Четверо осужденных проявили такую истинно рыцарскую, братскую сплоченность, такое благородство манер, такую преданность своим идеям, что даже их врагов восхищало поразительное самоотвержение, побудившее этих знатных дворян с громкими именами стать разбойниками с большой дороги.
Госпожа де Монтревель, в отчаянии от своего выступления на процессе и от роли, которую она невольно сыграла в этой драме со смертельным исходом, видела один лишь способ исправить беду: немедленно возвратиться в Париж, броситься к ногам первого консула и умолять о помиловании четырех осужденных.
Она даже не успела посетить замок Черных Ключей, чтобы обнять Амели; ей было известно, что Бонапарт должен уехать в первых числах месяца, а наступало уже 6 мая.
Когда она покидала Париж, все приготовления к отъезду были закончены. Госпожа де Монтревель послала записку дочери, объяснив ей, по какому роковому наущению она, пытаясь спасти одного из подсудимых, содействовала тому, что приговорили к смерти всех четверых.
После этого, мучаясь раскаянием, что не сдержала слова, данного Амели и, главное, себе самой, она велела перепрячь лошадей, села в карету и поспешила в Париж.
Она приехала туда утром 8 мая.
Бонапарт отбыл 6-го вечером.
Перед отъездом он заявил, что отправляется в Дижон, оттуда, может быть, в Женеву, во всяком случае, пробудет в отсутствии не дольше трех недель.
Ответ на кассационную жалобу осужденных, скорее всего отрицательный, последует не раньше, чем через пять-шесть недель.
Значит, время еще оставалось.
Но всякая надежда рухнула, когда стало известно, что смотр войскам в Дижоне оказался лишь предлогом, что в Женеве Бонапарт пробыл недолго и вместо Швейцарии неожиданно направился в Италию.
Госпожа де Монтревель не хотела обращаться к сыну, помня, какую клятву он дал, когда чуть не убили лорда Тенли, и какое участие принял в аресте Соратников Иегу, поэтому она обратилась к Жозефине, которая обещала написать Бонапарту и сделала это в тот же вечер.
Однако процесс в Бурке наделал много шума; кассационный суд отнесся к осужденным иначе, чем к рядовым преступникам, дело было рассмотрено в срочном порядке, и уже на тридцать пятый день после приговора кассация была отклонена.
Отказ был немедленно отправлен в Бурк вместе с предписанием казнить осужденных в течение двадцати четырех часов.
Но как ни спешило министерство юстиции, местные власти получили это известие отнюдь не первыми.
В то время как заключенные прогуливались по внутреннему тюремному двору, через стену перелетел камень и упал к их ногам.
К камню была привязана записка.
Морган, который и в тюрьме оставался главарем своих соратников, поднял камень, развернул письмо и прочел его.
Потом он обратился к товарищам.
— Господа! — объявил он. — Как и следовало ожидать, наше ходатайство отклонено и, по всей вероятности, церемония состоится завтра.
Валансоль и Рибье, которые играли в пале экю в шесть ливров и луидорами, прервали партию, чтобы узнать новость.
Выслушав сообщение Моргана, они возобновили игру, не сказав ни слова.
Жайа, читавший «Новую Элоизу», продолжал чтение, заметив:
— Вероятно, я не успею одолеть до конца знаменитое произведение господина Жан Жака Руссо, но, честное слово, не жалею об этом: это самая лживая и самая скучная книга, какую я держал в руках в своей жизни.
Сент-Эрмин, проведя рукой по лбу, прошептал:
— Бедняжка Амели!
Затем, увидев Шарлотту в окне комнаты смотрителя, выходившем в тюремный двор, он подошел к ней.
— Передайте Амели, — сказал он, — что сегодня ночью она должна исполнить обещание, которое мне дала.
Дочка тюремщика затворила окошко и, обняв своего отца, пообещала, что, вероятно, вечером еще раз заглянет к нему.
Потом она поспешила к замку Черных Ключей; последние два месяца она проходила этой дорогой по два раза в день: сначала около полудня, направляясь в тюрьму, затем вечером, возвращаясь в замок.
Каждый раз, придя домой, она находила Амели на том же месте, у окна, где в прежние счастливые дни девушка поджидала своего возлюбленного Шарля.
С тех пор как Амели упала без чувств, услышав приговор суда присяжных, она не пролила ни одной слезы, и мы могли бы, пожалуй, сказать — не проронила ни единого слова.
В противоположность мраморной античной статуе, оживающей, чтобы стать женщиной, тут могло показаться, будто живое существо постепенно превращается в камень.
С каждым днем она становилась все бледнее, неподвижнее.
Шарлотта глядела на нее с удивлением; простые люди, привыкшие к бурным проявлениям чувств, к воплям и слезам, не могут понять немых страданий.
В их представлении молчание означает равнодушие.
Шарлотту поразило, с каким спокойствием Амели выслушала просьбу Моргана, которую ей велено было передать.
