— От моего имени, парикмахерша?
Теперь уже Олимпия в свою очередь обхватила голову руками, словно рассудок готов был покинуть ее.
— Ох, не прерывайте меня, сделайте милость! — вскричал аббат. — Я знаю все, что вы сейчас скажете, но мне, так же как и вам, нужна уверенность. Построим же ее на взаимном согласии, на равных правах. Вот пункты договора, который я предложил бы вам…
Олимпия приняла решение дослушать до конца: ей хотелось по-доброму разобраться в этом душевном расстройстве, представшем перед ней под видом полной убежденности.
— Хорошо, — сказала она, устало опускаясь на стул, — посмотрим, что у вас за пункты.
— Пункт первый: вы покидаете театр.
— Я? Я ухожу из театра?..
— Да подождите же.
— О, вы же видите, я жду. Но и вы поторопитесь, ведь у меня может не хватить терпения это долго выслушивать.
— Вы оставите театр, ибо ваше существование, будучи отдано публике, не может принадлежать вашему возлюбленному.
Олимпия скрестила руки, чтобы не дать вырваться наружу гневу, теснившему ей грудь.
— Теперь, — продолжал аббат, — когда с театром будет покончено, ничто более не помешает вам оставить другого.
— Другого? — переспросила Олимпия, снова впадая в растерянность. — Кого другого?
— Э, не стоит называть этого имени, дорогая. Он и без того чересчур глубоко проник во все наши помыслы, бедняга!
— Другой? Другой, который проник в наши помыслы?.. Ну, любезный аббат, вы кончите тем, что всерьез меня напугаете. Или это ваша излюбленная забава вот так разыгрывать помешанного? Но предупреждаю вас: я ужасно боюсь сумасшедших. Итак, если у вас найдется какая-нибудь другая шутка, выберите лучше ее, не надо больше так шутить.
— Но я не шучу, я вас… я не… Перейдемте-ка лучше к пункту второму.
— Перейдем.
— Пункт второй: вы отправите другого в отставку и ему будет назначен пенсион.
Молодая женщина не сдержала досадливого жеста.
— Соответствующий документ будет заверен у нотариуса и составлен примерно в таких выражениях: «Господину Баньеру причитается ежегодно…»
Олимпия захлопала в ладоши.
— Ах! — вскричала она, покатываясь со смеху. — Ах, это прелестно! Так значит, другой — это Баньер?
— «Ты имя назвала!» — продекламировал аббат. Олимпия поднялась.
— Сударь, мне не нравится, когда ко мне обращаются на «ты», даже с помощью стихов господина Расина, — произнесла она, раздувая ноздри и задыхаясь от оскорбленной гордости и гнева, который разгорался в ее смятенном и полном презрения сердце с самого начала этого разговора.
— Пункт третий, — продолжал аббат. — Вы сами получаете две тысячи луидоров наличными, чтобы покончить с прежними неоплаченными долгами, мелкими обязательствами и неустойками, а также ренту в шесть тысяч ливров, которая будет выплачиваться с доходов от поместья Уарак, оставленного мне моим покойным отцом.
Тут Олимпия грозно двинулась прямо на аббата:
— Тот, кто так рассуждает о деньгах, не столь уж помешан. Сделка, цифры которой вы тут передо мной разложили… каков ее предмет? Это я, не так ли?
— Нуда.
— Стало быть, это меня вы намерены купить?
— Гм… скажем, оплатить, если когда-либо можно оплатить сокровище, которому нет цены.
— И вы собираетесь платить авансом? — осведомилась она иронически. — Не боитесь, что вас обманут?
— О, после тех заверений, что вы мне давали, — возразил аббат, — мне кажется, можно уже ничего не опасаться.
Едва лишь были произнесены эти слова, обе двери разом распахнулись.
Первая, что находилась как раз напротив аббата, вела в кабинет.
Из нее, смертельно бледный, с дрожащими губами, вышел Баньер.
