискуя понапрасну, поэтому сражение происходило преимущественно на средних и дальних дистанциях, а на таких расстояниях излучатель антиматерии использовать было невозможно — корабли редко сближались: защита — прежде всего.
День шел за днем, время текло, как вода сквозь пальцы, и не было конца этой битве.
Долгая битва, тяжелая битва, почти бесконечная битва.
За два месяца непрерывных боев общие потери сторон составили меньше пяти процентов всей численности, но экипажи уставали и, как следствие, ошибались все больше и больше, отчего потери обеих сторон постепенно стали расти.
Я старался держаться на протяжении всех этих долгих месяцев, старался выдержать ту колоссальную нагрузку, которая опустошала мою душу. Далекие гравитационные удары гасились нашими креслами, а близких я старался не допускать, и у меня это почти всегда получалось. Наш взвод не поразил ни одного корабля противника, но и сам тоже не потерял ни одного. Раз за разом вытягивались смертельные лучи основного оружия, и раз за разом они не достигали цели — казалось, что в пространстве борются спруты; бьются своими гибкими щупальцами, стараясь захватить друг друга.
Тяжелая усталость накапливалась, чтобы потом частично исчезнуть во время непродолжительного отдыха; мы уставали больше психически, чем физически, и от этого становились все злее и злее — воины по ту сторону фронта тоже уставали и тоже злились, становясь все более агрессивными и сильными.
Наша разведка сработала плохо, а их службы дезинформации — превосходно, поэтому внезапно, под самый конец двухмесячной битвы, мы были поставлены на грань поражения: настали 63, 64 и 65 дни битвы — противник ввел в бой еще 11 миллионов свежих кораблей и перешел в наступление. Эти три черно-красных дня были днями антиматерии, днями резни в космосе — пользуясь превосходством в численности, враг перешел к тесному бою и стал побеждать.
Неприятель действовал вполне логично и предсказуемо: он сконцентрировал всю мощь своих свежих кораблей на одном участке фронта, тем самым добившись там громадного численного превосходства, а затем перешел к плотному ближнему бою, в котором на пять его выстрелов антиматерией мы смогли отвечать всего лишь двумя. Шесть миллионов наших кораблей — одна треть всего соединения (кстати говоря, вместе с моим флотом тоже) — попали в эту мясорубку: 25 наших флотов оказались под огнем 64 флотов противника.
Попавшим в «котел» кораблям следовало как можно быстрее уходить в более спокойные участки сражения, но неприятель не дал нам этого сделать: первый день мы еще кое-как держались, а за последующие два дня потеряли 5 миллионов звездолетов. Враг тоже понес ощутимые потери — у них погибло полтора миллиона кораблей, — но мы-то потеряли целых 5! В целом за эти трое суток жаркого боя мы потеряли 6 миллионов крейсеров — а это более четверти миллиарда человек! — из более чем 18, а наш противник — примерно 2 миллиона из 29. Эти цифры я узнал гораздо позже, после войны, а в то время, во время боя, мне было не до статистики — я сражался.
Нашему соединению были срочно необходимы подкрепления еще в 63-й день, но их не было ни на первые, ни на вторые, ни на третьи сутки. Нужно было как-то держаться, поэтому наше командование решило уплотнить ряды своих флотов перед лицом наступающего противника и, тем самым, нивелировать его количественное превосходство, в результате чего, вытянутая наступающая армада столкнулась бы с плотным бронированным кулаком наших крейсеров и была бы остановлена ими. Так мы и сделали. Этим маневром был спасен оставшийся миллион кораблей, но спасение это было временным.
В дальнейшей битве я не участвовал, а почему — это станет понятным из последующих строк, поэтому именно сейчас я хочу закончить описание того сражения. В итоге, к 66 дню соотношение сил стало совершенно не в нашу пользу — 12 миллионов против 27; при этом, учитывая отсутствие подкреплений из метрополии и явное превосходство наступающей стороны, наше командование приняло решение перейти к глухой обороне и сформировать из оставшихся крейсеров гигантский шар, в котором две трети звездолетов составляли бы наружный слой с очень плотным и тесным построением, а во внутренней полости шара находились бы оставшиеся корабли, которые почти не имели бы контакта с противником, в результате чего наружные корабли успешно отбивались бы антиматерией, а внутренние — основным оружием. Такое шарообразное построение оформилось к 68 дню, и оно смогло продержаться еще 11 дней, потеряв всего лишь 2 миллиона кораблей против 2,5 миллионов крейсеров противника. С 79 по 86 день сражение практически прекратилось — обе стороны обменивались в основном только лишь выстрелами из основного оружия, отдыхая после предыдущего ада, а на 87 сутки наши войска наконец-таки получили долгожданные подкрепления в размере сначала 13 миллионов, на следующий день — 16, а через день — еще 14 миллионов звездолетов. Получившееся соединение из 53 миллионов кораблей достаточно быстро расправилось с 25 миллионами кораблей противника, сначала нанеся ему поражение антиматерией, а затем окружив оставшиеся полмиллиона крейсеров, которые и сдались. Правда, из-за того, что подкрепления прибывали неодновременно, 8 миллионов вражеских кораблей все-таки смогли успешно покинуть поле боя. В итоге получилось, что из всех 95 суток сражения в той звездной системе собственно битва, сопровождавшаяся массовой гибелью звездолетов, продолжалась совсем недолго: с 63 по 79 и с 86 по 95 сутки, то есть всего 25 дней — меньше месяца.
В целом в войне против нас противник сработал очень грамотно — неподалеку от меня в нескольких крупномасштабных сражения они разбили наши соединения, перейдя с первых же дней сражения к использованию антиматерии, и наши войска, не ожидавшие столь бешеной агрессии, были приведены в расстройство, попутно понеся тяжелые потери;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80