— А! Понимаю: вам не удалось умереть под пулей господина де Баржоля, так вам хочется погибнуть от пули господина Моргана.
— Мне безразлично, кто меня убьет, милый сэр Джон, — спокойно отвечал офицер, — и уверяю вас, я ничего не имею против господина Моргана, хотя первым моим движением, когда он вошел в столовую и произнес свой маленький «спич»… ведь у вас, англичан, это называется «спич»?
Сэр Джон утвердительно кивнул головой.
— … первым моим движением было броситься на него, одной рукой схватить его за глотку и задушить, а другой сорвать с него маску.
— Теперь, когда я вас знаю, милый Ролан, я, право, поражаюсь, почему вы не осуществили это прекрасное намерение!
— Клянусь вам, это не моя вина! Я уже вскочил, но мой спутник удержал меня.
— Значит, есть люди, которые могут вас удерживать?
— Таких немного; один из них мой спутник.
— Так вы жалеете, что не сделали этого?
— По правде сказать, нет. Достойный грабитель дилижансов так отважно провел свою краткую операцию, что это пришлось мне по душе. Меня бессознательно тянет к храбрым людям. Если бы я не убил господина де Баржоля, я хотел бы стать его другом. Правда, только убивая его, я мог узнать, насколько он храбр… Но поговорим о чем-нибудь другом. Мне тяжело вспоминать об этой дуэли… Да! Зачем, собственно, я к вам сюда поднялся? Уж наверняка не затем, чтобы рассказывать вам о Соратниках Иегу и о подвигах господина Лорана… Ах да! Я хотел потолковать с вами о том, как вы собираетесь проводить у нас время. Я готов приложить все усилия, лишь бы развлечь вас, милый мой гость! Но знаете, что может мне помешать? Во-первых, наш край не из веселых, а во-вторых, вас, англичан, не так-то легко развлечь!
— Я уже вам говорил, Ролан, — возразил лорд Тенли, повернувшись к молодому человеку, — что для меня замок Черных Ключей — настоящий рай!
— Согласен. Но чтобы вам не наскучил этот рай, я изо всех сил постараюсь доставить вам побольше удовольствий. Интересуетесь ли вы археологией? Такими зданиями, как ваше Вестминстерское аббатство, Кентерберийский собор? У нас имеется старинная церковь в Бру — чудо искусства! Это каменное кружево создано строителем Коломбаном. О ней сложилась легенда, и я расскажу ее вам как-нибудь вечером, когда на вас нападет бессонница. Вы увидите там гробницы Маргариты Бурбонской, Филибера Красивого и Маргариты Австрийской. Я предложу вашему вниманию загадочный девиз этой государыни — «Fortune, inortune, fort: une». Я утверждаю, что разгадал смысл этого девиза, используя его латинский вариант: «Fortuna, infortuna, forti una» — «Счастье и несчастье для сильного равны».
Любите ли вы рыбную ловлю, мой милый гость? У ваших ног Ресуза, под рукой у вас коллекция удилищ и крючков, принадлежащая Эдуарду, и коллекция сетей, принадлежащая Мишелю. Что до рыб, то, вы знаете, их мнением меньше всего интересуются.
Любите ли вы охоту? В ста шагах от нас Сейонский лес. О псовой охоте не может быть и речи: если охотиться, то с ружьем. Оказывается, в лесу, принадлежавшем картезианским монахам, которых я так боялся, пропасть кабанов, косуль, зайцев и лисиц. Там никто не охотится, потому что это государственное достояние, а государство о нем не радеет, ибо сейчас некому нами править. Как адъютант Бонапарта я буду исключением, и попробуй только кто-нибудь мне запретить! Моей дичью были австрийцы на Адидже и мамлюки на берегах Нила, а теперь ею будут кабаны, лани, косули и зайцы на побережье Ресузы. Один день мы посвятим археологии, другой — рыбной ловле, а третий — охоте. Вот уже три дня! Вы видите, дорогой мой гость, что нам остается подумать только о том, как провести каких-нибудь пятнадцать или шестнадцать дней.
— Милый Ролан, — с глубокой грустью сказал сэр Джон, не отвечая на многословную импровизацию офицера, — неужели вы никогда не откроете мне, какая лихорадка вас сжигает, какая печаль терзает вашу душу?
— Будет вам! — воскликнул Ролан, заливаясь пронзительным вымученным смехом. — Мне еще никогда не было так весело, как сегодня утром! Это у вас, милорд, сплин, и вы видите все в черном свете.
— Когда-нибудь я стану вашим настоящим другом, — отвечал с серьезным видом сэр Джон, — это будет, когда вы откроете мне свою душу, и в тот день я разделю с вами ваши страдания.
— И мою аневризму… Вы не голодны, милорд?
— Почему вы меня об этом спрашиваете?
— Я слышу на лестнице шаги Эдуарда, сейчас он сообщит вам, что завтрак подан.