В вечернем полумраке она не видела, как лицо девушки стало мертвенно-бледным, не поняла, что смертельная тоска словно тисками сжала ей сердце, не заметила, какими напряженными, скованными стали ее движения.
Шарлотта собралась было следовать за ней.
Но у самых дверей Амели остановила ее.
— Подожди меня здесь, — сказала она. Шарлотта повиновалась.
Затворив за собою двери, Амели поднялась в спальню Ролана.
То была просто обставленная комната солдата и охотника, главным украшением которой служили щиты с набором оружия и трофеи. Тут было собрано оружие всякого рода, французское и иностранное, от версальских пистолетов с лазурным стволом до каирских с серебряной рукоятью, от каталонского ножа до турецкого канджара.
Амели сняла со стены четыре кинжала с остро отточенным лезвием и выбрала в коллекции восемь пистолетов разного образца.
Из ранца она достала пули, из рога насыпала порох.
Спрятав все это в саквояж, она спустилась вниз, к Шарлотте.
Через десять минут с помощью горничной она переоделась в костюм бресанки.
Девушки стали ждать темноты; в июне темнеет поздно.
Амели стояла молча, неподвижно, опершись на погасший камин и глядя в раскрытое окно на селение Сейзериа, которое постепенно исчезало в надвигающихся сумерках.
Наконец она ничего уже не могла различить, кроме огоньков, загоравшихся там и сям.
— Пора, — сказала она, — пойдем.
Девушки пустились в путь; Мишель не обратил внимания на Амели, приняв ее за подругу Шарлотты, которую та пошла проводить до дому.
Когда девушки проходили мимо церкви в Бру, пробило десять часов.
Около четверти одиннадцатого Шарлотта постучалась в ворота тюрьмы.
Папаша Куртуа впустил их.
Мы уже говорили, каковы были политические убеждения почтенного смотрителя тюрьмы.
Папаша Куртуа был роялистом.
Понятно, что он проникся глубокой симпатией к четырем заключенным; он видел отчаяние г-жи де Монтревель и надеялся, как и все, что она добьется от первого консула приказа об их помиловании. Поэтому, насколько мог, он старался, не нарушая правил, облегчить им тюремные условия и избавить от излишних строгостей.
Правда, при всем своем сочувствии к узникам, он отверг шестьдесят тысяч франков золотом, которые ему предложили за их спасение, хотя эта сумма в те годы значила втрое больше, чем теперь.
Мы уже видели, как по просьбе Шарлотты он позволил Амели, переодетой бресанкой, присутствовать на суде.
Мы помним, какое внимание и заботу проявил этот достойный человек к г-же де Монтревель и Амели, когда их посадили в тюрьму.
И на этот раз его легко было растрогать, так как он еще не знал, что кассация отклонена.
Шарлотта уверила его, будто ее молодая госпожа нынче ночью едет в Париж, чтобы ускорить решение о помиловании, а потому перед отъездом хочет проститься с бароном де Сент-Эрмином и получить указания, как лучше действовать.
Чтобы выйти на улицу, узникам пришлось бы взломать пять дверей, сразиться с караульной стражей во дворе, с часовыми внутри и снаружи тюрьмы; поэтому папаша Куртуа мог не опасаться, что осужденные совершат побег.
И он разрешил Амели повидаться с Морганом.
Пусть читатели извинят нас, что мы называем его то Морганом, то Шарлем, то бароном де Сент-Эрмином: им отлично известно, что эти имена означают одно и то же лицо.
Папаша Куртуа взял свечу и повел Амели по коридорам.
Девушка несла в руке саквояж, будто прямо из тюрьмы собиралась сесть в мальпост.
Шарлотта следовала за своей госпожой.
— Вам знакома эта камера, мадемуазель де Монтревель, — сказал тюремщик. — Это та самая, где вы находились в заключении вместе с вашей матушкой. Главарь этих несчастных юношей, барон Шарль де Сент-Эрмин, просил как милости поместить его в клетку номер первый — так мы здесь называем камеры. Я не мог отказать ему в этом утешении, зная, что бедный малый любит вас. О, не беспокойтесь, мадемуазель Амели, я никому не открою этой тайны! Потом он стал спрашивать, где стояла кровать вашей матушки, где стояла ваша; я показал. Тогда он попросил поставить ему койку на том же месте, где находилась ваша. Это не стоило никакого труда: она не только стояла там же, но была та же самая. И вот со дня заключения в тюрьму бедный молодой человек почти все время лежит на вашей койке.
Амели испустила вздох, похожий на стон; она почувствовала, как слезы подступают к глазам, чего с ней давно уже не случалось.
Значит, она была любима так же горячо, как любила сама, и услышала об этом от постороннего, незаинтересованного человека.
Накануне вечной разлуки такая отрадная весть была самым драгоценным алмазом в ларце ее страданий.
Папаша Куртуа отпирал тюремные двери одну за другой.
