В самом деле, с уходом Олимпии мечты его улетучились и действительность вновь вступила в свои права.
Другими словами, вместо позолоченных небес, под сводом которых он прожил целых два часа в компании богов и богинь, впереди маячил монастырь, где ему предстояло вновь увидеть людей в черном; взамен блистающего огнями фойе, еще хранившего отзвук рукоплесканий зала и звона бокалов, его ждала зала размышлений с черствым хлебом, пресной водой и мрачными изречениями на стенах.
Картина не слишком притягательная, но другой впереди ждать не приходилось.
Юноша медленно пересек пиршественную залу, ступая с осторожностью, чтобы не обеспокоить незадачливых бойцов, павших под непрерывным огнем шамбертена и шампанского. Его обуяла грусть, словно победоносного генерала, обходящего поле сражения, на котором он оставил половину своей армии. Он походил на Пирра после победы у Гераклей.
Он удалился в свою гримерную, где недавно ему пришлось переодеваться. Светильники уже погасали, он подлил в них масла и принялся искать свои послушнические одежды, оставленные им где-то в углу.
К немалому его удивлению, они исчезли.
Сначала Баньер решил, что костюмер зашвырнул их за какую-нибудь дверь или в какой-нибудь шкаф; он распахнул все двери, открыл все шкафы — ничего.
Потратив четверть часа на поиски, он потерял надежду и спустился вниз.
В театре бодрствовал только привратник; он сообщил, что ушли все: костюмер, парикмахер и коридорные служители.
Баньер спросил у привратника, не знает ли тот, что случилось с его монашеским одеянием.
Привратник посмотрел на него:
— Черная ряса, черные штаны и шляпа, похожая на четырехфунтовую буханку — так они ваши?
— Ну разумеется, мои.
— Надо же! Они не так вам идут, как тот костюм, что сейчас на вас.
— Так вы их видели? — вернул его Баньер к тому, что его интересовало.
— Само собой, видел, — с достоинством отвечал привратник.
— И где?
— Черт побери! Да на господине Шанмеле!
— Как это на господине Шанмеле?
— Да так! Возвращается он в свою уборную и как раз примечает ваши вещички. Тут он аж осенил себя крестом.
— И ничего не сказал?
— Как бы не так! Сказал: «Вот удача! Да это же промысел Господень, послать мне не только новое предназначение, но и одеяние для него».
— И что же?
— А то, что он снял свою светскую одежду и напялил вашу рясу.
— А что случилось с его собственной одеждой?
— Он отдал ее костюмеру с тем условием, чтобы жена того целую неделю читала по пять раз «Pater» note 26 и «Ave» note 27 за спасение его души.
— И давно он ушел?
— Да больше часа тому назад.
Так можно было и голову потерять! Оглушенный Баньер застыл в нерешительности.
Совсем не просто возвратиться в коллегиум в два часа ночи в рясе послушника, но еще сложнее явиться туда в костюме Ирода!
Тут в голове у него забрезжила некая мысль.
Ночь — не время бродить по улицам, даже в облачении иезуита. Значит, Шанмеле уже дома.
— Где проживает господин де Шанмеле? — спросил он у привратника.
— На улице Гранд, прямо напротив ниши со статуей святого Бенезе, дверь в дверь с мадемуазель Олимпией.
— Мадемуазель Олимпия! — не мог сдержать горестного вздоха Баньер. — Ах, мадемуазель Олимпия!
И поскольку он оставался недвижим, сторож поторопил его:
— Послушайте, что вы там решили? Мне ведь надо закрывать, пора! Завтра вы будете спать в своей постели все утро, а мне в шесть часов уже на службу.
Баньер только печально усмехнулся: «спать в своей постели все утро»! Кому-кому, только не ему!
— Ну как, — настаивал привратник, — вы что, не слышали? Господин де Шанмеле проживает на улице Гранд, прямо напротив статуи святого Бенезе, дверь в дверь с мадемуазель Олимпией.
