поскольку же я ее люблю, я ее тебе не отдам.
— Друг мой, если бы речь шла всего лишь обо мне, мы быстро бы все уладили, но…
— Тогда о ком ты говоришь? — перебил Майи, встревоженный серьезным тоном собеседника.
— О том, мой воистину добрый друг, чьей воле в нашем прекрасном Французском королевстве не принято противиться. Речь, мой дорогой, идет о его христианнейшем величестве.
— О Людовике Пятнадцатом?
— О его величестве собственной персоной.
— О!
Господин де Майи смертельно побледнел.
— Король влюблен в Олимпию! — пробормотал он, поднимая голову и глядя на Пекиньи, словно человек, пробуждающийся от сна.
— Похоже на то, что наш достославный повелитель на этой почве потерял желание есть и пить. А монарх, который не ест и не пьет — без малого покойник. Я не могу предположить, что твоя страсть к возлюбленной заходит столь далеко, вплоть до цареубийства.
— Слушай, Пекиньи, — заявил граф де Майи, — если ты затеял одну из тех шуток, что так ценятся при дворе; если тебя прислала сюда моя жена, чтобы нарушить мой покой; если господин де Морена, ведающий полицией, заплатил тебе за это; если на тебя насели иезуиты — пусть, я все прощу; но если ты полагаешь, что я должен покинуть Олимпию, даже ради короля, то ты заблуждаешься, друг мой, и этого я тебе простить не могу.
— Да полно, полно! Нечего устремлять на меня свои глаза, будто заряженные пистолеты, нам незачем убивать друг друга взглядами. Спокойнее, ну же! Ведь дело нешуточное.
— Нет, дело совсем простое. Ты говоришь, король любит Олимпию? Что ж! Король ее не получит. Олимпия — моя, и я оставлю ее себе.
— Вот еще!
— Впрочем, это все неправда.
— Как неправда?
— Король вовсе не влюблен в мою любовницу.
— Однако позволь, если я тебе это говорю…
— Это он, праведник? Государь, прослывший святым? Образцовый супруг? Да это же немыслимо!
— Прелестно! Вон как ты поносишь короля! Тут прямое оскорбление величества. Берегись!
— Хотел бы я посмотреть, каким это образом, после того как я, не пожалев труда, нашел это очаровательное создание, это совершенство…
— Ах! Так она очаровательное создание? Совершенство? Друг мой, ты сам видишь…
— Что я должен видеть?
— Что король не обманывается. Неужели Олимпия действительно так пленительна, как ты утверждаешь?
— Еще пленительнее.
— Ты меня приводишь в восторг!
— Уж не сошел ли ты с ума?
— Когда ты меня поймешь, ты согласишься, что я благоразумен никак не меньше, чем любой из семерых мудрецов Греции. Стало быть, мой любезный Майи, ты утверждаешь, что…
— Эта малютка совершенна.
— Право слово, ты меня восхищаешь. Если так, дело сделано.
— Какое еще дело?
— Позволь развернуть перед тобой мой план.
— Я мог бы поздравить тебя с тем, что ты передо мной уже развернул планы весьма неприятные.
— Дорогой граф, бывают особого рода неприятности, которые не могут миновать истинного дворянина и которых он сам не вправе избегать; такова участь Люжака, который весьма прискорбно лишился своего носа, или Шардена, у которого тесть, генеральный откупщик, отнял права наследования, или, наконец, жребий твоей супруги, которая имела счастье от тебя освободиться, а теперь ей придется взять тебя обратно.
— Ах, черт возьми, ты чего добиваешься — рассмешить меня или разозлить? Ты шутишь или насмехаешься?
— И то и другое, только одно после другого. Так ты уж сначала посмейся, разозлиться успеешь.
— Довольно, Пекиньи, оставим это!
— Ну уж нет, я не волен с этим покончить, когда вздумается тебе или даже очень захочется мне самому. Начав, я должен довести дело до конца.
— Так доводи, но поскорее!
