— Но у нас, монсеньер, возникла необходимость найти способы для развлечения короля.
— Я помню об этом, господин герцог.
— Так его не развеселишь — что правда, то правда. Ми-нуции — это лечение, а не забава, и потому они здесь не подойдут.
— Тут еще есть некая тонкость, господин герцог, и вы как дворянин оцените мою щепетильность. Ведь персона монарха священна, не так ли?
— Вне всякого сомнения.
— Следовательно, как мне кажется, неприкосновенность царственной особы была бы нарушена, если бы кто-то вздумал пускать его величеству кровь, ограничивать короля в пище. Подобные средства…
— … в ходу у монахов и хирургов — это верно, а здесь бы лучше что-нибудь подобающее лицу государственному.
— Вы не станете пользоваться такими способами, господин герцог.
— Признаться, я предпочел бы отдать королю всю мою
кровь и сам умереть от голода, лишь бы он мог удовлетворять свой аппетит и поступать сообразно своему темпераменту.
— Ну вот, видите, герцог: опять возникают затруднения.
И Ришелье снова впал в молчаливую задумчивость.
— У меня сейчас вдруг возникла идея, — сказал Флё-ри, — по поводу моего сомнения, ведь тот, кто говорит о щепетильности, всегда разумеет вопросы совести. И вот какой вопрос пришел мне на ум…
— Я здесь затем, чтобы слушать вас, монсеньер, и я весь внимание.
— Допустим, что король, будучи повелителем, а ведь он, в конце концов, повелитель, — так вот, повторяю, допустим, он стал бы делать то, что ему вздумается…
— Это и надо допустить.
— Тогда наш долг состоял бы в том…
— … в том, чтобы покориться, монсеньер.
— А если он станет поступать дурно?
— Тогда нам подобает скорбеть о нем и не подражать ему, — благочестиво изрек Ришелье.
— Великолепно, герцог. Послушайте, какой у меня вопрос совести. Когда бы вы, к примеру, знали, что короля на охоте понесет лошадь, которая вместе с ним ринется в пропасть глубиной в двадцать футов, если только на пути, ведущем к этой пропасти, королю не встретится небольшой овражек фута в три-четыре…
— Монсеньер, я бы перерезал лошади поджилки, чтобы она сбросила короля в тот небольшой овражек.
— Не правда ли? Следите же, господин герцог, хорошенько следите за ходом моей мысли. Если представить на минуту, что пылкость его натуры увлечет короля в бездну греха, кто знает, не нанесет ли он, погрязнув в этих заблуждениях, урона своему доброму имени и благу государства?
— Это рассуждение безукоризненно, монсеньер.
— И что же тогда делать? Разве не позволительно в таком случае выбрать для короля овражек, в который он соскользнет с наименьшим риском для своей чести и чести страны?
Ришелье сделал вид, будто задумался над этой мыслью, якобы не вполне понятной для него.
— Я отдаю себе отчет, — продолжал Флёри, изрядно раздосадованный тем, что его вынуждают вдаваться в подробности, от которых он куда охотнее воздержался бы, — что королю от природы присуща слабость к определенного рода удовольствиям. Его величество кинется в них вслепую: вы, зная короля почти так же хорошо, как я, не можете иметь на сей счет ни малейшего сомнения, — итак, повторяю, король кинется в них вслепую; но разве в подобном случае нашим долгом, и, заметьте, долгом священным, не будет направлять эти наклонности в нужное русло?
— Очень хорошо! Превосходно! Я начинаю понимать, монсеньер! — вскричал Ришелье.
— Но возможно ли, — продолжал министр, — делать это иначе, чем создавая видимость, будто одобряешь такие поступки?
Едва лишь эта неосторожная фраза, которой Ришелье ждал вот уже добрых полчаса, слетела с уст кардинала, как герцог устремился на нее, словно ястреб на куропатку, измотанную его хищным охотничьим кружением.
— Одобрять?! Одобрять безнравственность короля?! — вскричал он, подскочив на месте. — О монсеньер, какие слова вы сейчас произнесли!
— Нет, нет, я не сказал этого, герцог. Боже мой, нет, я ничего такого не сказал! Кто говорит о безнравственности, что вы?
— Это меня изумило, монсеньер, ведь в конце концов всей своей добродетелью король обязан лишь вам одному, поскольку его темперамент столь сильно препятствует ей.
— Несомненно, несомненно так, а теперь он как раз готов к тому, чтобы ее утратить.
— Вы полагаете?
— Все говорит об этом: он мало-помалу отдаляется от королевы.
