— Всем можно идти, кроме господина Мусаси, — проговорил он, стуча зубами. — Сейчас открыты главные ворота, перед ними стоит толпа самураев. Еще одна группа собирается около харчевни «Амигасая». Все в полном снаряжении. Торговцы спешно закрывают лавки. Говорят, что около конюшен еще человек сто!
Предусмотрительность Ёсино поразила гостей. Один Коэцу предчувствовал какие-то неприятности. Ёсино заподозрила неладное, обнаружив кровь на рукаве Мусаси.
— Мусаси, сейчас ты можешь уйти, чтобы продемонстрировать свое бесстрашие. Прошу тебя, подумай! Если враги сегодня обвинят тебя в трусости, ты завтра докажешь им обратное. Ты пришел сюда отдохнуть, а настоящий мужчина должен знать толк в развлечениях. Люди Ёсиоки намерены убить тебя. Нет ничего постыдного в том, чтобы лишить их этой возможности. Тебя осудят, если ты безрассудно бросишься в западню. Понимаю, затронута твоя честь, но не забывай, что в результате сражения пострадает и наш квартал. В неприятности окажутся втянутыми и твои друзья. Самое разумное — остаться здесь.
Не дожидаясь ответа, Ёсино обернулась к гостям:
— По-моему, вам можно идти. Умоляю, будьте поосторожнее.
Прошло часа два. Пение и музыка в Янаги-мати стихли. Мусаси сидел на пороге комнаты, дожидаясь рассвета. Ёсино оставалась у очага.
— Подойди к очагу, здесь теплее, — позвала она одинокого пленника.
— Не беспокойтесь. Пожалуйста, ложитесь спать. Я уйду с восходом солнца.
Они несколько раз безрезультатно обменивались этими репликами.
Неотесанность Мусаси привлекала Ёсино. Говорят, что в веселых квартала жить могут лишь те женщины, которые воспринимают мужчин только как источник доходов. Это выдумки хозяев заведений, которые имеют дело с дешевыми проститутками и в глаза не видели настояших куртизанок. Образованные, изысканно воспитанные женщины, как Ёсино, способны на искреннюю любовь. Она была года на два постарше Мусаси, но в искусстве любви он не мог соперничать с ней. Ёсино пристально вглядывалась в одеревеневшего Мусаси, который упорно избегал ее взгляда, словно боясь ожога, и ее сердце билось все беспокойнее.
Служанки, не ведая о безмолвном поединке в соседней комнате, приготовили роскошное ложе, достойное дочери даймё. Золотые колокольчики матово поблескивали на углах атласных подушек.
Мусаси вслушивался в тишину. Время от времени с крыши срывался снег, с глухим шумом падая на землю. Такой звук сопровождал бы и человек, спрыгнувший с забора. Мусаси сидел как настороженный еж, готовый броситься на врага.
Ёсино продрогла. В предрассветный час мороз усилился. Куртизанку влекло к свирепому воину, который выглядел нелепо в ее доме.
Чайник над огнем весело забулькал. Привычный домашний звук отвлек Ёсино от переживаний.
— Скоро рассвет. Выпей чаю и погрейся у огня, — обратилась она к гостю.
— Спасибо, — ответил Мусаси, не пошевельнувшись.
— Чай готов, — повторила Ёсино, но Мусаси не обернулся.
Ёсино тоже молчала. Ей не хотелось казаться навязчивой, но поведение гостя ее задело. Любовно приготовленный чай пришлось вылить. «Какой смысл предлагать изысканный чай мужлану, который ничего в нем не понимает», — с досадой подумала она.
Мусаси сидел спиной к Ёсино. Она ощущала, как напряжен каждый его мускул. Глаза Ёсино потеплели.
— Мусаси!
— Да.
— Ты напрягся в ожидании нападения?
— Нет, просто не хочу расслабляться.
— Из-за врагов?
— Конечно.
— Если ты перенапряжешься, то при внезапной атаке тебя сразу же убьют. Я очень волнуюсь за тебя.
Мусаси не отвечал.