— Я продолжу изложение моего плана. Для начала предположим, что ты честолюбив.
— Ничего подобного!
— Дай же мне спокойно объясниться! Неужели тебе, вечно рвущемуся в самое пекло, словно какой-нибудь баск, не по душе орденские ленты и герцогские титулы?
— Что общего между Олимпией и герцогством и каким образом Олимпия может принести мне орденскую ленту?
— Сейчас, я уже подошел к сути! Если король влюблен в эту Олимпию, он, найдя ее совершенной, как ты утверждаешь, воистину совершенной… Кстати, а ты не обманываешься на сей счет? А то в каком положении я окажусь!
— Послушай-ка, Пекиньи; знаешь, пока ты мне затуманивал голову своим планом, вместо того чтобы его разъяснить, меня тоже посетила некая идея.
— Еще одна? У тебя тоже? Теперь у нас две идеи — значит, все пойдет как нельзя лучше. Говори же, мой дорогой Майи, говори, и ты увидишь, как внимательно я буду тебя слушать!
— Моя идея — вот она: я не стану, как ты, ходить вокруг да около правды. Пекиньи, это моя жена прислала тебя сюда.
— Меня? Твоя жена?
— Пекиньи, ты любовник моей жены!
— Я?!
— Хочешь не хочешь, а ты, Пекиньи, объяснишь мне, почему моя жена искала ссоры со мной. И ты мне объяснишь, зачем ей теперь понадобилось мое возвращение. Пекиньи, мой договор с Луизой был подписан сегодня утром. И его условия, заметь, Пекиньи, касаются только будущего, но задним числом они ничего не оправдывают!
— Ты с ума сошел! Да у тебя, мой дорогой, даже глаза вылезают из орбит!
— Я не шучу там, где задета честь моего имени, тебе это понятно, герцог?
— Э, несчастный, да кто говорит о твоем имени, кому есть дело до твоей жены и этих ваших супружеских счетов задним числом? Твоя жена? Я ее знать не знаю! Ваш разрыв? Мне на него плевать, я и услышал-то о нем только сегодня.
— Верю без труда, он и произошел сегодня в два часа пополудни.
— Майи, честью клянусь: я только мимоходом упомянул о графине!
— Однако ты начал с того, что просил меня примириться с ней.
— Для твоего же блага, мой дорогой, чтобы тебе не остаться одному, когда придется порвать с этой бедняжкой Олимпией. Одиночество убийственно для человека с твоим воображением, а в подобных случаях иметь при себе хотя бы жену все же лучше, чем никого.
— Не думай, герцог, что я тебе позволю сказать еще хоть что-нибудь, прежде чем ты мне дашь честное слово.
— Какое слово, граф?
— Герцог, я тебе не угрожаю; мы оба слишком воспитанные люди и слишком добрые приятели, чтобы так вести себя друг с другом, и все же ты мне поклянешься, ты дашь слово герцога…
— Да в чем мне клясться?
— Что ты не знаешь мою жену, как ты сейчас сказал.
— Мой любезный Майи, вот тебе слово герцога: клянусь честью моей семьи, моей кровью и моими предками,
что твою жену я видел не более трех раз: в день вашей свадьбы, поскольку был твоим шафером, в день ее представления ко двору и сегодня после полудня в Рамбуйе.
— Как, Луиза была в Рамбуйе?
— Да, я ее заметил, но мы даже словом не перекинулись. Кстати, это мне напомнило еще одну странность.
— Скажи, какую.
— О твоей жене?
— Говори.
— Разве тебя это занимает?
— Э, смотря какая странность.
— Но, в конце концов, если это довольно странная странность?
— Это никак не может меня волновать, ведь мы, как ты сам заметил, расстались. Но все-таки это подобающий интерес, если муж…
— Ну да, действительно, вполне подобающий. Что ж! Раз ты считаешь, что этому мужу…
— Моя жена свободна.
— Да, но все же свободна до тех или иных пределов, включая их либо исключая.
— Я бы предпочел, чтобы исключая.
