Эти персоны, что так восхищали нас еще в пору нашего детства, персоны, чье достоинство было ущемлено революцией 1830 года, а само существование поставлено под сомнение революцией 1848-го, они, надо заметить, в описываемое время полновластно царили на границе, отделяющей то, что внутри дома, от того, что снаружи его, и, вооруженные когда алебардами, а когда просто презрением, усердно выполняли указания, полученные через посредство старшего камердинера или любимой камеристки господ.
К одному из подобных швейцарских псов и обратился прежде всего Баньер; однако швейцар, с первого взгляда безошибочно оценив, сколько могут стоить баракановый камзол и канифасовые кюлоты, и мысленно дав за эту ветошь не больше трех экю, с величественным видом прогнал Баньера.
— Но, господин швейцар, — настаивал Баньер, — прошу вас, скажите, где мне найти г-на графа де Майи?
— Госпотин сдес нет, — отрезал швейцар. Поразмыслив, Баньер сообразил, что его кюлоты из канифаса и камзол из баракана суть серьезное препятствие, мешающее попасть в особняк.
— О, не беспокойтесь, — изрек он со всей важностью, какую только мог приобрести, подвизаясь в роли Ирода, — я здесь не для того, чтобы просить милостыню.
— Невашно, ступайт, — буркнул швейцар, несколько озадаченный той четкостью, с какой Баньер только что определил свое общественное положение.
— Я прибыл из полка господина де Майи, — упорствовал Баньер, — у меня для него важные известия. Так что берегитесь: если вы мне откажете, хуже будет не для меня, а для вас.
Швейцар вторично, еще внимательнее, чем в первый раз, измерил взглядом те четыре или пять локтей легкой ткани, что облекали нашего героя.
— Ис полка? — обеспокоенно повторил он. — Фы хофорит, что припыли ис полка?
— Вот именно.
— Гм-гм!
— Вы смотрите на мой костюм, не правда ли?
— Та.
— Что ж! Не обращайте внимания на этот костюм.
— Гм-гм!
— Я один из драгунов господина де Майи, но, поскольку дело идет о государственной тайне, я переоделся, чтобы меня не задержали по дороге.
— А-а-а! — протянул швейцар, почти уступая.
— Дайте же мне пройти, — сказал Баньер.
И он сделал попытку проскользнуть между алебардой и животом этого гиганта.
Швейцар придвинул алебарду поближе к себе, загородив тем самым Баньеру проход.
— В чем дело? — спросил Баньер.
— Так веть госпотин граф де Майи прафда нет, — сказал швейцар.
— Слово чести?
— Слово честь! Коспоша дома одни.
Это была истина. Баньер, в бытность актером привыкший угадывать мысли собеседника по его лицу, тотчас прочел в невозмутимом взоре достойного швейцара, что тот не лжет.
«Госпожа, — подумал Баньер. — Госпожа! А, черт! Это совсем не то, что мне нужно».
Но затем, поразмышляв, он сказал себе:
«Однако, в конечном счете, почему бы и нет? От госпожи я узнаю кое-что о господине».
Тут он повернулся к швейцару и объявил:
— Ладно, пусть так!
— Что пуст так?
— Пусть так, я хочу поговорить с вашей госпожой. Вид у Баньера был такой озабоченный, что швейцар более не колебался.
Он тут же звонком вызвал камеристку, дернув за сонетку, которая имелась в его каморке специально для таких случаев, и, как только та появилась, сообщил, что из Лиона, где находится полк г-на де Майи, прибыл посланец с неотложными известиями, и он хочет поговорить с графиней.
Вот как вышло, что в десять часов утра Баньер вступил в неприступное святилище женщины.
XLV. ГОСПОДИН БАНЬЕР ОТКРЫВАЕТ НЕИСЧЕРПАЕМЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ СВОЕГО БАРАКАНОВОГО КАМЗОЛА
Госпожа де Майи, очаровательная дама с черными живыми глазами, вьющимися волосами и нежной смуглой кожей, в чьей красоте, по словам современника, даже самый придирчивый ценитель не нашел бы иного изъяна, кроме легкой впалости щек, — женщина эта, как мы уже говорили в начале нашей книги, была замужем за графом де Майи, любовником Олимпии.
Она была одной из тех самых пяти девиц де Нель, которым, как известно, было суждено снискать среди современников шумную известность.
Остальные четыре звались г-жа де Ла Турнель, г-жа де Флавенкур, г-жа де Вентимий и г-жа де Лораге.
Все они были красивы, некоторые даже еще красивее, чем г-жа де Майи, но ни в одной не было того особенного очарования, что благодаря природе и воспитанию было дивным образом разлито во всем существе графини. Женщину не всегда любят за то, что она самая красивая: есть еще прелесть, которая пленяет больше, чем красота.
Госпожа де Майи была достойна обожания.