— Я женщина и ничего не понимаю в «Искусстве Войны», но, понаблюдаю за тобой всю ночь, я вдруг испытала страшное чувство, будто тебя изрубили на куски. Тень смерти нависла над тобой. Десятки мечей подстерегают тебя. Может ли такой человек, как ты, выйти из боя невредимым?
Ёсино говорила доброжелательно, но ее слова насторожили Мусаси. Он стремительно обернулся и, подойдя к очагу, сел напротив куртизанки.
— Вы хотите сказать, что я еще незрел?
— Тебя это сердит?
— Я не обижаюсь на слова женщины, но хотел бы знать, почему вы решили, что меня убьют.
Мусаси отчетливо представлял зловещие планы людей Ёсиоки, представлял блеск их мечей. Он ждал их мести и во дворе Рэнгэоина и подумывал о том, что нужно куда-нибудь скрыться. Бегство было бы бестактным по отношению к Коэцу и бесчестным по отношению к Ринъе, которой он пообещал вернуться в «Огия». Но он остался в «Огия» только потому, что не хотел обвинений в трусости.
Вернувшись в «Огия», Мусаси даже похвалил себя за самообладание. И вот Ёсино без труда разглядела его незрелость. Мусаси не огорчился бы, если его поддразнивали бы, как принято среди куртизанок, но Ёсино была совершенно серьезна.
Мусаси сдерживал злобу, но глаза его сверкали как острия мечей. Он не отрывал взгляда от белого лица Ёсино.
— Объясните, что вы имели в виду.
Ёсино медлила с ответом.
— Может, вы пошутили?
На щеках Ёсино появились ямочки. Она улыбалась.
— Нет! Разве я могу позволить такие шутки с воином?
— В таком случае на что вы намекаете?
— Попробую объяснить, если настаиваешь. Ты внимательно слушал, когда я играла на лютне?
— При чем тут лютня?
— Напрасно я спросила об этом. Ты был так сосредоточен на своих мыслях, что едва ли воспринимал богатство музыки.
— Я внимательно слушал.
— Задумался ли ты над тем, как всего четыре струны могли сотворить гармонию низких и высоких звуков, мягких полутонов и громовых аккордов?
— Я слушал балладу. Вот и все.
— Попробуем сравнить лютню с человеком. Не стану утомлять тебя техникой игры, лучше прочту стихи Бо Цзюйи, в которых он описывает звучание лютни. Ты их, конечно, знаешь.
Ёсино, слегка изогнув бровь, начала декламировать низким голосом. Стихи звучали как речитатив.
Толстая струна грохочет как дождь,
Тонкие струны нашептывают секрет.
Шепот и шум дождя слились,
Смешались, как крупные и мелкие жемчужины
На нефритовом блюде.
Слышен сладкий голос иволги.
Укрывшейся в цветах.
Журчит ручей в песчаных берегах,
И лопнула струна от струй его холодных.
Звук полетел, замирая,
В обитель печали и слез.
Безмолвие красноречивее звуков.
Треснула серебряная ваза.
Хлынула ледяная струя.
Помчались кони боевые,
Со звоном скрестились мечи.
Вздохнули четыре струны,
Как разрываемый шелк.
— Всего четыре струны способны выразить множество чувств. В детстве лютня удивляла меня этим волшебством. Я разбила лютню, чтобы посмотреть, что у нее внутри. Потом я попыталась сама сделать лютню. После нескольких попыток я поняла ее секрет. Он заключен в ее сердце.
Ёсино принесла лютню из соседней комнаты.
— Взглянув на ее сердце, ты поймешь, почему она рождает невероятное разнообразие звуков.
Взяв острый нож, Ёсино ловко поддела им заднюю деку инструмента. Несколько точных движений, и лютня раскрыта. Мусаси почудилось, словно из нее вот-вот хлынет кровь. Он ощутил боль, будто лезвие полоснуло и его. Отложив нож за спину, Ёсино приподняла лютню, показывая Мусаси ее внутренность.
Глядя на точные удары, которые наносила эта сильная тонкая рука, Мусаси подумал, не склонна ли Ёсино к жестокости. Он и сейчас слышал жалобный стон дерева.
