..
Нет. Мы ничего не добьемся. Ничего. Нас никто не услышит, не поймет. Неужели Горький верил в свой романтический вымысел: "...но капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни"? Не верил. Ведь наступил на сердце Данко осторожный человек. И на наши сердца тоже наступят осторожные люди. Потому что их - большинство.
Милый город... Я смотрел на Таню, я видел, что она испытывает такие же чувства. Наверное, мы оба понимали в тот краткий миг, что впереди не только неизвестность пути, но и многое-многое, страшное...
Квартира пуста, необычно тихие дни, я чувствую себя государем императором. Правда, ощущение полной свободы омрачено скверным известием: Циля пошла на Литейный в кондитерскую и попала под трамвай. Ей отрезало обе ноги. Ее еще успели привезти в Мариинскую живой, но спасти не смогли, слишком много крови потеряла. Вдруг выяснилось, что родственников у нее нет (житомирский тип так и не объявился). Пришла милиция, описала скудный скарб в неудобной ее комнате, похожей на гроб. Поперек дверей милиция наклеила ленту от мух и заляпала печатями. Осиротел Моня. Он шнырял по коридору, тыкался мордочкой в запертую дверь и истошно, по-звериному орал. Я пытался кормить его мясом, но он отворачивался.
Позвонили из больницы, сухой женский голос произнес:
- Вы - Сергей? Покойная перед смертью успела сказать, чтобы вы пришли ее похоронить. И чтобы... - женщина замешкалась, видимо, читала нечто записанное на бумажке, - принесли Моню. Это ее грудничок?
- Какой... грудничок? - обалдел я. - Вы... о чем?
- Ну, вы словно никогда не видели деток, сосущих материнское молоко. Так он ее грудничок?
- Вы загляните куда надо и узнайте ее возраст! - крикнул я непочтительно, на что получил строгий ответ:
- Молодой человек! Я сама знаю, куда мне заглядывать! За гроб и услуги - пятнадцать рублей! В три часа завтра ее увезут на еврейское, так что не опаздывайте!
Маме звонить не стал. Цилю она недолюбливала, с какой стати потащится на кладбище. С Моней... Пятнадцать рублей взял у соседки. Она тщательно отслюнила пять зеленых бумажек с красноармейцами и, заглядывая в глаза, долго объясняла, что я забрал последние деньги. В половине третьего я отправился в больницу.
Вестибюль. Остро кольнуло: совсем недавно мы с Трифоновичем забирали отсюда маму. Женщина неопределенного возраста трет пол. "Где морг?" Долго объясняет, Моня некстати высовывает голову из-под курточки, уборщица начинает кричать. Бог с ней...
Морг. Кафель, возвышение, гроб. Циля непохожа на себя: острый нос сделался еще более горбатым, вместо глаз - глазницы. Нижняя челюсть отвалилась, видны испорченные зубы. Агент госбезопасности... Какой же у тебя был псевдоним? Кто-то трогает меня за плечо: мужчина лет сорока, серое пальто, шляпа, сапоги. Ага... Пришел-таки. Оперуполномоченный... Чего там? Наверное, "СПО" - Секретно-политический отдел. Для кого еще могла собирать информацию в очередях старая, безобидная и глупая Циля.
- Вы... оттуда?
- А ты - Дерябин?
- Угадали.
- Тогда держи кота получше и - вперед.
Он кивает двоим мужичкам с лицами и глазами, утонувшими в простом алкогольном опьянении. Те смотрят в недоумении.
- Крышку... Как? Понесете?
- Закрывайте, - приказывает опер, они бухают крышку на гроб, поднимают и выносят во двор. Здесь уже ожидает старенькая полуторка. Гроб ставят на платформу, опер косится.
- Ты давай в кабину, а я - сверху.
Возражаю, мне самому хочется с ветерком, бог с ним с гробом, но он непререкаем:
- Мал еще.
Трогаемся. Выезжаем на Литейный, поворачиваем налево, шофер пожимает плечами.