Баньер, едва лишь вошел к ней, как с той поистине необычайной чуткостью, что была ему свойственна, тотчас понял, какое влияние подобная женщина может иметь даже на тех из мужчин, кого весьма трудно взволновать.
Графиня со своей стороны при виде этого молодого человека испытала странное чувство: ее поразило несоответствие между благородством в выражении его лица и убожеством его костюма.
— Ах! — сказала она камеристке. — Как он одет!.. И для чего такой маскарад?
Служанка окинула Баньера многоопытным взглядом и покачала головой.
— В полку господина де Майи хороший подбор людей, — заметила она, — если все они там скроены на манер этого…
Правду сказать, графиня и сама по странной прихоти своего ума при первом же взгляде на Баньера подумала, что если бы его одеть получше, он был бы весьма приятен с виду.
Появление красивого молодого человека почти всегда сразу рождает в душе даже самой добропорядочной женщины тайные помыслы, которых она никогда не откроет своему мужу, а нередко и духовнику.
— Что ж, друг мой! — довольно ласково произнесла графиня. — Вы хотели о чем-то поговорить со мной?
— Да, госпожа графиня, — отвечал Баньер.
— Что же вы намерены мне сообщить?
— Это секрет, и потому я вынужден просить госпожу графиню соблаговолить удостоить меня разговора наедине.
Светские люди недоверчивы. Этот странный наряд, изысканная учтивость, медовые речи, благоухание которых, столь мало присущее устам драгуна, так и лилось из уст Баньера, — все это положило предел расположению графини в тот самый миг, когда доброжелательность стала разгораться в ее сердце так же, как в сердце простой женщины.
«Этот человек не драгун, — сказала она себе. — Его приветствие слишком изящно».
И она взглядом сделала камеристке знак, говоривший: «Останьтесь, мадемуазель».
Следуя безмолвному приказанию, служанка осталась.
Баньер, несколько раз покосившись на девушку как бы затем, чтобы наперекор воле госпожи побудить ее исчезнуть, решился не произносить ни слова, не делать ни одного жеста в ее присутствии и стал ждать, когда она уйдет, не трогаясь с места, недвижный, как межевой столб, и немой, как рыба.
Чтобы лучше понять некоторые загадки, которые перестают быть таковыми, если углубиться в былое и поразмыслить, здесь следовало бы заметить, что эта история почти совпадает с эпохой Регентства и что красивые молодые женщины той поры, другими словами, царицы любви и наслаждения, знали или при желании могли вспомнить, сколько раз и каким образом всевозможные лозены века минувшего и ришелье тогдашнего века пускались на разного рода переодевания, только бы приблизиться к ним.
Вот почему г-жа де Майи, не привыкшая следовать обыкновенному женскому инстинкту, увидела в этом бессловесном, диким образом разряженном субъекте вздыхателя более дерзкого, нежели все прочие, да и более ловкого, а следовательно, более опасного и потому начала хмуриться. И тут, сколь графиня ни была хороша, она стала почти уродливой: так избыток добродетели портит черты лица, так Минерва вредит Венере, как мог бы выразиться аббат де Бернис, чьи мадригалы как раз начали входить в моду.
— Если вы явились затем, чтобы просто стоять передо мной ничего не говоря, как вы делаете сейчас, — сухо произнесла графиня, — ступайте, сударь, туда, откуда вы пришли, и больше меня не беспокойте.
Слово «сударь» прозвучало так, чтобы переодетый соблазнитель волей-неволей более чем ясно почувствовал, что пора откланяться.
Но Баньер, ни в малой степени не смущенный тем, что его отсылают прочь, с поклоном возразил:
— Сударыня, поверьте, я действительно драгун из полка господина графа. Мое имя Баньер, и я, Боже сохрани, не имел и не мог бы возыметь никогда намерения оскорбить вас.
— Тогда говорите. Вы хотите просить господина де Майи о какой-то милости, не так ли? И надеетесь, что, действуя через меня, вы эту милость получите? Так говорите же: когда я спрашиваю, надо отвечать быстро и ясно.
— В таком случае, сударыня, моя просьба очень проста: скажите, где я мог бы встретиться с господином де Майи.
— С какой целью вы собираетесь встретиться с господином графом? — осведомилась графиня.
Баньер не был готов к такому вопросу, хотя должен был бы его ожидать.
Не хватило ему и воображения, чтобы измыслить какой-нибудь предлог.
— Позвольте мне умолчать об этом, сударыня, — пробормотал он.
— Если вам надо обсудить с господином графом де Майи дело, о котором нельзя говорить с его женой, тогда его жена — не тот человек, к которому вам должно обращаться в его поисках. Прощайте, сударь.
Тут Баньер, продолжая испытывать острый недостаток воображения, начал сверх того терять и рассудок.
Под взглядом г-жи де Майи он вступил на стезю невезения, совершенно так же, как ранее при встрече с греками.
— Сударыня! — вскричал он. — Я разыскиваю господина графа де Майи потому, что он отнял у меня самое дорогое мое достояние.