— Видишь, у лютни внутри ничего нет, — продолжала она. — Многообразие звуков исходит от деревянной крестовины в середине — это сердце лютни. Будь крестовина совершенно прямой и неподвижной, звучание оказалось бы невыразительным и монотонным. Детали крестовины изогнуты и скреплены намертво, поэтому они вибрируют. Словом, звуковое богатство лютни происходит от известной свободы движения деревянных вибраторов. Это свойство лютни относится и к людям. Нужно быть гибкими. Дух должен витать свободно. Бесчувственный холодный человек скован и угнетен.
Мусаси смотрел на лютню. Губы его были упрямо сжаты.
— Кажется, нет ничего проще, — продолжала Ёсино, — но люди закрепощены в себе. Легким движением пальцев я заставляю струны звучать как мечи, копья и гром, ведь у лютни есть сердце, в котором переплетены жесткость и гибкость. А в тебе я не вижу гибкости, одна несокрушимая твердость. Будь вибратор лютни таким же жестким, дека раскололась бы от первого удара по струнам. Вероятно, я беру слишком много на себя, но хочу оградить тебя от лишних неприятностей. Я не шутила. Понимаешь, о чем я говорю?
Вдали прокричал петух. Сквозь щели ставней сверкнули лучи солнца. Мусаси молча смотрел на растерзанную лютню. Он не слышал крика петуха, не видел солнца.
— Вот и утро! — воскликнула Ёсино. Она словно сожалела о том, что ночь миновала. Она протянула руку, чтобы подбросить веток в огонь, не заметив, что дров больше не осталось.
Послышался скрип ворот, щебетание птиц — обычные звуки утра. Ёсино не собиралась открывать ставни. Огонь в очаге погас, но кровь ее не остыла. Девочки-служанки знали, что хозяйку нельзя беспокоить, пока она их не позовет.
ВЕСЕННИЕ ХВОРИ
Через два дня снег растаял, потеплело и на деревьях лопнули почки. Солнце припекало так, что было жарко и в одежде из хлопка.
Перед домом князя Карасумару стоял забрызганный грязью молодой монах секты Дзэн, тщетно пытавшийся дозваться до кого-нибудь из слуг. Зайдя с тыльной стороны дома, он заглянул в комнаты прислуги.
— В чем дело? — спросил Дзётаро.
Монах отпрянул от сёдзи. Он не ожидал увидеть лохматое пугало в усадьбе придворного.
— Если за подаянием, то иди на кухню, — продолжал Дзётаро.
— Я пришел не за милостыней, — возразил монах, доставая из-за пазухи шкатулку для писем. — Я из храма Нансодзи в провинции Идзуми. Письмо для Такуана Сохо. Насколько я знаю, он сейчас живет здесь. Ты кто, мальчик на побегушках?
— Только этого не хватало! Я такой же гость, как Такуан.
— Неужели? Не передашь ли ты ему, что я его ожидаю?
— Сейчас позову.
Дзётаро, ворвавшись в переднюю, споткнулся о подставку ширмы, рассыпав спрятанные за пазухой мандарины. Быстро подобрав их, он исчез в глубине дома.
Вскоре он вернулся с сообщением, что Такуана нет дома.
— Говорят, пошел в храм Дайтокудзи.
— Когда вернется?
— Сказали, что скоро.
— Где бы мне пристроиться, чтобы не докучать другим?
Дзётаро мячом вылетел во двор и повел монаха в коровник.
— Жди здесь. Тут тебя не увидят.
На полу была солома вперемешку с навозом, в углу валялись колеса и какой-то хлам, и не успел монах открыть рот, как Дзётаро уже несся в другой конец усадьбы по направлению к домику, видневшемуся из-за деревьев.
— Оцу! Я принес мандарины, — выпалил он.
Лекарь семейства Карасумару заверил, что Оцу вне опасности. Оцу верила его словам, но, глядя на свои запястья, поражалась их худобе. Горячка не отступала, аппетита не было, но утром она сказала Дзётаро, что, может, съела бы мандарин.
