Тогда, - года четыре прошло с тех пор, - мне было все равно. Сейчас я не могу не признать, что орлы были органичнее звезд. Колюча наша звезда...
Иду через сад, он совсем облетел, кое-где застряли желтые листья. И возникает глупейшая аналогия: желтые умирающие листья - это все бывшие, их немного и скоро не будет совсем. А деревья без листьев - это мы, все, бесплодные, иссыхающие.
Выхожу за ограду, загадочен Инженерный замок на другой стороне канала, дворец Павла Первого. Вышагивают курсанты, доносится песня: "Стоим на страже всегда-всегда!" У меня дурное настроение. Зачем это все? Зачем, если рядом с тобою живет Циля и за слова, за которые каждого упекут за Полярный круг, - ей ничего?
И вдруг догадываюсь: госбезопасность связана с тысячами людей, неприметных, незаметных, обыкновенных. Они слушают, смотрят, иногда подслушивают и подсматривают. И обо всем сообщают. Таков их "уровень связи", как выразился Дунин. Наверное, НКВД обобщает и анализирует сообщения и подглядывания своих людей. И возникает картина. Скажем: в газетах пишут, что вся страна, в едином порыве, строит, едет, желает, отдает. И это - как должно быть. А из картины видно - как есть на самом деле. Где нажать, где надавить, где раздавить. Анатолий с грустной усмешкой рассказывал, что во времена Пушкина III отделение и Отдельный корпус жандармов следили за всеми, особо - за самим Пушкиным. Интересно: а какой же писатель сегодня удостоился такой чести? А может быть, они все под стеклышком?
С этими мыслями прихожу домой. Циля нянчит Моню, кормит, уговаривает "съесть еще кусочек". И вдруг мне хочется спросить: "Ну? Кого еще продала за тридцать сребреников?"
Но улыбаюсь, щекочу Моню за ухом и закрываю за собой дверь. Званцев, где ты?
"Граница. Первой в мире республики рабочих и крестьян. Венгрия не в счет: задавили вовремя. "Какое невероятное ощущение... - ошеломленно думал Званцев. - И раньше приходилось бывать во Франции, в Финляндии, даже в Англии один раз побывал. Конечно, на одной станции заканчивалась западная цивилизация, на другой - начиналась русская нищета. Верно. Но теперь..."
Люди на перроне шумные, с наглыми рожами, милиция вышагивает, словно собственный конвой императора. И яростный, сумасшедший восторг в глазах.
Пограничники в зеленых (таких знакомых, увы, фуражках) степенно двигались сквозь поезд, дотошно, даже истово проверяя документы. Что там немцы... Эти рассматривали фотографии в паспортах, по два-три раза сверяя изображение с "подлинником", бумаги возвращали с таким видом, словно величайшее одолжение делали; показалось на мгновение, что в холодных серо-голубых глазах мерцает хищное превосходство над всеми, безо всякого исключения: захочу - верну. Не захочу - наплачешься...
"Да-а..." - Званцев не мигая смотрел в лицо то ли коломенского, то ли рязанского паренька и грустно ловил себя на печальной мысли: раньше солдат или вахмистр всегда з н а л разницу - даже если и о б л а д а л полномочиями. Для этих же он, ответственный совслуж, был куском дерьма, не более... Но вскоре настроение изменилось - Россия была вокруг, долгожданная и трепетно любимая. Эти русские лица, глаза - ни с чем не перепутаешь, этот говор, вдруг всплывший в памяти из далекого детства, когда судачила о чем-то прислуга или дворник Василий докладывал почтительно матушке о том, что коляска вычищена и смазана (была ведь и коляска!) и можно выезжать. И тогда, сменив свою хламиду с фартуком на приличный казакин, превращался Василий в степенного кучера и, сбрасывая бывшую отцовскую фуражку (вид нелепый, но бойкий), приглашал с поклоном: "Пожалуйте, барыня". И мать искренне радовалась, в этот миг торжества возвращалось к ней прошлое, когда супруг, только что получивший в командование Бежецкий полк, усаживал любимую жену рядом и отправлялся делать визиты. Начинали, как и положено, с предводителя... Давно это было.
Дорога прошла без приключений.
И вот Москва, ситцевая столица. К шуму и гаму, от которых давно отвык, отнесся философски: если шумят - значит, живы. А если живы... Тогда есть надежда. Тогда миссия в СССР отнюдь не глупость Миллера - бесплодная и опасная, но в самом деле тщательно продуманная акция, которая в будущем, кто знает, принесет обильные плоды.
Неторопливо пройдя по перрону и радостно ощутив, как медленно, но верно исчезает напряжение в спине - этим местом Званцев исстари чувствовал приближающуюся опасность, - вышел на площадь. Здесь и вообще было столпотворение: приезжающие, отъезжающие, куры жареные с лотков, бутерброды с икрой черной и красной, водочка в стаканчике - ну, словно и не было революции, голода - рай земной, а не жизнь. "А если так по всей России? спросил себя не то иронично, не то тревожно. - Тогда нам, бедным, не светит..." И так тихо вдруг стало на душе, так странно благостно, что захотелось просто войти в эту родную бывшую жизнь, скушать бутербродик, водочки глотнуть и раствориться, исчезнуть без следа...