- Еврейское - где Волковское. Ты не знал?
Откуда мне знать. Грузовик сворачивает на Кузнечный, мы на Лиговке. Теперь понятно: до Расстанной, а там и Волковское. На его краю приготовлена для Цили могила.
Непривычное кладбище. Крестов нет, одни камни и стелы с непонятными надписями. Нас уже ждут. Гроб несут к могиле.
- Опускать?
Опер кивает, и гроб исчезает в яме. Моня приткнулся мне под мышку и сладко посапывает. Опер протягивает руку.
- Как там твой отчим? На новом месте?
- Пишет, что получил квартиру.
- Счастливенький... Я вот ючусь... Или ютюсь? Черт с ним. В коммуналке. Всю жизнь. Пять с половиной метров, а? Жениться не могу, а? Ладно. Будешь писать - передавай, от Семена Шпаера, он должен меня помнить, - и исчезает в глубине аллеи.
Возвращаюсь пешком. От ворот православного кладбища виден тяжелый черный крест над могилой Добролюбова. Господи... Когда-то старший Ульянов, Александр, провел здесь демонстрацию. Потом организовал покушение на царя. Его повесили. На суде Ульянов сказал, что среди русского народа всегда отыщется несколько человек, для которых боль и несчастье родины более значимы, нежели собственная смерть.
Что ж... Это обо мне. Только по другому поводу. Чертов Моня скоблит меня когтями по груди, такое ощущение, что по голому телу ведут кончиками раскаленного утюга.
Все кончено. Брожу по открытым комнатам. Лет эдак тридцать тому здесь кипела жизнь - била ключом. Это словосочетание обожают ленинградские газеты. На всех ленинградских заводах жизнь бьет ключом.
Как счастливы были отец, и мама, и Ульяна, когда переступили этот порог в первый раз. Огромные комнаты, высоченные потолки, кафель на кухне и в ванной. Как, наверное, трудолюбиво собирали мебель, везли, ставили... Вешали абажуры. Ввинчивали лампочки. И, севши за праздничный стол, пели из революционного репертуара. А Уля молчала и делала вид, что поглощена едой. Где вы, дни любви... Завтра вечером поезд унесет меня и Таню вдаль, за две тысячи верст, и прежняя жизнь исчезает, как будто ее никогда и не было...
Моню я отнес на новую квартиру мамы. Ее не было дома. Новый муж выслушал и сразу же согласился приютить.
И вот совершилось. Перестук колес, однообразный пейзаж за окном. Таня сидит напротив, у нас две нижних полки, сейчас на них соседки - две толстые женщины, они похожи друг на друга, словно родные сестры. Обе учительницы из Свердловска, приезжали в Ленинград посмотреть, побывать. Эрмитаж, Русский, что еще входит в обязательный набор совтуриста? Они делятся впечатлениями, я не прислушиваюсь, но вдруг одна фраза цепляет, и я выплываю из сна.
- Согласись, они умерли так достойно, как дай бог всякому, - говорит та, что сидит рядом с Таней.
- Романтика... - отзывается вторая. - То был бунт, его подавили, вот и все. Анна и Бирон были жестоки...
Я догадываюсь, о чем они говорят. Подмигиваю Тане: приготовься, сейчас мы повеселимся.
- Вы правы, - говорю визави. - Вы упомянули Бога. Это прекрасно! И знаете, почему?
Она смотрит на меня с нарастающим недоумением. Вторая пожимает плечами:
- Странные правила хорошего поведения преподают в ленинградских школах...
Она цедит сквозь зубы. Привычно, высокомерно. Завуч, наверное.
- Потому, - продолжаю, не обращая на соседку ни малейшего внимания, что центром эпитафии является ее начало: "Во имя в триех лицах Единого Бога здесь лежит Артемий Петрович Волынский..."
Они переглядываются. Они в недоумении. Я поразил их. Вот и хорошо.
