он с нежностью поцеловал ее, воскликнув:
— Ах! Моя прекрасная принцесса! Я ждал вас с таким нетерпением, и вот вы пришли, а я уже не надеялся!
Эту женщину, которая, смеясь, целовала Ришелье и дружески хлопала его по ладоням своими маленькими ручками, звали мадемуазель де Шароле, а следовательно, она была не просто принцесса, но даже принцесса крови.
На изысканное приветствие герцога принцесса не дала иного ответа, кроме поцелуя, какой может подарить только любовница. Тогда он увлек ее за собой в просторную, пышно обставленную комнату, нагретую до температуры теплого весеннего дня и напоминавшую настоящий лес, благодаря цветам, которые ее украшали, и гобеленам с изображением деревьев, среди которых в позах более или менее лежачих резвилась толпа пастушков и пастушек.
Стол, сервированный у камина, два удобных кресла, поставец, заполненный прекрасным фарфором, роскошью, редкой в ту эпоху, когда вкусы Помпадур еще не пронизали наше общество насквозь, приглушенное сияние свечей — все внушало ощущение блаженства, усилившее ту бурную радость, которую только что проявила принцесса.
— Ну и ну! — сказала она. — Позвольте, герцог, прежде чем ужинать, мне хорошенько на вас поглядеть.
И она уселась прямо напротив Ришелье.
— Поглядеть на меня, принцесса? А зачем?
— Да чтобы снова привыкнуть к вам, конечно!
— Ах, принцесса, похоже, что ваша память слабее моей!
— Отчего же?
— Потому что я узнал вас с первого взгляда.
— А что, я не слишком подурнела?
— Вы по-прежнему самая прекрасная из всех принцесс, какие когда-либо рождались, и тех, какие родятся впредь.
— А что же вы не спрашиваете меня, каким я нахожу вас?
— О! Это бесполезно.
— Вот еще! Почему?
— Я больше не в счет, я австриец, варвар и привык, что меня видят одни лишь немки; дайте же мне, принцесса, время избавиться от этого облика, который я приобрел, это займет около недели, и, когда я вновь сделаюсь не только французом, но и парижанином, я рискну встать между вами и вашим зеркалом.
— Значит, вам кажется, что вы сильно переменились?
— Чрезвычайно сильно.
— Вы стали честолюбцем.
— Это правда, принцесса.
— Мне об этом говорили, но я не хотела верить.
— И все-таки это бесспорная истина.
— Не приступить ли нам к ужину? Вы когда-то уже объяснили мне, как к девушкам приходит любовь; за ужином вы мне растолкуете, как в мужчин вселяется честолюбие.
— Поверьте, я всегда счастлив научить вас чему-нибудь, однако сейчас, дорогая принцесса, как вы сами сказали, займемся ужином.
Принцесса села за стол.
— Знаете, — сказала она, — за эти два года у меня прибавился аппетит.
— Отчего же, принцесса?
— Увы!
— Какой тяжкий вздох.
— И чем же вы его объясняете?
— А чем объясняются женские вздохи?
— Вы хотите сказать — любовью?
— Проклятье!
— Что ж, в таком случае вы заблуждаетесь, дорогой герцог: в целом свете не найдешь женщины, менее влюбленной, чем я.
— Вы говорите это так, будто хотели бы еще быть влюбленной или вновь стать ею.
— Нет, слово чести!
— В самом деле?
— Можете верить мне или, если угодно, не верить, но за время вашего отсутствия…
— И что же?
— Что? Я простилась с любовью. Герцог расхохотался.
— Вы льстите мне, — продолжала она, — но вам неподвластно то, чего больше нет: вы не убедите меня, что покойники не мертвы.
— Ах, принцесса! Значит, вы не верите, что призраки былого посещают нас?
— Что толку в них верить? Ведь призраки лишь тени.