— Нет, нет, слышал, — ответил Баньер. — И вот доказательство: я иду туда.
И как человек, сделавший свой выбор, он смело ринулся на улицу, все еще облаченный в костюм Ирода Великого. Привратник затворил за ним дверь.
XIII. ШАНМЕЛЕ ПОВЕРГАЕТ БАНЬЕРА В ВЕЛИКОЕ СМЯТЕНИЕ
Баньер последовал в указанном привратником направлении, обнаружил статую святого Бенезе и напротив дом, где, по его представлению, жил Шанмеле.
Но дом этот выглядел унылым и мрачным, как исполненное угрызений и страхов сердце его жильца. Все ставни были затворены, за исключением одного окна, схожего с открытым, но потухшим глазом; внутри него, как и снаружи, царила ночь.
Напротив, дом, стоявший рядом, где, по словам привратника, жила Олимпия, казалось, дышал той сладостной ночной негой, что еще не назовешь сном, но и не примешь за бодрствование. Жалюзи, правда, были уже закрыты на втором и, по-видимому, единственном обитаемом этаже, но сквозь них просачивалось розоватое свечение, смягченное шелковыми занавесями и выдающее либо будуар, либо спальню хорошенькой женщины.
Баньер — Ирод поглядел на очаровательное розовое сияние, глубоко вздохнул и постучал в дверь Шанмеле.
Но, вероятно, нежилой вид этого обиталища на сей раз не обманывал: там было пусто, поскольку в ответ на три гулких удара в дверь за нею ничто не шелохнулось.
Баньер постучал шесть раз. Снова молчание.
Баньер постучал девять раз.
До сих пор он прибавлял по три удара, прибегая к числу, любимому, как известно, богами, но, видя, что на его девять ударов не отвечают, наш послушник начал терять терпение и забарабанил так усердно, что не замедлил перебудить всех собак в трех или четырех окрестных домах, так что поднялся целый концерт завываний, представлявший всю гамму от тонкого визга до басовитого лая. Несомненно, удары дверного молотка и собачий аккомпанемент неприятно потревожили постояльцев соседнего дома, ибо одно из подбитых такой приятной розовой подкладкой жалюзи приотворилось, и молоденькая служанка, настоящая комедийная Мартон, в голубом ночном чепце, надвинутом на уши, просунула голову в просвет и тоненьким кисло-сладеньким голоском пропищала:
— Кто же это так шумит в столь поздний час?
— Увы, мадемуазель Клер, это я! — отвечал Баньер.
Баньер узнал одну из камеристок Олимпии, и, поскольку актриса при нем окликала ее по имени, а он не забыл ни одного слова, слетевшего с ее уст, то сейчас припомнил имя служанки.
— Кто это «я»? — осведомилась девушка, пытаясь пронзить беспросветную тьму взглядом своих кошачьих глазок.
— Баньер, сегодняшний дебютант.
— Ах, сударыня! — обернулась служанка, обращаясь к остававшейся не видимой ему госпоже. — Ах, сударыня, это господин Баньер.
— Как, господин Баньер? — спросила Олимпия.
— Да, и даже… даже… Ах, сударыня, простите, не могу удержаться от смеха: бедный мальчик все еще в своем костюме Ирода.
— Невероятно! — воскликнула актриса, не понимая,
какая нужда заставила Баньера бродить по улицам в таком наряде.
— Нет, все так, все именно так! — настаивала на своем Клер. — Господин Баньер, не правда ли, вы все еще в костюме Ирода?
— Увы, это так, мадемуазель, — подтвердил незадачливый послушник.
— Ах, ну вот, а госпожа просто не может мне поверить! Тут в душе Баньера появилась смутная надежда.
— Ей достаточно подойти к окну, — промолвил он, — и она удостоверится собственными глазами.