Перед последней дверью Амели положила руку на плечо смотрителя.
Ей почудилось за стеной что-то вроде пения. Она внимательно прислушалась: кто-то нараспев читал стихи.
Голос был ей незнаком; то не был голос Моргана.
Стихи звучали печально, как элегия, и торжественно, точно псалом.
Пред Господом открыл я сердце в покаянье,
Скорбя, к стопам его приник,
И успокоил вмиг Господь мое страданье:
Ведь он жалеет горемык.
Меня мои враги честят несправедливо,
В душе и вслух желают зла,
Но милостив Господь! Он молвил терпеливо:
«Тебе во благо их хула.
Твой самый лучший друг, легко и безрассудно
Былое дружество губя,
Клевещет на тебя, чернит тебя прилюдно
И гнусно предает тебя.
Но скорбные твои Господь моленья слышит,
До Господа дошел твой стон.
Господь терпением к людской натуре дышит,
И слабости прощает он.
Я жалостью к тебе сердца людей наполню,
Свершит грядущее свой суд.
Твоим хулителям их долг святой напомню,
Пусть сами честь твою спасут».
Спасибо, Господи, за эту благостыню!
Ты спас меня врагам на страх.
Могу за честь мою спокоен быть отныне,
И в мире будет спать мой прах.
Готовлюсь к смерти я.
Судьба была немилой
Ко мне на жизненном пиру,
И не придет никто поплакать над могилой,
Когда я наконец умру.
Поклон мой пажитям, поклон лесам и нивам,
Всем вам поклон, я вас любил,
Средь вашей тишины умел я быть счастливым,
Я среди вас как дома был.
Пускай на вас глядят, когда я мир покину,
Друзья, предавшие меня.
Дай Бог им долгих лет, и легкой им кончины,
И дружбы жаркого огня!note 28
Голос умолк — очевидно, была прочитана последняя строфа.
Амели не хотела прерывать чтения стихов, выражавших переживания смертников; она узнала прекрасную оду Жильбера, написанную им на убогом больничном ложе накануне смерти. Прослушав до конца, она подала знак смотрителю, что теперь можно отпирать.
Папаша Куртуа, хоть и был тюремщиком, казалось, разделял волнение несчастной девушки; он повернул ключ в замке как только мог осторожнее, и дверь бесшумно отворилась.
Амели окинула быстрым взглядом камеры и всех, кто в ней находился.
Валансоль, прислонясь к стене, все еще держал в руках книгу, из которой только что читал вслух стихи, услышанные Амели. Жайа сидел у стола, подперев голову рукой; рядом с ним, на самом столе, сидел Рибье. В глубине камеры на койке лежал Сент-Эрмин с закрытыми глазами, как будто погруженный в дремоту.
При появлении Амели, которую они сразу узнали, Жайа и Рибье поднялись с места.
Морган не пошевелился: он ничего не слышал.
Амели подошла прямо к нему и, не смущаясь присутствием его друзей, словно близкая смерть оправдывала и освящала ее чувство к любимому, нагнулась и приникла губами к губам Моргана.
— Проснись, мой дорогой Шарль, — прошептала она, — это я, твоя Амели, я сдержала слово!
Морган радостно вскрикнул и обнял девушку.
— Господин Куртуа, — сказал Монбар, — вы достойный человек, дайте этим несчастным влюбленным побыть наедине: будет просто безжалостно, если мы своим присутствием отравим последние минуты, что им осталось провести вместе на этом свете!
Дядюшка Куртуа, не говоря ни слова, отворил дверь в смежную камеру. Валансоль, Жайа и Рибье вошли туда, и он запер за ними двери.
Потом, подав знак Шарлотте, он удалился вместе с нею.
Влюбленные остались одни.
Есть сцены, описать которые нечего и пытаться, есть слова, повторять которые было бы кощунством. Один только Бог, внимавший им с горних высот, знает, сколько в этом свидании было скорбной радости и горьких наслаждений.
Через час влюбленные услышали, как ключ снова поворачивается в замке. Они были печальны, но спокойны: уверенность, что разлука продлится недолго, принесла им умиротворение.
Почтенный тюремщик на этот раз казался более мрачным и расстроенным, чем вначале. Морган и Амели с улыбкой поблагодарили его.
Куртуа подошел к двери соседней камеры, где были заперты трое друзей, и отомкнул ее, пробормотав:
— Честное слово, пусть, по крайней мере, проведут эту ночь вместе, раз уж это их последняя ночь.
Валансоль, Жайа и Рибье вернулись в камеру.
Амели, продолжая обнимать левой рукой Моргана, протянула им правую. Все трое поочередно поцеловали ее холодную влажную руку, затем Морган проводил ее до двери.
— До свидания! — сказал Морган.
— До скорой встречи! — молвила Амели.
Это обещание свидеться за гробом было скреплено долгим поцелуем, после чего влюбленные расстались с таким горестным стоном, словно их сердца разорвались одновременно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95