Вторая дверь вела в прихожую.
На ее пороге застыла с потрясенным видом парикмахерша. Двух услышанных слов ей хватило, чтобы тотчас осознать серьезность положения.
XXIX. АББАТ УПУСКАЕТ СЛУЧАЙ В САМОМ ДЕЛЕ ЛИШИТЬСЯ РАССУДКА
Появление Баньера заметно ошеломило аббата: его подслеповатые глаза достаточно рассмотрели это искаженное лицо, чтобы догадаться, какая сейчас последует буря. Ему не дали времени объясниться.
— Господин аббат, — начал Баньер, с трудом выговаривая слова, так как ярость сжимала ему горло своей железной рукой, — вы помните, что однажды я уже разбил гитару об вашу спину?
Аббат скрипнул зубами при этом напоминании.
— Так, не правда ли? — продолжал Баньер. — А между тем тогда вы были повинны лишь в том, что вынудили даму слушать более или менее дрянную музыку.
— Сударь!..
— Успокойтесь или, вернее, поберегите свою злость; я немедленно предоставлю вам повод пустить ее в ход. На этот раз, господин аббат, вы заставили Олимпию выслушивать уже не музыку, а оскорбления.
— Оскорбления?!
— Да, самые настоящие, полновесные оскорбления. О! Я все слышал!
Аббат по-молодецки подбоченился.
— Вот, — заявил он, — что бывает, когда подслушиваешь у дверей.
— Госпоже хорошо известно, — отвечал Баньер, — что я не у дверей подслушивал, а отправился в театр, чтобы оповестить ее о той манере, в какой Каталонка будет играть новую роль. Вернувшись раньше, чем предполагал, я услышал громкие голоса и помимо собственной воли стал свидетелем того предложения, которое вы осмелились ей сделать.
— Я не оскорбляюсь из-за таких пустяков, друг мой, — сказала Олимпия, видя, что гнев вот-вот ударит в голову аббату; она знала, что для женщины лучший способ уберечь того, кого она любит, — это откровенно принять его сторону: такой маневр всегда приводит противника в замешательство.
— Вам невозможно оскорбиться, Олимпия, — сказал Баньер, — потому что вы само совершенство, но обида нанесена мне, я принимаю оскорбление на свой счет и объявляю господину аббату, что церковное облачение, которое он носит, дважды спасало его от моей ярости, однако за третий раз я не поручусь, а потому прошу господина аббата никогда более не являться в мое жилище, дабы избавить себя от большой беды, меня же — от тяжкого прегрешения.
Тут аббат возомнил, будто у него есть преимущества, которыми можно воспользоваться. Он был слишком глубоко уязвлен, чтобы не потерять голову окончательно; итак, ему подумалось, что эта женщина, которая, в чем он был твердо уверен, принимала его любовь с благосклонностью, не посмеет пойти против него, опасаясь, как бы ее не скомпрометировали его разоблачения.
Мысль эта не была великодушна, и она погубила бедного аббата.
— Сударыня, — произнес он, — господин Баньер сказал, что это его жилище. Разве вы здесь не у себя дома?
— Конечно, у себя, сударь, — отозвалась Олимпия.
— И разве я, сударыня, однажды уже изгнанный из этого дома по вине господина Баньера с его вспыльчивостью и неумением вести себя, разве я не был вновь призван сюда вами? Скажите это сами, прошу вас.
Баньер выглядел растерянным.
Ему показалось, что сейчас он узнает новость, весьма неприятную для его любви.
Эти двое мужчин так и впились глазами в уста женщины, властвовавшей над обоими.
Олимпия улыбнулась, ибо, распознав ловушку, она начала несколько меньше уважать аббата.
