— Ладно! Не буду об этом, если первое же правдивое слово вас так возмущает. Берегитесь, графиня, ибо ничего, кроме правды, я вам говорить не намерен, предупреждаю заранее.
— Я слушаю.
— Решительно и бесповоротно?
— Да.
— Что ж! Теперь, когда лед окончательно сломан, когда вы убедились, что я ваш друг, узнайте еще одно обстоятельство: оно добавит вам уверенности.
— Что же это?
— А то, что я действую не без корысти.
Госпожа де Майи подняла свою умную головку, которая было склонилась под тяжестью столь обширных предисловий к этому важному разговору.
— Не без корысти? — с удивлением повторила она. — А мне казалось, что у вас самые дружеские отношения с этим беднягой господином де Майи.
— О, как вы заблуждаетесь, графиня! Боже правый, да кто говорит о графе де Майи? Разве он имеет хоть малейшее касательство к тому, о чем мы говорим?
— Тогда что вы имеете в виду?
— Э, сударыня! Речь идет о том, кто будет управлять Францией самое близкое через два месяца.
— Господин герцог…
— Ну вот, вы опять! Ох! Я не намерен прощать вам эти колебания, графиня; какого дьявола! Как говаривал мой двоюродный дед, который на своем веку изрек много если не добрых, то весьма разумных мыслей, кому мила цель, тому милы и средства. Вам мила цель?
Госпожа де Майи пробормотала что-то не походившее ни на «да», ни на «нет», но в подобных обстоятельствах невразумительный лепет служит знаком согласия. Господин де Ришелье именно так его и воспринял.
— Стало быть, — заявил он, — если вы разделяете мнение моего двоюродного деда и мое, к чему тогда эти ваши уклончивые взоры? А между тем мне казалось, что между нами теперь все будет говориться простыми словами, простыми и понятными.
— В таком случае что ж, начинайте, — вздохнула г-жа де Майи.
— Ну, так вот…
Графиня раскрыла свой веер подобно тому, как античный воин перед единоборством выставлял наготове щит.
— Король так молод, — продолжал герцог, — что мы пока в точности не знаем, есть ли у него сердце; одна лишь королева могла бы быть тому свидетельницей. Но будем осторожны: если королева вскоре — не сегодня, так завтра — сможет разрешить этот важный вопрос, то в тот день, сударыня, мы с вами окажемся на весьма скользкой дорожке, а у короля будет уже не только одно сердце.
— Их станет два? — с улыбкой спросила г-жа де Майи.
— Нет, графиня, у него появятся чувства, а это куда опаснее для вас, для меня, для всех…
— Для меня? — повторила графиня, пропустив мимо ушей все, что не касалось ее.
— Без сомнения, сударыня, ибо — берегитесь! — вы уже не сможете научить короля тому, чему его успеют научить другие, поскольку он и без вас будет знать это. А вам известно, какую признательность сохраняет его величество к своим наставникам.
— Значит, это так трудно, герцог, любить и быть любимой?
— Гм! — только и смог ответить Ришелье. Но графиня повторила свой вопрос.
— Ох, сударыня, — вскричал герцог, — до чего же узко вы смотрите на вещи! С какой обыденной точки зрения вы воспринимаете свою миссию! Фи, мадемуазель де Нель, стыдитесь!
— Так преподайте мне урок, герцог.
— Что ж! Итак, графиня, да будет вам известно: с того дня…
Тут он осекся, заколебавшись. Графиня в ожидании смотрела на него.
— Черт возьми, скажем прямо, без околичностей! — продолжил герцог. — С того дня, когда вы станете возлюбленной короля, у вас появится множество забот. Вам надо будет стать владычицей его помыслов, утехой его ума, соблазном для его чувственности. А быть всем сразу — это, сударыня, знаете ли, довольно обременительно.
— Герцог, постойте, герцог, — воскликнула Луиза, — я вас не понимаю!
— Ах, графиня!..
— Честное слово! — с живостью перебила его г-жа де Майи. — Дело не в том, что я сержусь, нет, право же, я не поняла вас.
Герцог задумчиво кивнул, что примерно значило: «Так и быть! Если вам не ясно, придется растолковать». Потом, уже вслух, он сказал:
— Послушайте. Вам следует знать, графиня, что сейчас, когда вы пока всего лишь едва разведенная жена господина де Майи…
— О, вполне разведенная! — вскричала графиня.
— Ладно. Так вот, у вас уже есть соперницы. Черные брови Луизы де Майи сошлись на переносице, словно две тучи, чреватые молниями и ураганами.
— Соперницы? — пробормотала она тоном женщины не столько испуганной, сколько готовой сражаться.
— Отлично! — заметил герцог. — Вот это мне нравится: свою реплику вы произнесли в лучших традициях Клерон. Да, графиня, соперницы!
— Кто же это?
— Прежде всего королева; о, не кривите ваши пурпурные губки в такой презрительной гримасе; поверьте мне, королева не такая соперница, которой стоит пренебрегать.