— К примеру, так: свободна вплоть до герцога и пэра, но при этом исключая его, будь он хоть дважды герцогом и пэром, не правда ли?
— Пекиньи!
— Так вот, мой дорогой, если тебе не по вкусу, что твоя жена на кого-то слишком засматривается, а этот кто-то слишком засматривается на нее, сейчас самое время…
— Самое время для чего?
— Чтобы встать между женой и той персоной, на которую она поглядывает Граф провел ладонью по лицу.
— Ну, — сказал он, — это лишь чтобы меня позлить. Это у меня есть любовница, а Луизу я знаю: она может состроить глазки тому или другому, но не более.
— Значит, в своей жене ты уверен?
— Уверен.
— Отлично! Друг мой, вера спасительна. Затем Пекиньи прибавил про себя: «Если Олимпия само совершенство, то и Майи также образец в своем роде.
Что за пара! Какая жалость, что их приходится разлучать!»
— Итак, — продолжал Майи, — ты дал слово, и я вправе не сомневаться, что ты сюда пришел по собственному почину и только из-за Олимпии?
— Положись на это, я же возвращаюсь к моему плану.
— Милый друг, не стоит мне его объяснять, это был бы напрасный труд.
— Почему же?
— Потому что это ни к чему не приведет.
— Ох, черт возьми! Неужели я строил планы впустую?
— Совершенно впустую. Я утратил любовь моей жены, или, по крайней мере, эта любовь уснула, а проснется лишь тогда, когда это будет угодно Богу.
— Или дьяволу.
— Да, герцог; а что до Олимпии, повторяю тебе: я ее не выпущу из рук, она принадлежит мне и никакая сила ее у меня не отнимет.
— Все это не более чем слова: «Verba volant note 47 (лат.)]», как выражается отец Поре.
— Как тебе известно, мой любезный герцог, существуют слова и совсем иного рода. Слова Евангелия, слово чести…
— Не стоит так горячиться, а главное, не бросайся словами Евангелия. Это добро не расточают попусту.
— Вот еще! Я что, не хозяин своей любовницы?
— Э, нет!
— Вот как? Любопытно.
— Любопытно или нет, а это так.
— И кому же она в таком случае принадлежит, моя любовница?
— Королю, черт возьми! Так же как и Париж. Если королю будет угодно повысить солевую подать на свой город, он едва ли станет справляться о твоем мнении или даже о мнении самой столицы.
— Да, но…
— Никаких «но». Мадемуазель Олимпия актриса, она принадлежит Французской комедии, которой владеет король, поскольку все комедианты суть люди короля.
— А, так ты изволишь шутить!
— Я? Честное слово, я от подобного намерения за тысячу льё.
— Что ж, скажи королю, пусть попробует прийти и взять у меня Олимпию, тогда увидим!
Пекиньи пожал плечами:
— Он ведь постесняется, король, не так ли?..
— Ах, Пекиньи, ты воистину бесценный друг. Ценю твою редкую деликатность: ты понял, что мне угрожает опасность, и хочешь избавить меня от нее.
— Каким образом?
— Ты проведал, что затевается заговор против моей бедняжки Олимпии и, не подавая виду, указываешь мне спасительный выход.
— Кто? Я?
— Это прекрасно, не отпирайся, это прямо-таки возвышенно, благодарю! Сегодня же ночью я увезу ее в Нормандию, в мое маленькое поместье. Помнишь, то самое, что по соседству с Курб-Эпином, владением госпожи де При.
— Нет, это я тебя благодарю за предупреждение. Можешь быть уверен: мадемуазель Олимпия не поедет в Нормандию.
— Вот еще! — озадаченно промолвил Майи. — Это почему же она не поедет?
— Потому что я ей помешаю.
— Ты?
— Я самый. Видишь ли, милейший граф, я не намерен допустить, чтобы король умер с тоски, и тем самым занять место подле Жака Клемана и Равальяка!
— Черт возьми, это уж слишком!
