«Для того, чтобы богатый торговец так заискивал перед капитаном, — думал он про себя, — капитану надобно быть миллионером».
Затем он по чистой рассеянности — ведь его сердце и помыслы по-прежнему стремились вслед Олимпии — принялся украдкой поглядывать на г-жу Марион, безо всякого дурного намерения, просто чтобы своим вниманием, как человек воспитанный, воздать ей за ее предупредительность.
Торговец в два счета сбегал наверх и вернулся: по-видимому, он хорошо освоился в покоях маркиза. Он принес одеяние, о котором шла речь.
Куртка действительно была бархатной, на этот счет маркиз делла Торра не погрешил против истины, однако бархат настолько истрепался и залоснился, что не осталось и воспоминания о том, что некогда эта вещь могла быть новой.
Надо полагать, то был домашний халат времен г-на де Роклора (современника Таллемана… де Рео, разумеется); его полы, то ли слишком обтрепавшись, то ли пострадав при какой-то катастрофе, подверглись ампутации, что превратило этот простой наряд в подобие куртки с рукавами.
Маркиз увидел, что Баньер разглядывает принесенный предмет, вникая в подробности, которые отнюдь не делают чести этому предмету.
— Ну же, примерьте, примерьте! — сказал он, чтобы отвлечь нашего щеголя от подобного созерцания.
Баньер примерил.
Позволительно допустить, что, как он и предполагал, в этом наряде было-таки нечто слегка смешное, ибо г-жа Марион при всем благорасположении, которое она ему до сих пор выказывала, увидев его в этом тряпье, не смогла сдержаться и разразилась неистовым хохотом.
Да и сказать по правде, шлем, что носили драгуны той поры, красные кюлоты и сапоги вместе с этой курткой составляли в высшей степени шутовское сочетание.
Вот почему Баньер, примеряя куртку, вместе с тем продолжал держать свой мундир за рукав, но в конце концов ему пришлось разжать пальцы, и при падении послышался тонкий, серебристый и в то же время глуховатый звон туго набитого кошелька, удар которого о каменный пол был смягчен плотной тканью, приглушившей звяканье металла.
Тут маркиз делла Торра и торговец подскочили, словно подброшенные незримой пружиной, и обменялись оживившимися взглядами, смысл которых Баньер, несомненно, угадал бы, если бы он не испытывал неловкость, видя себя в столь потрепанной куртке, и неудобство, причиняемое ее невероятно длинными рукавами.
Госпожа Марион покраснела и, повернувшись к достославному изображению, украшавшему застекленную дверь, вновь погрузилась в его созерцание.
Маркиз, каким бы он ни был гордецом, тотчас стал чрезвычайно любезен: очевидно, тяжесть кошелька, оцененная математически по звуку его падения, доказала г-ну делла Торра, что он имеет дело далеко не с обычным драгуном.
Такое и правда было вполне возможно. В драгуны, этот привилегированный род войск, вступало немало сыновей почтенных семей, а семья сына, имеющего кошелек, набитый столь плотно, как у Баньера, заведомо почтенна в глазах всякого капитана.
Для пришельца из чужих краев кошелек — самое убедительное генеалогическое свидетельство.
Таким же образом Баньера заставили примерить белые канифасовые кюлоты; затем ему подсунули домашние туфли, весьма потрепанные, как и все прочее, или даже потрепанные еще больше. Однако в тот самый момент, когда он их получил, капитан вскричал, обращаясь к торговцу:
— Минуточку! Нет уж, черт подери, минуточку! Вы слишком увлеклись, дорогой мой! Моя куртка — это ладно, мои кюлоты — так и быть, это предметы, не отмеченные особой ценностью, и мне хочется оказать услугу такому славному юноше, — говоря так, маркиз смотрел на Баньера с отеческой любовью. — Но что до туфель, нет, нет и нет! О туфлях не может быть и речи! Я не могу расстаться с ними, ведь они вышиты рукою Марион, я дорожу ими.
При этих словах капитана Марион бросила на драгуна столь странный взгляд, что он, на миг забыв Олимпию, поглубже засунул свои ноги в туфли и, изобразив чрезвычайно любезную улыбку, воскликнул:
— Они принадлежали мне целую секунду, значит, теперь для вас, господин маркиз, они уже не имеют былой ценности, и я призываю сударыню в свидетели, что это именно так!
— Лучше не скажешь! — вскричал в свою очередь торговец шелком. — Нет, господин маркиз, нет, госпожа маркиза, у вас не хватит жестокости так обидеть этого благородного молодого человека, чтобы сорвать туфли у него с ног. Держитесь, юноша, — шепнул торговец на ухо Баньеру, — держитесь крепче, и вы получите эти туфли!
Маркиз отвесил учтивый поклон, Марион милостиво улыбнулась, и завоеванные туфли остались на Баньере.
Чтобы понять, каково было мнение Баньера о своем новом облике, достаточно было увидеть, как он разглядывает себя, облаченного в этот странный наряд, в маленьком потрескавшемся зеркальце, висящем в зале постоялого двора.