— Принцесса, иные призраки возвращаются из краев еще более дальних, чем тот свет, из Австрии к примеру, и я вам клянусь, они вполне телесны, а если вы в том сомневаетесь…
— Нет, я никогда не усомнюсь в том, что утверждаете вы, герцог.
— Но в таком случае…
— В таком случае мое решение остается неизменным. Я больше не полюблю, Арман.
— И кто же этот несчастный, отверженный землей и небесами, что это за мужчина, если он смог внушить вам подобное раскаяние?
— Мужчина? Да разве во Франции остались мужчины с тех пор, как вы, герцог, покинули ее?
— Благодарю, принцесса.
— Да нет же, право, я говорю то, что думаю.
— Так вы мне скажете, наконец, откуда у вас такое отвращение к горестям или к наслаждениям? Вы же сами знаете, настоящие любовники похожи на азартных игроков: кроме наслаждения выигрыша, им ведомо и наслаждение проигрыша.
— Герцог, для меня больше не существует ни горестей, ни наслаждений.
— Ну вот, я вернулся, потому что слишком там скучал, я творил чудеса дипломатии, чтобы получить право возвратиться во Францию, а вы мне говорите подобное! Теперь что, в Версале скучают?
— Смотрите, я стала толстухой.
И она протянула герцогу прекрасную руку, к которой он прильнул губами, смакуя долгий поцелуй…
Столь долгий, что герцог уже и сам не знал, как его прекратить, да и мадемуазель де Шароле ждала, любопытствуя, каким образом он выпутается.
— А король? — нашелся герцог, возвращая мадемуазель де Шароле побывавшую в плену руку.
Мадемуазель де Шароле взглянула на герцога, почти покраснев:
— Что? Король? О чем это вы?
— Я? Да ни о чем; я только хотел вас спросить, как он себя чувствует.
— Очень хорошо, — отвечала мадемуазель де Шароле, произнеся эти два слова несколько манерно.
— Ваше «очень хорошо» меня не удовлетворяет.
— Каким же, по-вашему, оно должно быть, герцог?
— Я бы желал, чтобы это звучало либо весело, либо грустно: в первом случае то были бы слова счастливой женщины, во втором — женщины ревнивой. Так что выбирайте, принцесса.
— Ревновать, мне? Но кого же?
— Да короля, разумеется!
— Ревновать короля! С какой стати вы мне говорите такие безрассудные вещи, герцог?
— Что ж! Но когда это случится, ибо я надеюсь, что он даст вам повод или для того, или для другого…
— Быть счастливой по милости короля или ревновать его, и это мне?
— Право, принцесса, можно подумать, будто я с вами говорю по-немецки!
— Вы и впрямь выражаетесь все невразумительнее, мой дорогой герцог; неужели вы за эти два года не получали вестей из Франции? Я себе представляла, что послы ведут
переписку, притом даже двух родов: переписку открытую и тайную, политическую и любовную.
— Принцесса, у меня не было двух родов переписки.
— Вероятно, у вас их было сто.
— Тут верно одно: все мне писали, кроме вас.
— Именно тогда вам и сообщили, что король…
— Да, что король красив.
— И также, что он благоразумен?
— Мне и об этом сообщали, но, поскольку я знаю, что господин де Фрежюс вскрывал всю мою корреспонденцию, я не верил ни единому слову из того, что мне писали.
— И вы ошибались.
— Неужели?
— Это истинная правда, герцог.
— Так король благоразумен? — Да.
— У короля нет возлюбленной?
— Нет.
— Это невообразимо. Ах! Отлично, принцесса, я все понял.
И герцог от души расхохотался.
— Что вы поняли? — спросила мадемуазель де Шароле.
— Проклятье! Вы не хотите изобличить себя сами, вы ждете, чтобы я привел доказательства.
— Так приведите их.
— Берегитесь!
— Дорогой герцог, за эти два года король на меня даже не взглянул.
— Извольте поклясться в этом.