И действительно, не успел Ролан это проговорить, как дверь отворилась и вошел мальчик:
— Брат Ролан, матушка и сестрица Амели ждут к завтраку милорда и тебя. Потом, схватив правую руку англичанина, он стал внимательно разглядывать пальцы: большой, указательный и безымянный.
— Что это вы рассматриваете, мой юный друг? — спросил сэр Джон.
— Я смотрю, не испачканы ли у вас пальцы чернилами?
— А если бы они были испачканы, то что бы это означало?
— Что вы написали в Англию и велели прислать мои пистолеты и саблю.
— Нет, я еще не написал, — отвечал сэр Джон, — но сегодня же напишу.
— Слышишь, братец Ролан? Через две недели у меня будут пистолеты и сабля!
И, сияя от радости, мальчик подставил свои крепенькие розовые щечки сэру Джону, и тот расцеловал его с отцовской нежностью. Затем все трое спустились в столовую, где их поджидали Амели и г-жа де Монтревель.
XII. ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ
В тот же день Ролан начал осуществлять намеченный план действий: он повел сэра Джона в Бру осматривать церковь.
Те, кто видел прелестную церквушку в Бру, знают, что это одно из сотни чудес эпохи Возрождения; те, кто ее не видел, конечно, слышали о ней.
Ролан намеревался познакомить сэра Джона с этим шедевром истории; эту церковь он не посещал уже семь-восемь лет, и был крайне огорчен, когда, подойдя к ее фасаду, обнаружил, что ниши, где стояли статуи святых, пусты, а фигуры на портале обезглавлены.
Он попросил позвать ризничего; его подняли на смех: ризничего не было и в помине.
Тогда он спросил, у кого можно получить ключи; ему ответили, что они у капитана жандармерии.
Капитан находился поблизости, ибо монастырь, примыкавший к церкви, был превращен в казарму. Ролан направился в комнату капитана и отрекомендовался ему как адъютант Бонапарта. Капитан, повинуясь старшему по чину, передал ему ключи и последовал за ним.
Сэр Джон ожидал его, стоя перед папертью и с восхищением разглядывая великолепный, хотя и поврежденный фасад.
Ролан отворил двери и попятился назад от изумления: церковь была набита сеном, как пушка, заряженная до самого жерла.
— Что это значит? — спросил он капитана.
— Господин офицер, муниципалитет принял эту предосторожность.
— Как! Это была предосторожность со стороны муниципалитета?
— Да.
— Для чего же это сделано?
— Чтобы сохранить церковь. Ее собирались снести, но мэр постановил: в наказание за то, что она служила ложному культу, превратить ее в склад фуража.
Ролан так и покатился со смеху.
— Дорогой лорд, — повернулся он к своему спутнику, — церковь интересно было бы осмотреть, но, по-моему, не менее любопытно то, что рассказывает этот господин. Вы всегда увидите в Страсбуре, в Кёльне, в Милане церковь или собор не менее прекрасные, чем церковь в Бру, но едва ли вы встретите таких дуралеев-администраторов, которые вздумают ломать замечательное произведение искусства, или такого умного мэра, которому взбредет в голову превратить церковь в склад фуража. Весьма вам благодарен, капитан, вот ваши ключи.
— Я уже говорил, дорогой Ролан, когда впервые увидел вас в Авиньоне, что французы — прелюбопытный народ, — заметил сэр Джон.
— На этот раз, милорд, вы уж чересчур вежливы! — возразил Ролан. — Следовало бы сказать: глупый до идиотизма. Слушайте, я могу понять смысл политических переворотов, вот уже тысячу лет потрясающих нашу страну. Я понимаю, что такое коммуны, Жакерии, восстания «пастушков» и майотенов, Варфоломеевская ночь, Лига, Фронда, драгонады, наконец, Революция! Я понимаю значение событий четырнадцатого июля, пятого и шестого октября, двадцатого июня, десятого августа, второго и третьего сентября, двадцать первого января, тридцать первого мая, тридцатого октября и десятого термидора. Я понимаю, что такое факел гражданской войны с его греческим огнем, который не только не гаснет в потоках крови, но еще больше в них разгорается. Уверяю вас, мне понятна Революция с ее неудержимыми приливами и отливами, уносящими обломки дворцов и храмов, разрушенных стихией. Я понимаю все это, но в подобных случаях скрещиваются копья и шпаги, человек борется с человеком, народ с народом! Мне понятны смертельная ненависть победителей и кровавое противодействие побежденных. Я понимаю, что такое политические вулканы: они бушуют в недрах земли, и она сотрясается, опрокидываются троны, падают монархи, и их головы и короны катятся по эшафоту… Но чего я не могу уразуметь — это надругательства над гранитом, объявления монументов вне закона, истребления неодушевленных предметов, которые не принадлежат ни уничтожающим их людям, ни уничтожающей их эпохе, расхищения этой гигантской библиотеки, в которой археолог, перелистывая каменные страницы, может прочитать всю историю страны! О вандалы! О варвары! Нет, хуже того — презренные идиоты! Они мстят камням за преступления Борджа, за разврат Людовика Пятнадцатого! Все эти фараоны, Менее, Хеопс, Озимандия и другие, прекрасно знали, что человек — самое гнусное, самое свирепое, самое зловредное животное на свете, и потому они строили пирамиды не из каменных кружев, а из гранитных плит длиной в пятьсот футов! Воображаю, как они посмеивались в своих гробницах, видя, что всеразрушающее время затупило свою косу об этот гранит, что важные паши обломали о него свои ногти! Давайте строить пирамиды, милый лорд! Архитектору нетрудно их воздвигнуть, художник не найдет в них красоты, зато они на редкость прочны! Недаром один генерал сказал через четыре тысячи лет: «Солдаты, сорок веков смотрят на вас с вершины этих пирамид!» Честное слово, милый лорд, мне хотелось бы сейчас увидать ветряную мельницу и подраться с ней!