- Ну, знаете... - продолжает соседка сквозь губу. - Столкнулись интересы разных слоев дворянства. При чем тут мистика?
Визави смотрит с интересом:
- Молодой человек прав. Конечно, с точки зрения века восемнадцатого. А вы как думаете? - Она обращается к Тане.
- Бирон и Анна желали абсолютизма. Волынский - просвещенной монархии. Россия несчастная страна... - произносит Таня безразличным голосом.
Они поражены.
- Вы... члены исторического кружка?
- Мы русские.
И снова они переглядываются. Такое не принято.
- Вы в Свердловск? Надолго?
- Навестим родственников и назад.
- Жаль. Я бы хотела увидеться с вами. Впрочем... Если останется время - заходите. Меня зовут Зинаида Алексеевна. Это, - улыбается своей попутчице, - Анна Петровна. Она очень славная, первое впечатление обманчиво, - и протягивает листок из ученической тетрадки с адресом. - Это на Малышева, рядом с Юридическим институтом. Собственный домик, кроме меня - никого, мама недавно умерла... Заходите. И... мало ли что? Сможете переночевать. А вдруг понадобится?
Славные женщины... Когда с них падает шелуха школьной бессмыслицы, они становятся милыми, добрыми, разговорчивыми. Угощают жареной курицей, огурцами, хлеб еще не успел зачерстветь. Весь путь (разговор прерывается только ночью) мы обсуждаем проблемы родной истории. Зинаида Алексеевна преподает историю. Анна Петровна и в самом деле завуч. Как-то незаметно разговор заходит о последнем царе, о том, что случилось в доме Ипатьева. Обе мрачнеют.
- Знаете, ребята... - начинает Зинаида. - Я, конечно, должна сказать, что все правильно. Заслужил свой конец. Но ведь многие думают иначе. Я сама видела белые гвоздики на окне Смертной комнаты. Их кто-то приносит. Каждый год. - Оживляется: - У нас была интереснейшая экскурсия в Музей революции. Так теперь называют этот страшный дом. Знаете, кто просвещал нас? Петр Ермаков, один из участников событий. Он показал маузер и сказал, что лично сам... убил из него царя...
- Я спросила, - оживилась Анна Петровна. - Что стало на самом деле с телами казненных. Он замялся, долго молчал, потом сказал: "Сожгли". Я спрашиваю: где? Отвечает загадочно: "На обратном пути". Интересно, правда?
Еще бы... Для нас любое слово, пусть и самое незначительное, в строку.
...Свердловск, идет реконструкция вокзала, грязь и суета. Прощаемся тепло, обещаем непременно увидеться. Это немного странно: две взрослых тети и мы; но я догадываюсь: в их скучной провинциальной жизни мы возникли, как две чуть заметные звездочки на небосклоне. Потому что все остальное давным-давно слилось в нечто общее и нераздельное. И очень-очень скучное.
- Что дальше? - Я спрашиваю так потому, что не знаю - где остановится Таня, как будет жить. Еще в Ленинграде я пытался задать этот вопрос, но ответа не получил.
Она улыбается:
- Не беспокойся. У меня все в порядке. Ты будешь у отчима. На Главном проспекте.
- Ленина. Чекистский городок. Корпус три, квартира сорок.
- Главном, - упрямо сдвигает брови. - Я не произношу это имя вслух. Оно приносит несчастье. Я найду тебя сама, ни о чем не беспокойся.
И вдруг я догадываюсь:
- Младший Веретенников? Карсавин? Они здесь?
- Сережа... - Господи, как она серьезна. Она сейчас напоминает маленькую старушку на церковной паперти. Из романса. - Сережа, не сердись и прости. Мы оба знаем, как работает НКВД. Ни я, ни ты никогда не скажем лишнего, потому что не знаем. Правда? Ну, вот... - Она нежно целует меня в щеку и убегает в сторону низеньких, почерневших домиков, вытянувшихся вдоль железной дороги.