— Господин герцог, — отвечала г-жа де Майи, — если вы полагаете, что королева для меня до такой степени опасна и что король питает к ней столь нежную любовь, то подобает ли женщине с моим характером и происхождением затевать борьбу? Берегитесь, герцог: при таких условиях ополчаться против жены, за плечами которой четыре года супружества, значило бы неизбежно обесчестить себя; это бесчестие, герцог, падет и на вас, ведь вы мой друг.
— О, погодите, это еще не все! Помимо королевы, что бы вы о ней ни говорили, у вас есть — мои слова, как вы понимаете, соотносятся с тем, что я знаю; о Людовике Четырнадцатом я бы не сказал того, что говорю о Людовике Пятнадцатом, — помимо королевы, имеющей то большое преимущество, что она королева, у вас есть соперница еще более красивая, женщина, чей ум не уступит вашему, а красота… ох, пусть это прозвучит жестко, но все равно… главное, чтобы вы все поняли. Так вот, ее красота в смысле классической правильности превосходит вашу; эта женщина благородного происхождения и — да постойте, все это еще пустяки! — она актриса, то есть хамелеон, готовый принимать любые обличья; актриса — это значит не только красавица, но еще и талант, и чары улыбки, и особый аромат, и щедрое сердце.
— Боже мой! Боже мой! Понятно ли вам, какого страха вы нагнали на меня? — воскликнула Луиза.
— Еще бы! — отозвался герцог. — Мое намерение в том и состояло! Посредственны те военачальники, от которых приходится скрывать истинную силу противника; с вами же я говорю, как с Конде, как с Тюренном, как с графом Саксонским.
— Знаете, подобное сравнение не что иное, как едкая сатира на мою персону.
— Ну, хватит! Вот мой генерал и спустился на целую ступень: мой Тюренн уже не более чем Виллар.
— И кто же эта чаровница, эта особа, исполненная совершенств? — спросила госпожа де Майи.
— Мадемуазель Олимпия де Клев.
— Имя мне знакомо, — промолвила г-жа де Майи, сжав губы.
— Полагаю, что вы должны его знать, — заметил Ришелье с усмешкой. — Это любовница вашего мужа.
— Да, припоминаю, — обронила она. — Оставим это.
— Вовсе нет, не оставим, — возразил герцог, — напротив, остановимся на этом.
— Пусть будет по-вашему. Значит, эта женщина действительно такая, как вы сказали?
— Возможно, лучше.
— Вы ее видели?
— Позвольте мне не отвечать на этот вопрос, графиня, а вместо этого оценить самой то, что я подметил.
— Согласна.
— Прежде чем узнать вас, господин де Майи имел любовницу.
— Хорошо, дальше?
— Потом он становится вашим мужем и после года супружества возвращается к этой женщине.
— Да, вы правы, действительно это соперница. И король влюблен в нее?
— К счастью, еще нет; я лишь боюсь, что он уже успел возжелать ее, однако…
— Однако?
— Вслед за желанием может прийти любовь.
— И она придет?
— Если вам угодно. Корабли двигаются вперед не иначе как сообразно силе толкающего их ветра.
— Так этот корабль толкают?
— И весьма усердно.
— Кто же?
— Умнейший человек, черт его подери, что меня и беспокоит! Это один упрямец из числа моих друзей, господин герцог де Пекиньи.
— Он хочет преподнести ее королю?
— Именно так.
— А как же мой муж?
— Ах, бедняга-граф! Чего вы хотите? Похоже, его участь предрешена.
При всей своей обеспокоенности Луиза усмехнулась.
— Герцог, — проговорила она, опять хмуря брови, — уж если я опускаюсь до того, чтобы вступить в единоборство с комедианткой, извольте, по крайней мере, сказать, есть ли у меня шансы.
— Сударыня, — с поклоном напомнил Ришелье, — вы в то же время вступаете в поединок с королевой — это возмещает урон, нанесенный вашему самолюбию.
— Ах, да, верно! Это отнимает у меня еще один шанс, а я и забыла… Помолчав, она продолжала насмешливым тоном:
— Но, в конце концов, может быть, его величество соблаговолит скуки ради попользоваться малой толикой моей молодости и свежести. То-то будет славная победа.
— Вы пленительная женщина, но научитесь хотеть: вам только и недостает, что этого умения.
— Ну да, хотеть бесчестия.
— Не преувеличивайте, графиня; вы понятия не имеете, насколько ваш ум проигрывает от таких преувеличений.
— Ох, герцог, это потому… . — Так почему же?
— … потому что все во мне потрясено!
— Не надо краснеть, графиня: краснея, вы теряете самое привлекательное свойство вашей наружности, состоящее в дивной прелести вашей матовой кожи. А, вот теперь вы хорошо меня поняли. Боритесь, ведь королева имеет сторонников. Объявляю вам, что они немногочисленны, но в конце концов она королева, и на ее стороне имеются послы, власть, папа, придворные дамы.
— И ничего кроме?
— О, зато Олимпия, вот кто вооружен куда лучше королевы.
— Чем же это?
— У нее имеется Пекиньи, за ней увиваются повесы, к тому же ей присуща всепокоряющая красота.
— Что, эта особа и в самом деле настолько хороша?