И, рассмеявшись своим язвительным смехом, Ролан повернул в сторону замка, увлекая за собой сэра Джона.
Но тот остановил его.
— О! Неужели во всем городе только и стоит посмотреть, что на церковь в Бру?
— В прежнее время, дорогой лорд, — отвечал Ролан, — пока она еще не была превращена в склад фуража, я предложил бы вам спуститься со мной с склеп герцогов Савойских. Говорят, что там имеется подземный ход, что он длиною почти в льё и ведет прямо в пещеру Сейзериа, — вот мы с вами и поискали бы его. Заметьте, что я предлагаю развлечение именно англичанину: ведь вы перенеслись бы в атмосферу «Удольфских тайн» знаменитой Анны Радклиф. Но вы видите, что это невозможно. Итак, поставим на этом крест. Идемте.
— Куда же мы направимся?
— Честное слово, я и сам не знаю. Десять лет назад я повел бы вас на фермы, где откармливали пулярок. Вы же знаете, что бресские пулярки славились на всю Европу. В Бурке был филиал крупного хозяйства, находившегося в Страсбуре. Но вы понимаете, во время террора этот филиал закрылся. Всякого, кто ел пулярок, объявляли аристократом, а вы, конечно, помните припев, исполненный братских чувств: «Дело пойдет, дело пойдет, аристократов на фонарь!» После падения Робеспьера стали снова откармливать пулярок. Однако после восемнадцатого фрюктидора всем обитателям Франции был дан приказ похудеть, приказ распространялся даже на кур… Но все равно идемте, вместо пулярок я покажу вам что-то другое, например, площадь, на которой казнили тех, кто их ел. Впрочем, за время моего отсутствия названия улиц переменились: так сказать, мне знакомы коробки, но я не знаю новых этикеток.
— Вот как! — удивился сэр Джон. — Значит, вы не республиканец?
— Это я-то не республиканец? Полноте! Напротив, самый убежденный, я способен сжечь себе руку на манер Муция Сцеволы или броситься в пропасть, подобно Курцию, ради спасения республики. Но, на беду, у меня ясный, логический ум: всякая нелепость бросается мне в глаза, можно подумать, что меня щекочут, — я не могу удержаться от хохота. Я охотно принимаю Конституцию тысяча семьсот девяносто первого года. Но когда бедняга Эро де Сешель попросил директора Национальной библиотеки прислать ему законы царя Миноса, чтобы создать конституцию по образцу критской, мне подумалось, что можно найти образец и поближе, приняв законы Ликурга. Я нахожу, что названия январь, февраль и март с их мифологической окраской ничуть не хуже нивоза, плювиоза и вантоза. Я не понимаю, почему если в тысяча семьсот восемьдесят девятом году новорожденных нарекали такими именами, как Антуан или Хризостом, то в тысяча семьсот девяносто третьем их называют Брутом и Кассием! Вот эта почтенная улица, милорд, называлась Рыночной, и в этом названии не было ничего непристойного или аристократического, не правда ли? Так вот, теперь она именуется… погодите (Ролан взглянул на надпись) … улицей Революции. Вот и другая, она называлась улицей Богоматери, а сейчас называется улицей Тампля. Спрашивается, почему ее так окрестили? Вероятно, для того, чтобы увековечить память о тюрьме, где гнусный Симон пытался обучать сапожному мастерству наследника шестидесяти трех королей. — Может быть, я одного прибавил или двух убавил, не придирайтесь! — Но вот третья улица, она носила имя Кревкёра, полководца, знаменитого в Бресе, в Бургундии и во Фландрии, а теперь это улица Федерации. Федерация — хорошая вещь, но чем плохо было имя Кревкёр? К тому же эта улица теперь идет прямо к площади Гильотины, и, по-моему, это ее серьезный недостаток: я предпочел бы, чтобы не было улиц, ведущих к таким площадям. Но она обладает важным преимуществом: находится она в каких-нибудь ста шагах от тюрьмы, так что господину Буркскому уже не нужна телега для перевозки заключенных. Обратите внимание, что палач остается дворянином! Вдобавок эта площадь так прекрасно расположена, что с любой ее точки видно все, что на ней происходит. Она носила имя моего пращура Монтревеля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95