Бонапарт хорошо знал Ролана: три его донесения — об убийстве Тома Мильера, о суде над епископом Одреном и о сражении при Гран-Шане — произвели на него глубокое впечатление. Молодой человек представлял события в мрачных красках, обнаружив при этом свое тяжелое душевное состояние.
Ролана был в отчаянии, что упустил еще одну возможность быть убитым. Ему казалось, будто его охраняет некая неведомая сила, будто он всегда остается цел и невредим там, где другие расплачиваются жизнью; в монастыре, где сэра Джона ожидали двенадцать судей и смертный приговор, ему Ролану, повстречался только призрак, правда неуязвимый, но вполне безобидный.
Ролан с горечью упрекал себя за то, что искал поединка с Жоржем Кадудалем — поединка, который тот предвидел, — вместо того чтобы кинуться в гущу битвы, где мог бы, по крайней мере, убивать или пасть в бою.
Первый консул, слушая рассказ своего адъютанта, с тревогой смотрел на него: он видел, что тот по-прежнему одержим стремлением к смерти, что его не исцелили, как надеялся Бонапарт, ни возвращение на родину, ни свидание с родными.
Говоря о поражении, Ролан брал вину на себя, всячески оправдывая и превознося генерала Гатри; с прямотой и беспристрастием солдата он воздал должное храбрости и благородству роялистского генерала Кадудаля.
Бонапарт слушал его с серьезным, почти печальным лицом; насколько его привлекали войны с внешними врагами, блистательные победы, сияние славы, настолько ему внушала отвращение война междоусобная, когда страна проливает собственную кровь и сама раздирает себя на части.
Он считал, что в таких случаях война должна уступить место переговорам.
Но как вести переговоры с человеком, подобным Кадудалю?
Бонапарт прекрасно знал всю силу своего личного обаяния и, стоило ему захотеть, умел им пользоваться. Он принял решение встретиться с Кадудалем и намеревался, ничего пока не говоря Ролану, в свое время поручить ему устроить это свидание.
До тех пор он хотел выяснить, не будет ли Брюн, чей военный талант он ставил высоко, удачливее своих предшественников.
Сообщив Ролану о приезде его матери, поселившейся в особняке на улице Победы, первый консул отпустил его.
Ролан вскочил в коляску и поспешил туда.
Он застал г-жу де Монтревель дома, гордую и счастливую, как только может быть счастлива женщина и мать.
Эдуарда еще накануне приняли во Французский пританей.
Госпожа де Монтревель собиралась покинуть Париж и вернуться домой к Амели, чье здоровье по-прежнему ее тревожило.
Что касается сэра Джона, он был не только вне опасности, но почти совсем здоров. Он находился в Париже, приезжал накануне навестить г-жу де Монтревель, не застал ее, так как она провожала Эдуарда в училище, и оставил свою визитную карточку.
На карточке был указан адрес: сэр Джон остановился на улице Ришелье в гостинице «Мирабо».
Часы показывали одиннадцать утра — как раз время завтрака сэра Джона; Ролан был вполне уверен, что застанет его дома. Он вскочил в коляску и велел ехать к гостинице «Мирабо».
Он действительно нашел сэра Джона за обильным завтраком на английский манер, что было редкостью в ту эпоху: лорд ел отбивные котлеты с кровью и пил чай большими чашками.
При виде Ролана сэр Джон с радостным возгласом вскочил из-за стола и бросился навстречу гостю.
Ролан искренне привязался к этому удивительному человеку, в котором за эксцентричными выходками иностранца таилось редкое душевное благородство.
Сэр Джон осунулся и побледнел, однако чувствовал себя прекрасно.
Его рана зарубцевалась, и, за исключением удушья, которое с каждым днем шло на убыль и вскоре должно было пройти, он почти совсем выздоровел.
Он встретил Ролана с такой сердечностью, какую трудно было ожидать от столь сдержанного человека, и заявил, что радость свидания с другом принесет ему полное исцеление.
Прежде всего сэр Джон пригласил Ролана позавтракать вместе, обещая угостить его блюдами французской кухни.
Ролан согласился; однако, подобно всем солдатам суровых войн Революции, когда часто не хватало хлеба, он был нетребовательным гастрономом: привык к любой пище, предвидя трудные дни, когда есть будет нечего.
Поэтому старания сэра Джона угостить его по рецептам французской кухни, пожалуй, остались незамеченными.
Но что не осталось незамеченным для Ролана — это странная озабоченность сэра Джона.
Было ясно, что его друг хотел бы сообщить ему какую-то тайну, но никак не мог решиться.
Ролану подумалось, что надо облегчить ему этот шаг.
Поэтому, когда они закончили завтрак, Ролан, поставив локти на стол и подперев подбородок руками, спросил со свойственной ему откровенностью, доходящей порою чуть ли не до грубости:
— Не правда ли, дорогой милорд, вам хочется что-то сообщить вашему другу Ролану, но у вас не хватает духу?
Сэр Джон вздрогнул и из бледного стал пурпурным.