— Верно, сударь, — без смущения обратилась она к нему, — ведь я считала вас человеком воспитанным. Верно также, что мне горько было потерять вашу дружбу, несколько взыскательную, но благородную, рискующую обратиться в ненависть, которая вследствие вашего положения в обществе причинила бы мне вред; наконец, и то правда, что я совершила ошибку: имея слишком отходчивое сердце, беспокоясь о вашей обидчивости и прощая вам ваши необдуманные поступки, я в конце концов открыла перед вами двери моего дома, откуда господин Баньер по праву изгнал вас.
— Вы совершили ошибку, сударыня?! — вскричал аббат, успевший почувствовать себя победителем настолько, чтобы начать уже придираться к отдельным словам и вступить в торг по поводу формы тех извинений, которые он приготовился выслушать.
— Да, это была ошибка, — повторила Олимпия, — и, прибавлю, ошибка непростительная, потому что я себе никогда ее не прощу.
— Договаривайте! — потребовал аббат с нетерпением, далеким от учтивости, ибо ждал заключения этой речи.
— Что ж, сударь! — сдвинула брови Олимпия. — Я заканчиваю тем, что вынуждена просить вас подчиниться желанию господина Баньера, хозяина этого дома.
— Заметьте, однако, что господин Баньер выставляет меня вон.
— Именно так.
— Стало быть, вы тоже способны меня выставить? — побелел от ярости аббат.
— Я к этому способна еще более, чем он, — заявила Олимпия.
— Сударыня! — вскричал д'Уарак, уже готовый добавить к этому «Tu quoque! note 34! (лат.)]» еще и «Quos ego! [Я вас! (лат.)]».
И, словно переходя в наступление, он ринулся к двери.
Но там он натолкнулся на ждущую в засаде парикмахершу; она зажала ему рот ладонью и повлекла его прочь с рвением, которое Олимпию тронуло, Баньеру же показалось несколько подозрительным.
Несмотря на ее плотно прижатую ладонь, аббат хотел было заговорить.
— Да молчите вы, трижды слепец! — прошипела парикмахерша ему в ухо. — Иначе вы все навсегда погубите!
— Какого дьявола? Я желаю объясниться! — бормотал аббат, отбиваясь.
— Вы объяснитесь позже!
— Значит, там? — . Там.
Оглушенный, разбитый, подавленный, д'Уарак позволил ей вытолкать себя за дверь чуть не задом наперед, как Арлекин, застигнутый у Изабель.
Потом всю дорогу, во все то время, которое ему потребовалось, чтобы добраться до своего жилища, он ворчал сквозь зубы:
— Черт возьми! Тому, кто поймет эту женщину, я дам сотню тысяч экю и диплом ясновидца!
А в это время, едва только двери закрылись, Олимпия, гордая тем, что действовала так тонко, хотела броситься на шею Баньеру.
Однако Баньер оттолкнул ее.
Потом, рухнув в кресло, он промолвил:
— Все это выглядит довольно сомнительно, а стало быть, дальше терпеть такое невозможно. Надо положить этому конец.
— По-моему, с этим уже покончено, — сказала Олимпия.
— Наоборот! — вскричал Баньер. — Ведь началось такое, в чем никакая в мире сила не сможет мне помочь.
— О чем идет речь?
— Олимпия!
— Так что же?
— А то, что вы пригласили сюда этого аббата, которого я прогнал.
— Я уже признала это.
— Только тогда, когда вас вынудили, когда вы уже не могли отвертеться.
— Вы, часом, не подозреваете меня?
— Еще бы мне вас не подозревать, сударыня! Мне кажется, здесь были произнесены слова, дающие мне на это право.
— Какие же именно? Повторите мне эти слова.
— Здесь говорилось, сударыня, и я слышал это своими ушами, будучи невидим для вас, что вы принимали подарки от господина аббата д'Уарака.
— Можно позвать его сюда и спросить, что это за подарки, которые я будто бы принимала.
— Бесполезно.
— Почему же бесполезно?
— Почему? Да потому, что сомнение для меня предпочтительнее уверенности! — с жестом отчаяния воскликнул Баньер.