— Клянусь нашей былой любовью, герцог!
— О, я вам верю, ведь вы меня любили почти так же сильно, как я вас, принцесса.
— Хорошие были времена!
— Увы! Как вы только что сказали, мы тогда были молодыми.
— Ах, Боже мой! Но теперь мы наводим друг на друга уныние, и в особенности вы на меня, герцог.
— Каким образом?
— Вы меня делаете старухой.
— Дорогая принцесса, мне пришла в голову одна мысль.
— Какая?
— Если у короля нет любовницы, при дворе должен царить ужасающий беспорядок.
— Мой друг, это просто-напросто хаос.
— По-видимому, так; ведь в конечном счете, если король не имеет любовницы, значит, Францией правит Флёри, и Франция стала семинарией.
— Среди семинарий, любезный герцог, попадаются такие веселенькие местечки, что их можно сравнить с Францией.
— И естественно, что, когда король благоразумен, все также стараются быть благоразумными.
— Герцог, от этого прямо в дрожь бросает.
— Вследствие этого двор превращается во вместилище добродетели, которая, переливаясь через край, грозит затопить народ.
— Все уже утонули в ней.
— А королева?
— Королева уже не просто добродетельна, она свирепа в своей добродетели.
— Мой Бог! Держу пари, что, коли так, она ударилась в политику. Бедная женщина!
— Ваша правда.
— Но с кем, ради всего святого?
— А с кем, по-вашему, ей заниматься политикой? Уж конечно, не с королем.
— Почему?
— Э, мой дорогой, она до того добродетельна, что боится взять в любовники даже собственного мужа.
— Вот оно что! Кто-то дает ей советы?
— Да.
— Стало быть, она завела себе политического любовника.
— Иначе говоря, сохранила того, какого имела.
— И это по-прежнему…
— … все тот же, кто сделал ее королевой Франции, ведь никто так не склонен хранить признательность, как поляки и в особенности полячки.
— Француженкам это несвойственно, не так ли, принцесса?
— Ода!
— Итак, она плетет интриги заодно с герцогом Бурбонским?
— Именно.
— Который по-прежнему крив на один глаз.
— Ну да, Боже мой!
— Он еще и горбат.
— Станом он скрючен, что правда, то правда. Уж не знаю, может, это с ним случилось под бременем государственных забот!
— Подумать только, эта тихоня де При обо всех этих делах ни словом не обмолвилась!
— Ах! Отлично! Значит, де При писала вам в Вену!
— Разумеется.
— В таком случае не понимаю, зачем вы меня расспрашиваете, герцог.
— Ну, чтобы знать.
— Как будто там, где прошла эта де При, может остаться еще что-либо непознанное.
— Ну, вот, дорогая принцесса, не угодно ли поверить, что…
— Ничему не поверю, предупреждаю заранее.
— Клянусь вам…
— Клятвы! Час от часу не легче.
— Клянусь, что мои отношения с маркизой так же невинны, как отношения короля с вами.
Мадемуазель де Шароле, смеясь, пожала плечами.
— Раз вы прибыли из Вены, вам кажется, что и я приехала из Лапландии? — сказала она.
— Продолжайте, дорогой друг, — промолвил герцог, видя, что превозмочь недоверчивость принцессы совершенно невозможно.
— Что вы хотите, чтобы я продолжала?
— То, что начали. Вы же сказали, что королева плетет интриги сообща с герцогом Бурбонским?
— Нуда.
— Чтобы свалить Флёри?
— Именно так.
— А почему она хочет его свалить?
— Потому что Флёри — старый скряга, из-за которого она испытывает недостаток в деньгах. Кстати, о деньгах: раз уж вы такой друг этой де При, скажите-ка ей, герцог, что она проявила прескверный вкус в выборе протеже.
— Какой протеже?
— Полячки, кого же еще?