— Что за достояние мог отнять у вас граф де Майи?
— Женщину. Графиня вздрогнула.
Баньер, наивная душа, по своей простоте воображал, что, сделав подобное разоблачение, он тем самым развеет все подозрения хозяйки дома; ему казалось, что такого рода обвинение против ее мужа вынудит ее заговорить с полной откровенностью.
Эти расчеты Баньера годились бы, имей он дело с гризеткой, но перед ним была великосветская дама.
— Какую женщину? — спросила графиня.
— Мадемуазель Олимпию! Это все равно, что отнять мою жизнь! Мою душу! Огонь, полыхнувший в глазах Баньера, заставил графиню содрогнуться. Что касается камеристки, то она в наивном чистосердечии призналась себе, что зовись она мадемуазель Олимпией, Баньеру не пришлось бы бегать за ней или, по крайней мере, не пришлось бы бегать слишком долго.
— Что это за мадемуазель Олимпия? — продолжала графиня, решив воспользоваться случаем разузнать, само собой разумеется, только то, что ей подобает услышать, а прочим пренебречь.
— Она актриса, сударыня.
Госпожа де Майи пожала плечами с выражением непередаваемого презрения; затем тоном, к которому и самый пытливый исследователь женской натуры не сумел бы подобрать верный ключ, чтобы расшифровать его, произнесла:
— Вы безумец или лжец.
— Безумец?! Лжец?! — вскричал ошеломленный Баньер.
— Да, разумеется, сударь, ведь нужно быть, по меньшей мере, сумасшедшим, чтобы обращаться к жене с такими откровениями о муже, если они справедливы, а если это не так, что ж! — в этом случае, как я только что сказала, вы лжец.
— О, вы правы, сударыня, — сказал Баньер, — я безумец, я обезумел от любви!
Графиня посмотрела на него искоса, во второй раз пожала плечами и направилась к себе в спальню. Баньер бросился вслед.
Остановившись на пороге, графиня повернула голову и через плечо посмотрела на Баньера.
— Э! — обронила она сухо, сопроводив это слово леденящим взглядом, способным, кажется, прервать все магнетические токи, что трепещут между зенитом и надиром.
Наш герой, пригвожденный к месту отчаянием, почувствовал на себе действие некой силы, со все возраставшим упорством толкающей его прочь: это здешняя субретка делала все, на что были способны ее маленькие ручки, для того, чтобы увлечь его вон из этой комнаты, где он только что разрешил себе такую немыслимую выходку.
И Баньер позволил, чтобы она вытолкала его.
Субретка была исполнена желания проявить столько же сострадания, сколько жестокости проявила ее хозяйка: вот почему, когда они достигли дверей, она в утешение одарила его пожатием руки и такими словами:
— Знаете, моя госпожа вам не верит, потому что у нее каменное сердце, а вот у меня сердце нежное, увы, и я вам верю, мне вас жаль.
Баньер не отвечал, он вышел из особняка, совершенно оглушенный, не видя в этом мире более ничего, кроме той бездны, куда только что рухнуло его счастье.
Желудок больше не ободрял его: этот неблагодарный орган все переваривает, а переварив, забывает.
Даже рассказчику, чье перо красноречивее нашего, трудно было бы описать состояние, в какое после этой сцены впал злополучный Баньер.
Отныне никакой надежды, теперь ничьи указания не помогут ему настигнуть г-на де Майи; то есть, напротив, нет ничего легче, тут только и нужно, что покараулить у ворот его особняка, и он туда вернется, черт побери, не сегодня так завтра, да только настигнуть г-на де Майи вовсе не значит вновь обрести Олимпию, а Баньер чувствовал, что не обрести Олимпии — это беда хуже смерти.
Что в его положении было всего ужаснее, так это то, что, чем глубже он погружался в размышления, тем сильнее его одолевало отчаяние. Денег больше нет, значит, не осталось и возможностей.
И Баньер впал в род прострации, тем более беспросветной, чем более бурным было его недавнее ликование.
Потом вдруг словно вспышка молнии озарила его лицо, но молния эта была скорее сумрачной, чем радостной.
«У меня есть мой рубин, — сказал он себе. — Перстень стоит по меньшей мере пистолей триста. Под его залог мне одолжат сотню. Я велю выправить мне расписку по всей форме, акт о праве собственности, заверенный нотариусом, это будет наконец что-то основательное, неоспоримое. С деньгами я верну Олимпию, приведу ее к нотариусу, покажу ей рубин, если еще раньше не найду средств, чтобы его выкупить».
Но внезапно его намерения переменились, и он воскликнул:
— О! Подвергнуть опасности мой рубин?! Единственное доказательство моей любви, моей безмерной преданности, готовности исполнять каждое желание возлюбленной?! Оставить этот рубин у чужих людей, выпустить его из рук?! Ну, я просто сошел с ума, если мог допустить подобную мысль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129