— Настолько, что все слова бессильны сказать о ней, графиня.
— Попытайтесь все же, чтобы я поняла.
— Она имеет все то, что и вы, и сверх того — свое собственное.
Луиза, бледнея, окинула свое стройное, хрупкое тело быстрым взглядом, в котором мелькнул страх, что не укрылось от Ришелье, доказав ему, что она все поняла.
— Но тогда что же делать? — прошептала она.
— Почти ничего, сударыня. Сначала предоставьте событиям идти своим чередом, а там разверните как можно больше парусов. Вот и все.
— А вы будете дуть?
— О, изо всех сил!
— Значит, вы на что-то надеетесь?
— Проклятье! У вас есть свои преимущества, притом огромные: вы великосветская дама, и вы любите.
— А эта девушка, что же, не любит?
— Как знать?
— Может быть, она влюблена в господина де Майи?
— Ничего не известно.
— Должно быть, любит, ведь ради него она бросила, право слово, очень красивого юношу! У него хватило простодушия, чтобы явиться ко мне и требовать ее обратно.
— В самом деле? — заинтересовался Ришелье. — Дьявольщина! В этом, может быть, что-то есть. А что он собой представляет, этот красавец?
— Ох, нечто вроде помешанного.
— Что с ним сталось?
— Не знаю. Вы же понимаете, что я никого не посылала следить за ним.
— Значит, он исчез? Тогда отказываемся от этого средства, оно бы отняло слишком много времени; впрочем, подобное орудие для нас слишком мелко, оно недостойно нас.
— И, судя по вашим словам, вы сомневаетесь, что эта женщина любит господина де Майи?
— Сомневаюсь.
— Почему же она остается с ним? Из корысти?
— О! Клянусь вам, что нет.
— Тогда что же это за женщина?
— Живой секрет, тайна, одаренная речью, но не говорящая своего слова. И полна очарования. Вам понятна вся важность того, что я сейчас сказал, не так ли?
— И что же я могу предпринять против нее?
— Вы любите короля, а любовь хорошая советчица.
— С первым пунктом ясно, — заключила графиня, — перейдем ко второму.
— Графиня, вы суетны? Тщеславны?
— Немножко.
— Вы будете очень добиваться того, чтобы стать герцогиней, как госпожа де Фонтанж, или королевой, как госпожа де Ментенон?
— К чему эти вопросы, объясните?
— Как бы то ни было, отвечайте.
— Хорошо! В двух словах: я хочу, чтобы, встречая меня, люди мне улыбались, и не желаю, чтобы они отворачивались, лишь бы не здороваться со мной.
— Графиня! Графиня!
— В чем дело, господин герцог? Вы считаете, что я не права?
— Не будем ссориться. Вы же начали с того, что сказали мне, будто не чужды тщеславия.
— И что же?
— Я чуть было в это не поверил.
— Герцог, я не усматриваю в ответе, который имела честь вам дать, ничего такого, что бы оправдывало ваш сердитый вид и ваше расстроенное лицо. Человек, подобный вам, все-таки должен знать, что такое порядочная женщина.
— Я именно потому в ужасе, что знаю это, графиня, и собственными глазами видел, что это такое. Не угодно ли вам разрешить мне поведать, сударыня, одну историю?
— Извольте: как рассказчик вы имеете репутацию, которая не должна давать вам ни малейшего повода опасаться отказа.
— Так вот, графиня, была одна женщина, которая не стоила Людовику Четырнадцатому ни единого су. Я говорю отнюдь не о мадемуазель де Лавальер, как вы могли бы подумать. Нет, для Лавальер король построил Версаль, ей в угоду он назначил пенсион Лебрену, Ленотру, Мольеру. Ради мадемуазель де Лавальер Людовик Четырнадцатый возродил турниры и ристалища, игру с кольцами и серенады, и это было очень хорошо, поскольку средства, расточаемые королем, попадали в руки поэтов, художников, артистов, то есть людей, весьма похожих на вельмож, особенно в том, что касается рук: они у них тоже как решето. Следовательно, то, что из государственной казны попадало в такие руки, протекало сквозь них в пальцы портных, торговцев лентами, позументных мастеров, банщиков, а те в свою очередь давали заработать множеству своих подручных. Следовательно, ни единый обол из этих денег не пропадал напрасно. Нет, я не хочу говорить о мадемуазель де Лавальер, равно как и о мадемуазель де Фонтанж; нет, даже о госпоже де Монтеспан я не желаю говорить: на всех этих дам Людовик Четырнадцатый тратился, но делал это воистину по-королевски, подобно тому как солнце расточает свои лучи, щедро изливая их повсюду; на них, этих женщин, король растранжирил, скажем, миллионов пять-шесть. Нет, я буду говорить о госпоже де Ментенон, которая не стоила ему ничего, но Францию разорила. Вместо того чтобы выгрести из государственной казны десять — двадцать миллионов, она навязала королю политику, которая обошлась в миллиард, никому не принесла ни малейшей выгоды и привела к войне, на которой сложили головы триста тысяч человек, что также не добавило дохода никому, кроме их наследников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129