И следует заметить, что из всех более или менее странных одеяний, которые достойному ученику иезуитов случалось когда-либо надевать на себя, включая сюда и черную орденскую рясу, ни один костюм не был менее пригоден для того, чтобы выгодно оттенять его природное изящество.
Это заставляло его безутешно вздыхать.
Маркиз, оценив положение глазом искушенного политика, поспешил утешить юношу следующим рассуждением:
— Да, мой красавец-солдат, я понимаю, в этом костюме вы себе кажетесь несколько пришибленным. Но поверьте мне, молодой человек: военный мундир подчас приносит немало хлопот. У нас в кантоне полным полно офицеров, и среди них попадаются не в меру любознательные. Если кому-нибудь из этих офицеров взбредет на ум проверить ваши документы, а они, чего доброго, окажутся не совсем в порядке… э, не оберешься осложнений с этим вашим драгунским одеянием! В сущности, вам будет куда спокойнее в моей потертой бархатной куртке.
В глубине души Баньер и сам придерживался того же мнения.
К тому же, угодив самым что ни на есть наивным образом в ловушку, то есть сочтя уместным ответить молчанием на подобное предположение маркиза, наш герой окончательно уверил обоих новоявленных знакомцев в том, что они оказали этому затерявшемуся на большой дороге драгуну весьма существенную услугу.
Таким образом, с этой минуты они уже рассматривали его как свою собственность и, поскольку между тем подали суп, заставили его сесть за стол рядом с ними.
Впрочем, «рядом с ними» — выражение не вполне точное, на сей мы должны признаться, что пожертвовали истиной ради оборота речи, ибо местечко по левую сторону от вышитых туфель досталось госпоже маркизе делла Торра.
Баньер проголодался, обед был восхитителен, и четверка гурманов первые несколько минут лишь оценивала поданные блюда и хозяйские вина.
Но вот мало-помалу Баньер, вначале подавленный стыдом за наряд, что напялили на него, приободрился и стал вставлять в беседу остроумные реплики вперемежку со вздохами.
Остроты предназначались Марион, вздохи же посвящались Олимпии.
Но, как мы помним, Баньер был слишком влюблен, чтобы беспрерывно изощряться в остроумии.
Задерживая взгляд на госпоже маркизе, он ощущал, как в нем поднимается странное волнение: воспоминания об Олимпии, смешанные с воспоминаниями о Каталонке, отбрасывали его в недавнее прошлое, оживляли память страсти и ненависти, погружая его то в розовый, то в черный туман.
По странной прихоти случая у маркизы Марион были губы Каталонки и волосы Олимпии. Поэтому чем дольше он глядел на нее, тем более его осаждали призраки былого — самая неподходящая пища даже для натур, отмеченных здравием души, не говоря уже о тех, кто снедаем душевным недугом.
Все это его настолько занимало, что он не сразу заметил, как мешает ему ножка стола, трущаяся об его ногу с упорством, грозящим привести в окончательную негодность туфли, расшитые маркизой.
Наконец он решился зажать злосчастную ножку между ног, но, странное дело, эта дубовая ножка, которую он видел, пока скатерть еще не была постелена, и запомнил прямоугольной, оказалась округлой, притом ему почудилось, что этот предмет, на глаз не менее твердый и холодный, чем имеют обыкновение быть все дубовые изделия, на самом деле мягкий и теплый.
И вот несчастный Баньер, все еще рассеянный, озабоченный или, если сказать проще и выразительнее, все еще влюбленный, этот несчастный Баньер оказывается втянут в диковинное приключение; с бессознательной осторожностью он пробует разобраться с этой строптивой ножкой и засовывает руку под стол, дабы осмысленным осязанием проверить впечатление от осязания безотчетного.
Но тут вдруг дубовая ножка, захваченная в плен его лодыжками, выскакивает из тисков, словно зайчонок, выпрыгнувший из своего укрытия.
Изумленный Баньер по явному смущению маркизы догадался, что пресловутый предмет был не чем иным, как пухленькой ножкой Марион.
А Баньер не испытывал более расположения к фатовству (от этого недостатка избавляешься, когда полюбишь) и потому предпочел бы думать, что юная дама, подобно ему самому, ошиблась, приняв ногу из живой плоти за неодушевленный деревянный предмет.
Итак, он поспешил отвесить соседке грациозный поклон, сопровождаемый пылкими извинениями, которые, заметим это к чести Марион, заставили ее покраснеть еще сильнее.
Для маркиза делла Торра и торговца в серо-голубых чулках обед завершился весело, благо двусмысленное положение, создавшееся под столом, их не затронуло.