— О, нет, монсеньер, это невозможно! Говорят, королева в положении…
— Это ровным счетом ничего не доказывает, — промолвил кардинал несколько менее благочестиво, чем то пристало бы епископу Фрежюсскому, и несколько менее фривольно, чем это сделал бы кардинал Дюбуа, архиепископ Камбрейский и преемник Фенелона. — Королева может подарить Франции дофина, но не стать от этого возлюбленной своего мужа. Одним словом, я считаю, что у короля достаточно времени, чтобы тратить его попусту: он вот-вот погубит свой брак и себя с ним вместе, по поводу чего мы с вами только что пришли к полному единодушию. И тут я возвращаюсь к уже высказанному мнению. Речь идет не о добре и зле, а лишь о выборе между большим или меньшим злом; вопрос не в том, как уберечь добродетель короля, ибо он преисполнен твердой решимости поскорее с ней расстаться, а в том, как сделать его меньшим грешником, чем он способен стать.
Ришелье возвел глаза к Небесам.
— Вообразите, герцог, каково нам будет, если мы узнаем, что наша бедная королева покинута, если для его величества настанет момент, когда он будет выставлять напоказ перед светом свои любовные интрижки?
— Немыслимо, монсеньер! Немыслимо! При тех высоких принципах, которые он почерпнул у вашего преосвященства…
— Э, герцог, опасность вездесуща, соблазны обступают нас. Они воплощены и в госпоже де Шароле, которая собственноручно подсовывает стишки в карман короля, и в графине Тулузской, которая позволяет его величеству любоваться ею в Рамбуйе, наконец, во всех женщинах, которые, стоит королю пройти мимо, словно говорят ему: «Взгляните же, государь, перед вами ваши подданные, готовые стать вашими покорными служанками!»
— Он кончит тем, что падет, увы, монсеньер, падет наперекор всему, что могли бы предпринять вы и что готов сделать я.
— Какая ужасающая ответственность ложится на нас, господин герцог, на тех, кто, видя зарождение этой наклонности, окажется способен услужливо стерпеть ее, не сумев положить ей предел и, может статься, сам будет поглощен этим злом.
— Что поделаешь! Что поделаешь!
— О, слабая, робкая совесть! — воскликнул кардинал. — Как же вы шатки и равнодушны в делах добра, как вы, люди, привыкшие орудовать шпагой, плохо умеете отсекать пораженную болезнью часть, чтобы спасти здоровое тело от заражения! А мы, бедные служители Церкви, соприкасаясь со всеми мирскими страстями, не смеем прямо взглянуть им в лицо, мы трепещем перед мнением общества, желающего видеть нас непорочными и святыми, как будто мы не люди. Нам не остается иного средства, кроме совета, иной нестесненной способности, кроме зрения, но когда мы взываем о помощи к людям действия, они бегут с поля боя, прибегая к пагубным увещеваниям чаще, нежели мы обращаемся к целительному злу.
— Но, господин кардинал, — вскричал Ришелье, — я же полон готовности помогать вам, я только за этим и явился сюда! Но только вы, конечно, не можете ожидать от меня такой просветленности, такой одухотворенной искушенности, какими наделены сами. Ведь потребовалось семьдесят зим, господин кардинал, чтобы могла созреть эта мудрость патриарха, которая в один прекрасный день сделает из вас вершителя судеб всей Европы. А я человек молодой, У меня нет ничего, кроме благих намерений и довольно слабого стремления к добру, отчасти сохранившегося во мне наперекор моим дурным привычкам. Я пытаюсь исправиться, убегая от зла, но встречаю его повсюду. Мой дух несовершенен, ему еще неведомо искусство извлекать спасительное противоядие из самого яда. Наставляйте меня, просвещайте меня, используйте меня, я готов верно служить вам — вот и все.
— Так признайте же одно, герцог, — уже гораздо мягче произнес кардинал, — что никакая сила не умерит неистовых желаний короля, если он не познает хотя бы видимость их утоления.
— Это справедливо, монсеньер, именно видимости.
— И согласитесь, что я недостаточно мирской человек, чтобы провозглашать подобные теории, — это я поручаю вам. Согласитесь также, что, когда у женатого человека есть кое-какие грешки, в которых он может себя упрекнуть, это побуждает его еще больше любить свою супругу.
— Так говорят, и я верю этому, монсеньер. На меня, будь я женат, это бы производило именно такое действие.
— Как будь вы женаты? Сказать по правде, господин герцог, можно подумать, будто вы забыли, что жена у вас есть.
— О, в столь малой степени, монсеньер…
— Однако же речь не о вас.
— Да, речь о короле.
— Что ж! Пусть у короля появится возлюбленная, и тут же у него с королевой все пойдет на лад — согласно вашему суждению…
— Поначалу изложенному вами, монсеньер.
— Вот я и говорю: что ж, пусть у короля появится возлюбленная.
— Да, но любовница — ведь это скандал! — воскликнул Ришелье. — К тому же вы не принимаете в расчет ревность, которая будет сокращать дни этой бедной польской принцессы!
— Стало быть, вы, герцог, считаете невозможным, что король предастся приятному времяпрепровождению втайне от публики?
— Это маловероятно.