Отправляюсь к отцу. Я не дал телеграммы, дома его наверняка нет. Это ничего. Я терпеливо подожду. К отцу... Он, конечно, не отец, но что греха таить - он близок мне. А мама... Бог с ней. Я ей не судья.
Городок чекистов всем известен, каинова печать Свердловска. Вот нужный корпус, вот квартира. Этаж четвертый, невысоко, и это жаль. Красивый вид из окна - восторг души. Кручу флажок звонка, глухо звучат шаги.
- Кто там? - Голос женский, вот неожиданность... Может быть, я совсем напрасно обижался на мать? Открывает женщина, и у меня валится с плеч гора: пожилая, лет семидесяти, с морщинистым лицом - она может быть кем угодно, только не женой или подружкой - кто еще там бывает у взрослых?
- Здравствуйте, я пасынок Ивана Трифоновича, но вы меня не знаете. Может быть, разрешите подождать?
Она молча впускает меня. Снимаю курточку, прохожу в комнату. Чисто, уютно, мебель самая необходимая, ничего лишнего. Книги на полке, лампочка без абажура под потолком.
- Я все о вас знаю, - доброжелательно произносит она. - Иван Трифонович мне и рассказывал, и фотографии показывал!
Вот как? Фотографии... Забавно. Теплая волна заливает душу. Я не ошибся. Но... Что я привез ему? Попытку раскрыть тайну царского захоронения... Пустили зайку в огород. Скверный оказался зайка...
До меня только сейчас доходит - с чем я приехал к заместителю начальника УНКВД. Как бы там ни было - свинство. Подлянка фирменная. Значит - уйти? Немедленно, пока он не вернулся. Нельзя... Он чекист. Он отыщет меня под землей. Раньше надо было думать, Сергей Алексеевич.
А бабушка улыбается, накрывает на стол, усаживает "покушать". Я не прислушиваюсь к тому, что она говорит, но ухо невольно выхватывает отдельные фразы. Они складываются в картину. Оказывается, сын старушки служил в местном НКВД, заболел и умер, с пенсией вышла заминка (выясняли связана ли болезнь с профессиональной деятельностью), а отчим взял и разорвал порочный круг: по его письму в "Центр", - это бабушка так назвала главное ведомство страны - пришло распоряжении наркома Берии, и пенсию выдали.
- С того дня я и опекаю Ивана Трифоновича, - Филипповна (так она мне представилась) трет глаза платком. - Он мне теперь как родной. Ты садись, кушай.
Ах, как вкусны маленькие уральские пельмени, сроду таких не ел, как удивительны огромные соленые грибы...
Вечер, довольно поздний. Слышу лязг ключа в замке, входит Трифонович, на его лице возникает такая неописуемая радость, что сердце мое падает. Я вдруг ощущаю тяжесть своих недавних предположений, и слезы по-детски брызгают из глаз. Я не могу сдержаться. Трифонович обнимает меня, бормочет:
- Ничего... Ничего. Теперь все будет хорошо...
С каменным лицом выслушивает рассказ о маминых художествах. Долго молчит.
- Знаешь... - Голос звучит грустно-грустно. - Женщины - они ведь такие странные создания... Ты не суди маму. Я ведь уехал. Она привыкла к Ленинграду, прежней жизни. Авось и будет у нее все хорошо.
И ни слова о себе. Но я вижу: мучается, места не находит. Он все еще любит Нину Степановну, и некуда ему деться от этой любви. Как жалко, как обидно. Ведь маме с ним так повезло, так редко кому везет.
- Что собираешься делать?
- Подготовлюсь, сдам экзамены. А там... видно будет.
- Может быть, все же к нам?
- Нет. - Мой ответ звучит непримиримо, он не продолжает. Все ясно раз и навсегда.
На следующее утро отправляюсь в школу, она рядом с городком. Шумная, веселая, очень похожая на оставленную в Ленинграде. Бегают мальчики, хватают за косы девочек, те неестественно хохочут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74