На Баньера прикосновение ножки Марион произвело странное действие: ему вспомнилась ножка Олимпии. При таком воспоминании у бедного Баньера вылетело из головы все, кроме самого этого воспоминания: он забыл о маркизе, о своем промахе, о своих сотрапезниках; он пил вино, не помня о вине, а продав свой драгунский мундир, он забыл не только о мундире, но и о вербовке, вследствие которой был в него облачен. Над розовой скатертью в мерцании восковых свечей порхал исполненный грации призрак, порой исчезая в темных углах комнаты, но внезапно возникая вновь и наполняя все вокруг своей таинственной жизнью. В пламени свечей, в вине, в любви, в грядущем Баньер не видел ничего, кроме Олимпии.
Сначала его было пробудил от этих грез тяжелый вздох маркизы Марион.
Но почти тотчас он снова впал в мечтательность.
Потом его вновь потревожили — маркиз делла Торра внезапно издал резкий выкрик:
— Кровь Христова! Да ведь у нашего молодого человека больше нет сапог!
— Ну да, — подхватил торговец, — он же их обменял на ваши туфли.
— Но тогда он больше не сможет сесть на лошадь.
— И тут вы правы, — согласился торговец.
— Ну да, действительно, — подтвердил и Баньер.
— Сапог больше нет, — произнес маркиз, — это правда, но есть на что их купить.
И он бросил на Баньера взгляд, который то ли затерялся в пути, то ли, достигнув цели, не был понят в своем истинном значении.
— Ах, я уверен, что господин драгун дорожит своим конем не больше, чем мундиром, — продолжал маркиз, сопровождая эти слова тем самым взглядом, которым однажды он уже подхлестнул решимость Баньера.
Баньер вздрогнул.
— И он совершенно прав, — не унимался маркиз, причем голос его звучал все выразительнее.
— Такая досада, что лошадь запалена, — вздохнул маркиз, — я бы ее приспособил к делу. Она и впрямь прекрасно смотрится.
— Хорошо! — сказал Баньер. — Покупайте ее, так и быть, а я ручаюсь, что немного заботы, и вы ее до ума доведете.
— Это невозможно!
— Отчего же?
— Разве она, кроме всего прочего, не отмечена клеймом полка или королевской лилией?
— Она клеймена королевской лилией, как любая лошадь, выбракованная от полковой службы.
— Видите, теперь вы и сами признаете, что это выбракованная лошадь.
— Вот еще! — настаивал Баньер. — Что значит клеймо? Можно оседлать коня так, что клейма не будет видно.
— Что ж! Оседлайте его так сами, молодой человек, а для меня, извольте понять, такое клеймо — изъян. Впрочем, не стоит и толковать больше о запаленной лошади… оставим это!
— А между тем я бы запросил дешево, — неосторожно сказал Баньер.
— Как бы вы дешево ни запросили, все будет слишком дорого, — отрезал торговец.
— Товар, который ни к чему не пригоден, всегда слишком дорог, — сентенциозно изрек маркиз.
— Но как же мне быть, капитан?
— Устраивайтесь как знаете, — отвечал маркиз, — а мне позвольте вздремнуть, я с ног валюсь от усталости.
И он раскинулся в кресле перед камином, позаботившись о том, чтобы оказаться спиной к Баньеру и Марион.
Пять минут спустя маркиз делла Торра храпел не хуже, чем иной герцог.
XLI. ИГРОКА ЛИШЬ МОГИЛА ИСПРАВИТ
Эта внезапная сонливость крайне раздражила Баньера. Ему очень хотелось сбыть с рук своего коня, пусть и с той же малой выгодой, с какой он уже пристроил мундир.
Торговец со своей стороны тоже, по-видимому, был сильно раздосадован.
— Ах! — воскликнул он. — Вот теперь господин маркиз заснул, не дав мне взять реванш.
— Какой реванш? — поинтересовался Баньер.
— О, ничего особенного, я говорю о еще одной партии в пикет, мы в него играем чуть не каждый вечер с тех пор, как отправились в это путешествие.
— Господин драгун не играет, — поспешила сказать Марион: она все больше и больше старалась понравиться Баньеру и, пользуясь сонливостью капитана, строила для этого молодому человеку глазки.
Эти слова — «Господин драгун не играет» — отдались в ушах Баньера эхом металлического звона рассыпанных золотых и сгребаемых груд серебра, стука падающих на стол костей, катящегося шарика рулетки.
— Разве что изредка, сударыня, — пролепетал драгун.
— Изредка не значит никогда, — проронил торговец. — К тому же игра игре рознь: играть для забавы не значит быть игроком.
— Без сомнения! — подхватил Баньер.
— Скажем, — продолжал торговец, понижая голос словно из опасения разбудить маркиза, — к примеру, ваша несчастная лошадь не стоит и пяти пистолей.
— Ну, знаете! — вырвалось у Баньера.
— Нет, она их не стоит. Что ж! Я сыграл бы с вами, поставив против нее… поставив…
Тут торговец огляделся, как будто искал, что бы ему такое поставить против лошади Баньера.
Маркиз перестал храпеть, открыл глаза и в тот миг, когда Баньер собрался было ответить, воскликнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129