В кухне Дзётаро мандаринов не нашел, в лавках их тоже не было, и ему пришлось бежать на рынок к Кёгоку. Там продавались горы разного добра: шелковая пряжа, хлопчатобумажные ткани, ламповое масло, меха, но только не мандарины. Несколько раз он замечал в садах за оградой золотисто-оранжевые плоды, но они оказывались горькими апельсинами или айвой.
Дзётаро, исколесив полгорода, наконец нашел мандарины, но их не продавали, пришлось украсть. Перед входом в синтоистский храм верующие оставляли подношение богам — картофель, морковь, мандарины. Предусмотрительно оглядевшись, Дзётаро набрал мандаринов за пазуху и весь обратный путь домой молился, прося прощения у богов. «Не наказывайте меня, я не для себя!» — повторял мальчишка.
Выложив мандарины перед Оцу, Дзётаро очистил один и протянул его больной, но Оцу лежала отвернувшись.
— Что с тобой? — Дзётаро нагнулся, чтобы заглянуть ей в лицо, но Оцу зарылась в подушку. — Снова слезы? — спросил Дзётаро, осуждающе щелкая языком.
— Прости меня!
— Не извиняйся, ешь мандарины.
— Я тронута твоей заботой, но не могу.
— Все потому, что разревелась. Почему плачешь?
— От радости, что ты так добр со мной.
— Я и сам сейчас захныкаю.
— Все, не буду больше, обещаю. Прости меня, Дзётаро.
— Пожалуйста, съешь мандарин, иначе не прощу. Не будешь есть, так умрешь.
— Съешь сам.
— Мне нельзя, — забормотал Дзётаро. Он вспомнил страшные глаза бога. — Хорошо, — уступил он, — давай вместе съедим по одному.
Взяв мандарин, Оцу медленно снимала белые волокна с очищенного плода.
— Где Такуан? — рассеянно спросила она.
— Сказали, что в Дайтокудзи.
— Правда, что вчера он видел Мусаси?
— Ты слышала?
— Да. Интересно, сказал ли он Мусаси, что я здесь?
— По-моему, да.
— Такуан обещал позвать Мусаси сюда. Слышал?
— Нет.
— Может, он забыл?
— Хорошо, я спрошу.
— Пожалуйста, узнай. — Оцу в первый раз улыбнулась. — Не спрашивай только при мне, — добавила она.
— Это почему?
— Такуан ехидный. Он твердит, что моя болезнь называется «Мусаси».
— Если Мусаси придет, ты сразу встанешь на ноги, правда?
— Вот и ты заладил, как Такуан! — Несмотря на упрек, Оцу выглядела счастливой.
Из-за Фусума послышался голос самурая из свиты Мицухиро:
— Дзётаро у вас?
— Я здесь!
— Идем со мной.
— Иди поскорее! — проговорила Оцу. — Не забудь о нашем разговоре. Спросишь Такуана? — Оцу слегка порозовела и натянула на лицо одеяло.
Такуан сидел в гостиной вместе с Карасумару. Дзётаро, бесцеремонно отодвинув Фусума, спросил:
— Звали?
— Заходи.
Мицухиро с любопытством посмотрел на мальчика, прощая его невоспитанность.
— Садясь на циновку.
Дзётаро сообщил Такуану:
— Тебя ждет монах, он говорит, что пришел из Нансодзи. Позвать его?
— Не надо, я обо всем знаю. Он пожаловался, что встретил дрянного мальчишку.
— Меня, что ли?
— Ты считаешь нормальным отвести гостя в коровник и бросить его там?
— Он же хотел, чтобы его никто не увидел.
История развеселила Мицухиро. Колени у него тряслись от смеха. Приняв серьезный вид, он спросил Такуана:
— Ты пойдешь прямо в Тадзиму, не заходя в Идзуми?
Монах кивнул.
— Письмо очень тревожное, — пояснил он. — Мне не надо времени на сборы, я отправлюсь сегодня.
— Ты уходишь? — спросил Дзётаро.
— Да, нужно поскорее добраться до дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145