— Мой славный Майи, будь она твоей женой, я бы и слова не сказал, я бы тебя одобрил, посоветовал бы тебе упрятать свое добро подальше, потому что со стороны его величества это было бы уже воровство, хотя история знает такие примеры, вспомним поступок Людовика Четырнадцатого с супругом госпожи де Монтеспан… Но любовница…
— Герцог!
— Ах! Ну и что?
— Чтобы именно ты? Мы же друзья!
— Это вне службы, но здесь, мой дорогой, я на службе у короля.
— Подстроить мне ловушку, отнять у меня любимую женщину?
— Девчонку-комедиантку!
— Да, но если король ее захотел, почему бы и мне не желать ее?
— Король, милейший, это король.
— Ты хочешь довести меня до отчаяния?
— Если я увижу, что ты способен из-за этого отчаиваться, ты меня позабавишь.
— Это уж чересчур, герцог, по-моему, пора кончать. Пекиньи встал.
— Я думал, ты человек с умом, — произнес он.
— Да, но и не без сердца.
— Прелестно! Добрый час я хожу вокруг да около, привожу кучу доводов, лгу, хитрю, кривляюсь…
— С какой целью?
— Ты же знаешь!
— Ну да, знаю: чтобы захватить Олимпию.
— Проклятье! Что делать, если таков приказ короля? Все же это легче, чем взять бастион.
— Пекиньи, те бастионы, которые ты брал, обороняли испанцы или немцы.
— А Олимпию обороняешь ты, не так ли?
— Да-
— Мой дорогой, мне было бы горько схватиться с тобой; но я смирюсь с этим, а смирившись, возьму бастион. Ты ведь знаешь мою теорию неприятностей.
— Послушай, Пекиньи, мое последнее слово.
— Выкладывай.
— Если только Олимпия меня любит…
— Ты говоришь одни глупости и во время нашего разговора все больше теряешь разум. Все, что я от тебя слышу, — набор невообразимых пошлостей. Говоришь, если Олимпия тебя любит?.. Черт возьми, ну да, о на любителя. Ну и что?
— Как это ну и что?
— Да очень просто. Возвращаюсь к прежнему сравнению. Разве налоги на соль любят короля? Нет, они принадлежат королю, вот и все. Если мадемуазель Олимпия не любит короля, не заявит же она его величеству, что он ей противен?
— Именно это она ему и скажет.
— Полно, мой дорогой, тогда она была бы просто грубиянкой и тупицей, а я не думаю, что она на такое способна. Никогда она ему этого не скажет, она ведь особа со вкусом, а король достоин любви. Он очарователен, наш король! Видел бы ты его сегодня вечером! Он определенно красивее тебя. Он и моложе тебя, да, сверх того, он король, а это чего-нибудь да стоит. Представить себе женщину, которая не полюбит короля? Вот еще! Что это была бы за женщина? Да и послушай, дорогой, всем твоим рассуждениям не хватает здравого смысла! Это увлечение монарха актрисой не продлится вечно. Проклятье! Если тебе так нужна эта Олимпия, ты потом снова ее обретешь.
— О, что ты такое болтаешь? Это же омерзительно!
— То, что ты делал, во сто тысяч раз хуже того, что я говорю. Подведем итог.
— Он подведен. Я отказываюсь.
— Хорошо. В таком случае пропусти меня к даме, я хочу с ней побеседовать сам.
Майи рванулся вперед, чтобы преградить герцогу дорогу.
— Что?! Ты хочешь говорить с Олимпией о таких мерзостях? — вскричал он. — Никогда, герцог! Никогда!
— Если я не поговорю с ней сегодня, это произойдет завтра, только и всего.
— У меня? Ни за что!
— Если не у тебя, так в другом месте — в театре.
— Скорее я убью тебя.
— Если ты меня убьешь, Майи, я оставлю в наследство какому-нибудь другу мой план, который ты не пожелал принять. Друг пустит этот план в ход, и тебе придется убить также его, лишь бы не дать ему поговорить с твоей Олимпией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129