Произнося эту фразу, Баньер прибег к самым трогательным ноткам своего голоса. Эти нотки отозвались в сердце Олимпии, и она, полусмеясь, полурастрогавшись, приблизилась в свою очередь к окну, где камеристка предупредительно уступила ей место, но, привстав на цыпочки, из любопытства держалась у нее за спиной, заглядывая ей через плечо.
— Это и вправду вы, господин Баньер? — спросила Олимпия.
— Да, мадемуазель.
— Но что вы там делаете?
— Как видите, мадемуазель, стучусь к господину де Шанмеле.
— Но господина де Шанмеле нет дома.
— Увы, мадемуазель, боюсь, что это так.
— Какие же у вас дела к господину де Шанмеле в такой час?
— Мне придется, мадемуазель, потребовать у него мою одежду.
— Какую одежду?
— Одеяние послушника, которое он обнаружил в своей гримерной, переоделся в него и, насколько мне известно, в нем ушел.
— О, бедный мальчик! — прошептала актриса.
Слов ее юноша не расслышал, но заметил невольный жест и понял его смысл.
— Сударыня! — воскликнул он. — Господин де Шанмеле, верно, еще не вернулся, а так нужно, чтобы он пришел!
— Разумеется, он должен прийти, не сейчас, так часом или двумя позже.
— Я тоже в этом уверен, сударыня, только мне нельзя дожидаться его у двери в этаком наряде.
— Почему же? — спросила Олимпия.
— Да потому, мадемуазель, что уже не меньше трех часов, скоро светает, и если меня увидят в таком обличье — я погиб.
— Вы погибли?
— И погиб из-за того, что оказал вам услугу.
— Почему это вы погибли?
— Потому что я послушник у отцов-иезуитов.
— Ах, да, действительно. Бедный мальчик!
— Сударыня, — рискнул Баньер, — а не позволите ли вы мне зайти в ваш дом?
— Что вы сказали?
— Я подожду появления господина де Шанмеле там, где вам угодно, чтобы я дожидался: в вашей столовой, в гостиной, в прихожей.
Олимпия обернулась, видимо, чтобы посоветоваться с Клер.
— Еще бы! — воскликнула служанка. — Я считаю, сударыня, что женщина должна обладать твердокаменным сердцем, чтобы оставить такого красавчика за дверью.
— О, неужели!
— Мне кажется, что госпожа хотела от меня совета. Прошу прощения, если я дала его раньше, чем вы спросили.
— Нет, вы правильно поступили, так как я действительно желала слышать ваше мнение. Тем более что оно совпадает с моим.
— Сударыня, — торопил ее Баньер, — что вы решили насчет меня?
— Мадемуазель, впустите юношу, — приказала актриса. — И пусть подождет в соседней комнате.
— Госпожа не забыла, что соседняя комната — моя?
— Что ж, когда он будет в вашей комнате, мы подумаем, что делать дальше.
Клер бросилась к дверям, спеша выполнить приказ. Что касается Олимпии, то она бросила последний взгляд на беднягу, простиравшего к ней руки, словно жертва кораблекрушения — к прибрежному маяку, и затворила окно.
Баньер предался было отчаянию, ибо, уже высказав свою просьбу, он сам счел ее несколько дерзкой, а теперь, когда сиявшее розоватым светом окно захлопнулось, подумал, что ему не вняли.
И во вполне естественном приступе безнадежности он снова забарабанил в дверь Шанмеле.
И как только он стал колотить в нее изо всех сил, до его уха донесся легкий скрип: соседняя дверь едва слышно отворилась.
Появилась все та же головка, покрытая голубым чепцом, и из улыбающихся розовых губок выпорхнуло — он почти воочию это увидал — долгожданное: «Входите».
Баньер не заставил ее повторять дважды. Он устремился в узкий проход, и мадемуазель Клер затворила за ним дверь; затем, поскольку они очутились в полнейшей тьме, маленькая ручка нашла его ладонь и потянула за собой, а все тот же нежный голосок, показавшийся ему ангельским, тихо проговорил:
— Идите за мной.