— Черт подери! — продолжал Ролан. — Я вижу, вам трудно решиться. Но знайте, если вы хотите меня о чем-то попросить, то я едва ли имею право вам отказать. Говорите же, я вас слушаю.
И Ролан закрыл глаза, чтобы как можно внимательнее выслушать сэра Джона.
Но, очевидно, лорду Тенли было не так легко затронуть эту тему, и он продолжал хранить молчание; подождав с минуту, Ролан открыл глаза.
Сэр Джон был бледен как полотно, гораздо бледнее, чем в начале их встречи.
Ролан протянул ему руку.
— Должно быть, — сказал он, — вы хотите мне пожаловаться, что с вами были недостаточно приветливы в замке Черных Ключей?
— Вот именно, мой друг, а ведь от обитателей вашего замка зависит счастье или горе всей моей жизни!
Ролан пристально посмотрел на сэра Джона.
— Ах ты черт! Неужели мне так повезло?..
Он осекся, сообразив, что чуть было не нарушил общепринятых правил.
— О, продолжайте, дорогой Ролан! — воскликнул сэр Джон.
— Вы этого хотите?
— Умоляю вас.
— А вдруг я ошибаюсь? Вдруг скажу глупость?
— Друг мой, друг мой, продолжайте!
— Так вот, милорд, я хотел сказать: неужели мне так повезло, что вы оказали честь моей сестре, полюбив ее?
Сэр Джон радостно вскрикнул и в бурном порыве, какого нельзя было ожидать от столь флегматичного человека, крепко обнял Ролана.
— Ваше сестра просто ангел, дорогой Ролан, и я люблю ее всем сердцем!
— Вы совершенно свободны, милорд?
— Свободен и независим; как я вам уже говорил, я с двенадцати лет владею крупным состоянием, и оно приносит мне двадцать пять тысяч фунтов стерлингов годового дохода.
— Милый мой, это чересчур много для девушки, которая получит в приданое всего каких-нибудь пятьдесят тысяч франков.
— Оу! — воскликнул сэр Джон, у которого в минуты сильного волнения заметно проступал английский акцент. — Если богатство служит препятствием, я откажусь от него.
— Да нет, не стоит! — засмеялся Ролан. — Вы богаты, это большое несчастье, но что поделаешь!.. Вопрос не в этом. Вы любите мою сестру?
— Оу! Я обожаю она!
— Ну, а она? — подхватил Ролан, передразнивая англицизм своего друга. — Моя сестра любит вас?
— Вы сами понимаете, что я ее не спрашивал, — отвечал сэр Джон. — Я был обязан прежде всего обратиться к вам, дорогой Ролан, и в случае успеха просить вас замолвить слово перед вашей матушкой. Только тогда, заручившись согласием вас обоих, я бы сделал предложение или скорее вы бы сделали это за меня, Ролан, — сам я никогда не осмелюсь…
— Значит, я первый услышал ваше признание?
— Это естественно: вы мой лучший друг.
— Так вот, дорогой мой, что касается меня, вы выиграли дело — я согласен.
— Остается уговорить вашу матушку и вашу сестру.
— Это одно и то же. Поверьте, моя мать предоставит
Амели полную свободу выбора, и, разумеется, если выбор падет на вас, она будет счастлива. Но есть человек, который может воспротивиться.
— Кто же это? — удивился сэр Джон; он так долго взвешивал все шансы «за» и «против», все предусмотрел и вдруг натолкнулся на совершенно неожиданное препятствие.
— Первый консул! — ответил Ролан.
— God… note 22 — вырвалось у лорда, но он тут же спохватился, не закончив английского ругательства.
— Как раз перед моим отъездом в Вандею, — продолжал Ролан, — он говорил со мной о замужестве моей сестры и заявил, что это не касается ни меня, ни матери, что он сам этим займется.
— Если так, я пропал! — ужаснулся сэр Джон.
— Почему?
— Первый консул не любит англичан.
— Скажите лучше, что англичане не любят первого консула.
— Но кто же осмелится сообщить первому консулу о моем предложении?
— Я.
— И вы скажете ему, что вам лично это по душе?
— Вы у меня станете голубем мира между двумя враждующими нациями! — заявил Ролан, поднимаясь с места.
— О, благодарю вас! — воскликнул сэр Джон, горячо пожимая ему руку, и прибавил с огорчением: — Как? Вы меня покидаете?
— Милый друг, меня отпустили на несколько часов. Один час я провел с матушкой, два часа с вами, теперь следует уделить часок вашему любимцу Эдуарду… Поеду навестить его и посоветую учителям дать ему волю: пусть себе дерется с товарищами сколько угодно. После этого я вернусь в Люксембургский дворец.
— В таком случае поклонитесь от меня Эдуарду и передайте, что я заказал ему пару пистолетов; теперь ему не придется при нападении разбойников брать пистолеты у кондуктора.
Ролан уставился на сэра Джона.
— Это еще что за история? — спросил он.
— Как? Вы ничего не знаете?
— Нет, а что? Что-нибудь случилось?
— Случилось то, что наша бедняжка Амели чуть не умерла от ужаса.
