- Мы же... товарищи? Мы против царизма? Мы...
- Мы наш, мы новый... - усмешливо перебил. - Вдумайся: раньше все "я-я-я". Теперь - "мы-мы-мы". Не о том речь. Есть мнение: семейку обменять на уступки по Брестскому миру. Похабный мир. Украину заграбастали немцы, контрибуция голодом заставит подохнуть половину страны! Ты для этого делал революцию? - И не дожидаясь ответа на свой риторический вопрос, продолжал: - Черта идет между теми, кто любой ценой желает разлить пожар во всем мире, отомстить обидчикам и угнетателям и всех уравнять на одну пайку хлеба, одну кровать, одни штаны и множество баб! А другие желают разумно, без поноса и дури. Теперь о главном. Ты только не падай и не бойся. Ленин хочет остаться чистеньким, в стороне. Ему стыдно спустя столько лет рубить совсем других людей. Брата евонного, Александра, убил по делу Александр Третий, а он, Ленин, желает расправиться со всем нынешним романовским семейством. Усек?
Помрачнел, покачал головой, словно отвечая самому себе на какие-то невнятные мысли:
- Я сказал: "ему стыдно". Нет, Ильюхин, нет... Стыдно воровать, стыдно человека ни за что ни про что обидеть. А здесь о другом... Есть такой матрос - Железняков, так вот он о миллионах речь ведет: убьем - не дрогнем. Вот мы с тобою для этого и сделаны: убивать.
- Нет. Мы не для этого. Мы...
- Не огорчайся... Факты пока таковы: Уралсовет по приказу Ленина и Троцкого будет стремиться убить семью. Наша задача: семью спасти и увезти отсюда - в обмен на лучшую жизнь для всех.
- А... офицеры?
- Завербованный материал... Но они будут служить нашим целям. До определенной позиции. А там... - махнул рукой. - Там видно станет. Ты все понял? Согласен?
- Я должен подумать. А... А Свердлов? Ничего не понимаю...
- Свердлов и Мячин - старые знакомые... Пока Предвцика подыгрывает нам, спасителям... Ленину не шибко сейчас до Романовых. Но когда Ильич обратит внимание... Понятное дело: Свердлов переметнется и станет требовать немедленного расстрела. Послушай, Ильюхин... Я ведь знаю: твоя миссия в том, чтобы отмазать Ильича от убийства царя и семьи. А наша... Она в другом, если ты понял. Ты определись, парень.
Ушел, растворился-растаял в махорочном дыму. Соблазнитель. Ишь ты как... Сам Ленин ему не Ленин. А Феликс? Это же измена, натуральная и страшная...
И вдруг словно чей-то незнакомый голос ворвался в плывущие от жара мозги успокоительным льдом: "Кудляков прав. Прежние много нагадили, накровавили. Да ведь мы не губить пришли. Мы верить, верить пришли. Строить. Ч-черт... Мстить каждый сможет. Только далеко ли лодочка мести в крови уплывет... А революции польза нужна. Одна только польза. Любой ценой..."
Двадцать минут прошло, а он стал другим человеком. Странно как... И страшно. А не согласиться нельзя. Есть, точно есть в словах Кудлякова незримый манок. Он ведь не к голове, гад сущий и опытный, обратился. Он к душе, к сердцу. А эти не могут не отозваться...
В "Американскую" решил идти пешком - на извозчике неудобно как-то, хотя еще вчера поехал бы с шиком на двух сразу. А че... Наша взяла, и, значит, - все наше. Но теперь...
У входа стояли дежурные пролетки, автомобиль Лукоянова и еще один, побогаче и поярче. Вдруг появился стройный, в черном, Войков, он напоминал рояль в офицерской кают-компании, заметил Ильюхина, поднял руку:
- Э-э... товарищ! Ильючов, кажется? Да-да, Ильтухин, я ошибся, простите. Сегодня вечером моя жена устраивает дружеский ужин. По случаю, заметьте - совсем случайно, будет осетрина и даже красная икра. Хорошая водка, шампанское из запасов академии Генерального штаба, она ведь здесь, в городе, а мы конфисковали часть на представительские цели, вот и приходите. С дамой. У вас есть дама? Вот и славно! - И, махнув перчаткой на прощание, исчез в дыму чихнувшего мотора. А в измученной голове Ильюхина вдруг зазвучали слова Кудлякова: "Сострадание к несчастным нашим гражданам движет Феликсом и нами, его соратниками. Царизм и царь - преступны, да! Но через их спасение мы дадим хлеб голодным и приют бездомным! Что касается окружения... - Глаза его недобро блеснули. - Тети, дяди, племянники... Челядь опять же всяка-разная... Эти прикроют нас. Ну, задумайся, азы дела..."