Нет ничего легче, чем следовать за шелестящим шелками благоуханным проводником. Узкий проход привел их к лестнице, затем они куда-то свернули, но о каждом препятствии молодого человека предупреждало легкое пожатие руки. Значит, нечего было опасаться, что с Баньером случится что-нибудь дурное.
Когда он поднялся по лестнице, его ввели в комнату мадемуазель Клер. Только одна дверь, правда с замком, явно защелкнутым на два оборота ключа, отделяла его от покоев Олимпии.
К ней и подошла Клер.
— Сударыня, — произнесла она, — вот и мы.
— Прекрасно, мадемуазель, — ответила с другой стороны двери Олимпия. — А вы, господин Баньер, вы здесь?
— Здесь, сударыня, — произнес он. — И весьма признателен за оказанную мне честь.
— Пустяки, не за что. Вы тут говорили, что вам нужна одежда, чтобы возвратиться в ваш монастырь, и что вам затруднительно явиться туда в облачении царя Ирода?
— Да, мадемуазель, думаю, это невозможно.
— Что ж, я дам вам другую.
«Черт подери! — почти неслышно прошептал Баньер, все меньше и меньше стремившийся вернутся в дом послушников. — Только этого мне не хватало».
Вслух же он сказал:
— Искренне благодарен вам, мадемуазель.
— Так что, — шепотом вмешалась в разговор Клер, — вы возьмете одежду? Баньер, ободренный поддержкой, сделал рукой жест, означавший: «Не беспокойтесь», — и продолжал:
— Дело в том, что я покинул коллегиум несколько необычным способом.
— И как же вы оттуда вышли? — заинтересовалась Олимпия.
— Вылез из окна.
— Из окна?
— Да. Должен вам сказать, мадемуазель, я был заключен в залу размышлений.
— За нарушение правил ордена? — смеясь, спросила Олимпия.
— За то, что выучил наизусть трагедию «Ирод», мадемуазель.
— Ах, так!
— Я обнаружил, что эта комната имела скрытое драпировкой окно, подобрался к нему и увидел… Ах, мадемуазель, именно то, что я увидел в окне, и погубило меня.
— Что же вы, Боже мой, такое увидели?
— Шествие Ирода и Мариамны. И то, как вы подняли вуаль, приветствуя господина де Майи, и…
— … и что? — настойчиво продолжала спрашивать Олимпия.
— … и я нашел, мадемуазель, что вы так прекрасны, так прекрасны, что поклялся в тот же вечер увидеть вас на сцене.
При этих словах мадемуазель Клер состроила гримаску.
— Ах, так! — заметила актриса.
— Тогда я сорвал драпировку со стены залы размышлений, вылез из окна, бросился как сумасшедший к театру, даже не подумав, что у меня нет денег купить входной билет; вдруг я заметил двух отцов-иезуитов, тоже пришедших на представление, и укрылся в каком-то коридоре. Там я столкнулся с господином де Шанмеле, собравшимся бежать, а за ним спешили его товарищи. Поскольку я оказался единственным, кто мог сообщить хоть что-то определенное о причинах его бегства, меня силком привели в фойе, где я все рассказал; тут вошли вы, я понял, что вас приводит в отчаяние сама мысль об отмене спектакля, и увидел, что вы еще прекраснее, чем были тогда, во время шествия. Ваше отчаяние разрывало мне сердце, в сиянии вашего присутствия я обо всем позабыл и сказал себе: «Пусть я погибну, но не допущу, чтобы хоть одна слезинка упала из этих прелестных глаз». Так я погиб, мадемуазель, вот и все.
— О, лукавый змей! — прошептала Клер.
— Неужели, — растроганно переспросила Олимпия, — неужели все произошло именно так?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129