— Что же произошло?
— Нападение на дилижанс.
— Какой дилижанс?
— Тот, в котором ехала ваша мать.
— Дилижанс, где была матушка?
— Да.
— На него напали?
— Вы же видели госпожу де Монтревель; разве она вам ничего не сказала?
— Об этом ни слова.
— Так знайте, мой дружок Эдуард — настоящий герой! Никто из пассажиров не защищался, кроме него. Он схватил пистолеты кондуктора и выстрелил.
— Храбрый мальчишка! — восхитился Ролан.
— Еще бы! Но, к сожалению или к счастью, кондуктор из предосторожности вынул пули. Господа Соратники Иегу обласкали Эдуарда как храбрейшего из храбрых, но он никого не убил и не ранил.
— Неужели это правда?
— Говорю же вам, что ваша сестра чуть не умерла от страха.
— Ну хорошо же! — пробормотал Ролан.
— Что хорошо? — удивился сэр Джон.
— Ладно… тем более важно поскорее повидать Эдуарда.
— Что вы задумали?
— Есть один план.
— Вы сообщите его мне?
— Пожалуй, нет: для вас мои планы плохо кончаются.
— Однако, дорогой Ролан, если представится случай отомстить?
— Я отомщу за нас обоих. Вы влюблены, дорогой милорд, предавайтесь же любовным мечтам.
— Вы обещаете оказать мне поддержку?
— Это решено: я горячо желаю назвать вас братом.
— Вам надоело называть меня другом?
— Да, черт возьми: мне этого мало.
— Благодарю.
После крепкого рукопожатия друзья расстались.
Через четверть часа Ролан приехал во Французский пританей, который находился там, где теперь лицей Людовика Великого, то есть в начале улицы Сен-Жак, позади Сорбонны.
С первых же слов директора училища Ролан понял, что его брат пользуется здесь особым покровительством.
За мальчиком тут же послали.
Эдуард в порыве радости бросился в объятия обожаемого старшего брата.
После первых приветствий Ролан завел разговор о нападении на дилижанс.
Если г-жа де Монтревель вообще умолчала о дорожном происшествии, а лорд Тенли был скуп на подробности, то Эдуард выложил все без утайки.
Нападение на дилижанс было его Илиадой.
Он рассказал Ролану с мельчайшими подробностями о сговоре Жерома с бандитами, о пистолетах, заряженных холостыми зарядами, о внезапном обмороке матери, о том, как заботливо приводили ее в чувство напугавшие ее негодяи, которые почему-то звали Эдуарда по имени, наконец, о том, как у одного из них упала маска, так что матушка, вероятно, успела разглядеть лицо этого человека, оказавшего ей помощь.
Это последнее обстоятельство особенно заинтересовало Ролана.
Потом мальчик дал отчет об аудиенции у первого консула: как тот его обнял, расхвалил, обласкал и, наконец, направил с особой рекомендацией во Французский пританей. Ролан узнал от брата все, что хотел знать, и, так как от улицы Сен-Жак до Люксембургского дворца было рукой подать, через пять минут явился во дворец.
XXXVI. СКУЛЬПТУРА И ЖИВОПИСЬ
Когда Ролан возвратился в Люксембургский дворец, стенные часы показывали четверть второго пополудни.
Первый консул работал с Бурьенном.
Если бы мы писали обыкновенный роман, то стремились бы к развязке и, чтобы поскорей добраться до нее, несомненно опустили бы кое-какие подробности, без которых, как нас уверяют, можно обойтись, изображая великих исторических деятелей.
Однако мы придерживаемся другого мнения.
С того дня, когда мы впервые взяли в руки перо — а было это почти тридцать лет назад, — замыкались ли мы в тесных рамках драмы или охватывали мыслью пространный роман, мы неизменно преследовали двоякую цель: просвещать и развлекать.
Просвещение стоит у нас на первом месте, ибо занимательность всегда была для нас лишь средством просвещать.
Удалось ли это нам? Полагаем, что удалось.
Наши произведения, посвященные различным эпохам, в обшей сложности объемлют огромный исторический период: события, рассказанные в романах «Графиня Солсбери» и «Граф де Монте-Кристо», разделяют пять с половиной столетий.
Так вот, мы утверждаем, что ознакомили читателей с историей Франции, развертывавшейся на протяжении пяти с половиной веков, глубже и полней, чем любой из наших историков.
Более того, хотя наши убеждения хорошо известны и в правление Бурбонов старшей и младшей ветви, при республике и при нынешнем режиме мы высказывали их открыто, смеем думать, что всякий раз в своих романах и драмах мы считались с духом времени.
Нас восхищает маркиз Поза в «Дон Карлосе» Шиллера, но на месте поэта мы не допустили бы вопиющего анахронизма, введя философа XVIII века в число исторических лиц XVI столетия, изобразив энциклопедиста при дворе Филиппа II.
Мы же в лице своих героев — в зависимости от эпохи — становились монархистами при монархии, республиканцами при республике, а теперь занимаемся преобразованиями при консулате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95