Но преодолел. Подумал было добраться до нужного места привычно, на такси, благо этих черных не то "фордиков", не то гибридов местных вытянулась длинная вереница, но сдержался: приезжий, милиция разгуливает, наверняка и люди ЧК есть. Зачем привлекать внимание? Местной иерархии досконально не знал - одно дело сведения, полученные в организации, другое - реальная действительность. Мало ли что... Вон, некто в черном костюме и пошлом галстуке садится рядом с шофером (хам...), победно оглядывая все вокруг. Другой - этот, к примеру, юркий, тоже в костюмчике, глаза зыркают - ворюга, наверное, кто ж еще. Он в такси ни за что не сядет, не по рылу, это очевидно.
Между тем юркий приблизился, окинул цепким взглядом.
- Из-за границы, товарищ? Как там? Скоро ли мировая революция?
Он говорил вполне серьезно, Званцеву даже показалось, что он, здоровый, нормальный человек, вдруг начинает сходить с ума. Юркий, не получив ответа, продолжал напирать:
- Очень интересно: рабочие и крестьяне заграницы намерены объединиться? - Почти стихи, занятно... - А у вас - случайно, конечно, не завалялось остаточков? Ну, там, франков, гульденов, марок или долларов? Всякое бывает...
"Это скупщик, уголовник, - подумал Званцев. - Или провокатор. Если так - плохо, очень плохо, я отличаюсь от толпы, выделяюсь, эдак долго не протянуть..."
- Товарищ... - начал назидательно. - Вы сами только что обозначили проблему...
- Я? - Юркий всплеснул руками. - Какие проблемы, какие проблемы, вы нормальны?
- А такие, что республика напрягается в пароксизме... В пароксизме, одним словом... Созидания! - нужное словцо выпрыгнуло из глубин естества так, словно только что возникло там по случаю. - Каждый валютный мизер... То есть - малость - может спасти китайских кули, африканских рабов и местные профсоюзы! Это смысл нашей работы. Вы преступник? Я вызываю полицию... То есть милицию, это одно и то же!
Буффонадный разговор возымел самое неожиданное действие: юркого словно ветром сдуло. Дождавшись трамвая, Званцев постоял несколько мгновений, чтобы войти грамотно: в Париже забыли сообщить - с первой или с задней площадки теперь входят в трамваи в Советской России. Все обошлось: входили как попало, при этом ругались и оскорбляли друг друга нещадно. Званцев догадался: трамвайный парк Москвы не изобилует, а может быть, и с кондукторским кадром не все в порядке: прежние состарились, а новых еще не успели научить.
Низенькие домики проплывали за грязным окошком, цокали лошадки, но автомобили все же брали верх: ближе к центру города их стало как в Париже где-нибудь на окраине. Автомобильчики скромные, все больше для средних чиновников; изредка, взбадривая окрестности пронзительным рыканьем или кваканьем, проносился "линкольн" или даже "роллс-ройс". Но все машины принадлежали только государству - нумерацию транспорта Званцев - в числе прочего - тщательно изучил перед отъездом. Это означало только одно: бюрократизация государственного аппарата шла бойко, что же до личного благосостояния - его здесь понимали узко: две кровати, диван, буфет и сытный простой обед, а также и ужин. Эту информацию Званцев получил, перелистывая советские газеты, кое-что почерпнул из давней уже речи покойного вождя мировой революции. Интересно было: а как же видит "самый человечный человек" (приходилось и Маяковского штудировать) быт своих поданных, еще недавно столь расслоенных, разделенных разным уровнем дохода, а теперь всех поголовно нищих. Босых и раздетых...
С этими мыслями и вышел где-то в начале Лубянки: хотелось себя проверить - а подогнутся ли колени, взмокнет ли спина при виде главного центра уничтожения - НКВД. Но - ничего. Вычурное здание впечатления не оставило, мелькающие то и дело васильковые фуражки - тем более. Форма была куда как хуже бывшей, жандармской. А может, тут дело заключалось в том, что ту, "голубую", носили в основном люди высокого сословия и лица у них были соответствующие (забыл, конечно, что "ту" - презирал и даже ненавидел, всосавши с молоком матери некое "пфе" к тайному сыску, доносам, провокации), эту же - очевидные "лучшие представители" рабочего класса и редко-редко - крестьянства. Эти нюансы Званцев различал, словно запах разных духов.