— Герцог, королева и сама поймет, ее убедят, что это единственное спасительное для него средство. Значит, нужно, чтобы я сказал вам все? Ну, так вот: я думаю, что королева будет довольна подобным исходом.
— О монсеньер!
— У меня есть причины так полагать. Королева — создание, как нельзя более чуждое всего материального. Спросите у Марешаля, ее врача.
— В таком случае все уладится.
— И на какое-то время мы завоюем полное спокойствие.
— Об этом надо поразмыслить, монсеньер, это стоит труда.
— О да, герцог, да, несомненно!
— Ваше преосвященство уже различало уголок этого будущего?
— Признаться, нет.
— Но в конце концов не обратит же король свой взор на первую встречную?
— Герцог, в этих материях я новичок; если бы я имел честь называться Ришелье, я бы не задавал таких вопросов бедному священнослужителю.
— Но послушайте, монсеньер, я вынужден отступить перед такой ответственностью.
— Лучшее средство, герцог, — это хорошо подготовить людей. Всякий раз когда вы принимали у себя в посольстве агентов, вам же приходилось брать на себя ответственность?
— Конечно, монсеньер.
— Ну вот! И что же вы предпринимали, герцог, чтобы избежать осложнений?
— Обдуманно выбирал агентов.
— Вот! Теперь мне более нечего вам сказать. Станьте другом короля или примиритесь с тем, что это место возле Людовика Пятнадцатого, которое готово от меня ускользнуть, захватит кто-нибудь другой. Да берегитесь, как бы эта удача не выпала кому-либо из наших врагов. Вообразите, какие вследствие этого могут сложиться заговоры, во главе которых встанут или узаконенные дети покойного короля, или иностранцы — например, испанцы! Остерегайтесь и влияния, идущего с Севера: король Станислав подстрекает свою дочь-королеву заняться политикой. Больше я вам об этом ничего не скажу, ведь, если не ошибаюсь, вы у королевы не на самом хорошем счету.
— Все, что говорит ваше преосвященство, отмечено печатью совершеннейшего гения, монсеньер. Итак, в случае, если до вас дойдут толки о королевских развлечениях, вы не заподозрите меня в дурном умысле.
— Ни в коей мере, ведь вы будете действовать для блага государства.
— А если вы станете первым министром, будь то вследствие какого-либо упущения господина герцога или благодаря влиянию, которое может возыметь на короля та или иная новая мысль, могу я быть уверен, что вы не будете ко мне немилостивы?
— Если когда-нибудь я, как вы сказали, господин герцог, стану первым министром, чему, впрочем, я не верю, ибо совсем к тому не стремлюсь, то, оказавшись свободным в своих решениях перед целым светом и неуязвимым для политических замыслов королевы, я поспешу доказать вам свою признательность.
— Следует ожидать всего, монсеньер; господин герцог в настоящее время оказывает сильное давление на короля. Эта комбинация, которую мы с вами только что придумали, избавит короля от этого гнета и, быть может, послужит к низвержению господина герцога, что навлечет на меня ненависть могущественного врага…
— Господин герцог, невозможно питать ненависть к такому человеку, как вы, который, опираясь на достоинство своего знатного происхождения, вскоре станет одним из важнейших сановников государства. Как гласит итальянская пословица, «Окажите мне сегодня одну услугу, и завтра я воздам вам тремя».
— Если я смогу оказать услугу вашему преосвященству, я тем самым буду вознагражден с лихвой, — поспешил заметить лукавый придворный.
Кардинал еще раз покраснел и поднялся с места. Ришелье уже готов был удалиться.
— Монсеньер, — сказал он, — времена суровые, а король не питает склонности к благодеяниям. Обещайте замолвить за меня словечко, когда я захочу что-нибудь получить от него.
— Вы сами от него всего добьетесь, герцог.
И в то же мгновение кардинал протянул руку г-ну де Ришелье.
«Кто-то из них падет: либо он, либо госпожа де При, — подумал герцог. — Ну, это уж их дело».
— Еще одно слово, — сказал кардинал, удерживая Ришелье. — Я рассчитываю на вашу отменную чуткость, на ваш безупречный вкус в отношении выбора тех, кто будет окружать короля.
— Не говорите таких слов, монсеньер; я был удостоен вашего доверия, этого для меня довольно. Отныне вам достаточно лишь протянуть указующую руку, и вы увидите: я тотчас пойду туда, куда вы укажете.
— Господин герцог, вы слишком любезны ко мне, — отозвался прелат, провожая посетителя до дверей больше по сердечному побуждению, чем во имя этикета.
Баржак поджидал герцога; его глаза радостно сверкали. Было совершенно очевидно, что он в качестве камердинера владел искусством подслушивать у дверей.
— Ну что, — спросил он, — вы довольны, ваша милость?
— Этот вопрос, Баржак, следует задать не мне, а вашему господину, — отвечал герцог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129