— Ах, принцесса, пожалейте ее, эту бедную королеву; она заслуживает скорее сострадания, чем порицания.
— Да я ей сострадаю больше, чем вы сами, и особенно я ее жалею за то, что по вине этой интриганки маркизы она стала королевой Франции.
— По правде говоря, принцесса, меня удивляет, что вы говорите, будто скучали эти два года. Кто ненавидит так, как вы, всегда более или менее развлекается… Ну, оставьте же в покое эту маркизу хотя бы ради господина герцога.
— Нет, нет, нет, я нахожу отвратительным один поступок этой нахалки: она сделала королеву королевой.
— Это ее право, ведь она исполнила то, что было ей поручено.
— Да! А что она радела о приданом этой бедной принцессы, что пересчитывала ее белье, рубахи, юбки, словно кастелянша для новобрачной-провинциалки, это тоже ее право?
— Послушайте, принцесса, ведь маркиза была падчерицей Леблана.
— Ну, такая доброта примиряет меня с вами, и я возвращаюсь к господину де Фрежюсу.
— То есть к нашему скряге. :
— Последний, зная, что у королевы нет денег, допустил к себе Орри, генерального контролера, наделенного всеми полномочиями для ведения переговоров о займе на имя бедняжки Марии Лещинской, и тот засвидетельствовал перед господином Флёри, что бедная принцесса не в состоянии поддерживать образ жизни, какого требует ее положение; Флёри признал, что так оно и есть, посетовал вместе с генеральным контролером и вытащил из своей шкатулочки, поскольку у него, как у Гарпагона, имеется шкатулочка…
— Вытащил что?
— Угадайте!
— Проклятье! Вы изъясняетесь, как Гарпагон.
— Герцог, прикройте от стыда лицо: он вытащил сто луидоров! Нами управляет человек, дающий сто луидоров королеве! Вы, будучи в Вене, представляли там этого человека!
— Если бы я проведал об этом, клянусь вам, принцесса, я не остался бы там и на сутки. Что он должен был сказать, когда узнал, что, въезжая туда, я велел подковать лошадей моей свиты серебряными подковами, а моих собственных — золотыми?
— Да, и еще устроили так, чтобы они растеряли все подковы прежде, чем вы въехали в свой дворец.
— Вернемся к господину де Фрежюсу. Вы представить не можете, насколько мне интересно все, что вы говорите.
— Стало быть, он извлек из своей шкатулки сто луидоров для королевы. Орри покраснел как мак и вновь напомнил министру, что ее величество нуждается в деньгах.
Флёри тяжело вздохнул.
«Если она действительно стеснена в средствах, — сказал он, — придется сделать себе кровопускание». И он добавил еще пятьдесят луидоров.
— О! Это невозможно! — вскричал Ришелье. — Вы преувеличиваете, принцесса.
— Скажите, что это неправдоподобно, и я соглашусь с вами. Но, прощу вас, подождите конца.
— Так это еще не конец? Был другой?
— Орри, который сначала побагровел, стал бледнеть. Видя это, господин Флёри забеспокоился, как бы он опять не принялся жаловаться.
«Что ж, ладно! — промолвил министр, — добавлю еще двадцать пять луидоров, но уж пусть до будущего месяца ничего больше не просит».
И этими словами Гарпагон запер свою шкатулку.
— Сто семьдесят пять луидоров!
— На двадцать пять луидоров меньше, чем я давала вашему лакею, герцог, когда он первого января приносил мне от вас новогоднее поздравление.
Ришелье отвесил учтивый поклон.
— Принцесса, — сказал он, — признаю, что в мое отсутствие здесь происходили явления потусторонние. Значит, королева настроена против господина де Фрежюса, она в ярости?
— В отчаянии.
— Ладно! Но почему бы ей не заставить короля припугнуть его?
— Э, герцог! Вообразите, что это, напротив, господин фрежюс старается устроить так, чтобы король невзлюбил ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129