— Вот как! Вы, значит, предпочитаете сомневаться! — вскричала Олимпия голосом, полным язвительности. — Благодарю, вы очень добры!
— О! — вздохнул Баньер. — Я ведь совсем не то, что он или вы; я не вельможа, привыкший полагаться на других, и я не Венера, привыкшая, что ее обожают.
— Я перестаю понимать вас. Что вы хотите этим сказать?
— Я имею в виду, что никогда не переходил от одного сильного мира сего к другому.
— Берегитесь, господин Баньер, — произнесла Олимпия с надменностью королевы, — ведь теперь вы в свой черед хотите оскорбить меня!
— Вы правы, Олимпия, правы, я же всего-навсего господин Баньер, да, я лишь пыль, которую можно уничтожить одним дуновением; да, я преступник; да, я удрал из монастыря в Авиньоне, я беглец, и по приказу настоятеля Мордона меня можно бросить в каменный мешок как бродягу, святотатца и вероотступника. О, не оскорбляйте меня больше, меня, жалкого бедолагу, меня, покинутого, не имеющего в целом свете ничего, кроме вашей любви! О, не отрекайтесь от меня, вы же знаете, что без вас я погибну, вы знаете, что без вас я отдамся в руки тех, кто меня разыскивает, без вас я брошусь в объятия смерти — той единственной, последней возлюбленной, которая уж, по крайней мере, не обманет меня!
— Молчите, несчастный! — вскрикнула Олимпия, вскакивая с места и быстрым движением руки зажимая Баньеру рот. — Что, если вас услышат? С ума вы, что ли, сошли — кричать такое?
Олимпия бросилась к двери, распахнула ее, чтобы посмотреть, нет ли поблизости кого-нибудь, кто мог слышать эти гибельные разоблачения.
Но Олимпия никого не заметила, только внизу, у подножия лестницы, хлопнула дверь. Не скрывая обеспокоенности, Олимпия хотела побежать, чтобы узнать, кто там был.
— Не трудитесь, — остановил ее Баньер. — У вас есть лишь одно средство спасти меня.
— Какое?
— Э, Бог мой! Сказать, что вы меня любите.
— У вас есть лишь одно средство заставить меня вас любить: никогда во мне не сомневаться.
— Тогда позвольте сказать вам правду.
— Говорите.
— Только не возмущайтесь, а то ваш гневный взгляд мечет молнии, зажигающие пламя отчаяния в моем сердце.
— Будьте покойны, возмущаться я не стану. Говорите же, ну!
— Что ж! Этот человек, который выторговывал вашу любовь, говорил, что получал от вас ее доказательства.
— Да, он говорил это, но он лжет.
— Поклянитесь!
— Чем?
— Чем-нибудь, что воистину свято, чем-нибудь, во что вы верите.
— Я клянусь вам, что он солгал, — сказала Олимпия. — Клянусь честью моей матери!
— Но тогда почему же он говорил это, предполагая, что вы с ним беседуете без свидетелей? Зачем он разыграл такую комедию с вами, да и с самим собой?
— Этого я не знаю.
— О! За всем этим какая-то тайна, и я знаю кое-кого, кто мог бы нам ее прояснить.
— Кто же это?
— Допросите свою парикмахершу.
— Ее?..
— Да, эта женщина на все способна.
— Вы так считаете?
— Готов поручиться. Приятельница Каталонки, вашей заклятой врагини… Вы ведь уже однажды выгоняли ее, эту особу.
— Да, правда.
— Тогда зачем было пускать ее обратно?
— Откуда мне знать? Зачем творят зло, думая, что делают добро? Но вы усматриваете здесь такие козни, каких мне не хочется даже подозревать: это бесполезный труд. Аббат удалился восвояси, пусть он там и остается. Парикмахерша у меня — вы хотите и ее прогнать?
— Не могу отказать себе в таком утешении. Олимпия позвонила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129