И вот он у цели: улица Пушечная, дом два, квартира семнадцать. Здесь должен проживать агент РОВсоюза Климов. По справке, полученной Званцевым в разведотделе, Евгений Юрьевич, в прошлом актер провинциального драматического театра, участвовал в Белом движении, воевал и задолго до окончания белой трагедии был направлен в Москву с подлинными документами убитого красноармейца, выходца из Саратовской губернии. "Климову" удалось пристроиться, осесть, получить работу. Он уже оказывал услуги, мелкие, правда, и теперь нужен был только для одного: предоставить господину эмиссару новые надежные документы. Дело в том, что работал агент в отделении милиции, в паспортном столе. Перед отъездом генерал Миллер долго объяснял Званцеву разницу между бывшей полицией и новой рабоче-крестьянской милицией - Званцев понял только одно: документы будут.
Климов был дома; когда открыл дверь - взору гостя предстал невзрачный мужичонка лет сорока на вид, с всклокоченной шевелюрой, грязных штанах, заправленных в шерстяные носки, и тапочках без задников. Но зато был тщательно выбрит и припахивал одеколоном.
- Чего? - спросил недоброжелательно, вглядываясь исподлобья зрачками-точечками. - Вы, это, не ошиблись?
- Мне нужен Елпидифор Григорьевич, - произнес Званцев условленную фразу. - Я из Мелитополя, проездом.
- Ну, - неопределенно бросил Климов, пропуская гостя. - Какая надобность привела?
- Вы один?
- А кому ж еще здесь быть? Я, чай, милиция, а об милиции забота идет в самый раз. Вы садитесь, сейчас я спроворю чайку.
- Хорошо бы... - устало произнес Званцев. - Переночевать можно?
- Можно, но не нужно, - отозвался Климов знаменитым чеховским афоризмом. - Получите что надо и - адье!
- Ладно... А вы, я вижу, с классиком знакомы?
- В классы ходили... Значит, так: я отобрал пять паспортов, еще раньше, на всякий случай. Мужчины эти мертвые, так что если бы вы поступали, скажем, на военный завод - номер не прошел бы. Тамо спецпроверка, фокус раскрылся бы сразу, и нас с вами - туды. Известно куды. Но - вам не поступать. Так что я прошу приватно: предъявлять без опаски, но туда, где могут проверить, - носа не совать. Просмотрите, выберете, я щас. - Хозяин удалился, оставив Званцева разглядывать пачку советских паспортов.
Интересное было занятие. Весь человек, будто раздетый донага, представал перед Владимиром Николаевичем, молча и безответно посвящая во все свои тайны. Где родился, когда, где жил, куда переезжал, служил ли в РККА, сколько раз и на ком был женат, сколько деток успел наплодить. Подробная картина. Званцев вглядывался в лица отошедших в мир иной и услужливое воображение подсказывало и рост, и манеру разговора, и на что был способен, счастлив ли был, любил ли выпивать. Четвертый паспорт открыл Званцеву фотографию человека лет сорока (год рождения был куда как старше званцевского), с умным, проницательным взглядом светлых, почти прозрачных глаз, высоким, широким лбом, бровями вразлет и тщательно подстриженными усиками. Если бы не поганая, нищенская рубашка с обсосанным галстуком и пиджак, неизвестно где и кем сшитый, - покойник вполне смог бы сойти за офицера гвардии или штабиста при Деникине. С одной стороны, эта "бывшесть" у самого что ни на есть пролетарского индивида поразила Званцева, с другой - этот Курлякин Василий Сысоевич, рабочий и из рабочих, холостой, военнообязанный, был почти на одно лицо с ним, дворянином и офицером, рыцарем без страха и упрека. За чем же дело стало? Отрастить усы? За раз-два! Костюмчик плохонький достать? Да это не проблема, черт подери! Когда хозяин вернулся с грязным чайником и двумя чашками, не мытыми сроду, Званцев решил было отказаться от чаепития, но подумал, что хозяин еще и пригодиться может, мало ли что, и, давясь, откушал с улыбочкой две чашки подряд. Несмотря на коричневый налет и отбитую ручку, чай оказался на удивление пахучим и вкусным. А булочки? Званцев признался себе, что и в Париже не едал подобных. Вкус родины все же совсем иной, и с этим ничего не поделаешь...
- Этот, значит, - вгляделся Климов, сравнил, хмыкнул: - Вот, значит! Каков я! Ваша матушка - и та не отличила бы! Костюмчик я вам сей же час представлю, невелик замысел. А усики... Поверьте: чтобы внимания не привлекать - скажете так: сбрил. И все. А то с усиками вас, товарищ, сразу к стенке надобно, так-то вот..."
Этот Званцев нравился мне все больше и больше, сам не знаю - почему. Была в нем легкость какая-то, удаль скрытая... Ей-богу, я не воспринимал его коварным врагом, перешедшим родную границу с целью нанесения и так далее. Может быть, это происходило оттого, что пока весь этот текст казался мне обыкновеннейшей беллетристикой. У нас еще не было таких повествований (тех, что появились до 30-го года в перепечатке, по решению самого Ленина я не застал. Эти белогвардейские россказни были признаны вредными, "не отражающими" и т.д., и потому изъяты), мне было захватывающе интересно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74