Теперь понял: семью - в обмен. Остальных - в расход. Вот и получится прикрытие основной задачи. Никто не заподозрит в измене, предательстве. До поры, до времени. А потом...
Ищи ветра в поле.
Когда поднимался на взгорок - к дому Татьяны (переодеться - и "дама" требуется - надо думать, найдется у нее платьишко какое не то?), увидел Юровского. Тот смолил цигарку и, подняв воротник черного пальто, нервно оглядывался по сторонам. Заметив Ильюхина, кивнул:
- Наконец-то... Предупредить хочу: после твоего сообщения о Кудлякове - я звонил в Москву. Товарищ вусмерть проверенный и свой, начальник кадров поручился. Но мы тут тоже не пальцем, значит... Я поставил за Кудляковым - сказать по-жандармски - наружку. Подумал: ты ведь не сдуру сообщил?
- Не сдуру... - буркнул, останавливаясь. "Черт тебя знал, что ты такой дотошный. Ну, сопляк, торопыга... Обидно. Впредь надобно хоть раз отмерить, прежде чем молоть..." - И что?
Юровский затоптал окурок, сплюнул:
- А то... молоды мы еще, вот в чем дело... Сопляки, если по-простому. Они его до церкви довели, а там и упустили, мать их утак...
"Однако... - шелестело и царапало, - однако... А как установили бы этот самый контакт со мною. Учтем..."
- Куда он денется... - зевнул, вышло натурально. - Меня вот товарищ Войков позвал... Сейчас беру свою... даму - и вперед полным ходом! А вы идете?
- Не зван... - нехорошо усмехнулся Юровский. - Сходи. Расскажешь, если что...
- А что? - Насторожился.
- Да так... Жена у него молодая, красивая. Дуй. А у меня - дела... И, опустив воротник, удалился.
Татьяна была дома и прихорашивалась перед зеркалом. Вдруг обратил внимание: да ведь она вполне ничего! Полновата, конечно, но полные теперь входят в моду. Революционную.
- Ты чего это? - спросил, настораживаясь. Как это? Он еще слова не сказал, а она уже у зеркала?
- Как? - удивилась. - А мы разве к Войковым не идем?
"Да... - подумалось тревожно. - Здесь свои законы и свои отмашки на все. Петушиться и всплескивать ни к чему, все прояснится само собой..."
- Да-да... - кинул впроброс, - мне Петр Лазаревич сказал, что пошлет. Сказать. Чтоб приготовилась.
Она покривила ртом, должно быть, это была улыбка, ну да бог с нею, а вот слова, которые произнесла, резанули больно:
- Ты, может, и первый раз зван, а мы - бывали-с. Это ты здесь внове, а мы... Старожилы в Екатеринбургським, дошло?
Дошло. И в краску бросило - не от стыда, от потной ярости. Как? Люди сплелись с гидрой в последней смертной схватке, а здесь, значит, гульбы и разврат?
Хмыкнула:
- А ты дурак... Ты думаешь там - попить, поесть, патрон засунуть? Там дело делается. Приглашают людей, кормят, поят, слушают - о чем и что говорят. И ты прислушивайся. Дошло?
Да-а... Он пока и в самом деле салага.
Войковы жили на Гимназической набережной в двухэтажном особняке с огромными окнами, в позднеклассическом стиле. В этой науке Ильюхин не разбирался, но глаз имел памятливый и сразу же сравнил увиденное с петроградскими своими ощущениями. Ему нравилась застройка Петербурга; бывало, когда приходилось стоять на мосту к Петропавловке - сердце бухало и замирало от восторга: какая красота. Все тут построено простыми людьми, а кому досталось? Однажды он поведал об охвативших его сомнениях боцману Калюжному. Тому было за сорок, всю жизнь он провел на флоте и грядущих вот-вот революционных изменений не одобрял. "Дурачок ты природный, Ильюхин, вот ты кто! - тянул беззлобно. - Империя тысячу лет стоит, а какие-то инородцы желают ее сковырнуть в мгновение ока? Ладно, допустим. А что потом? Задай себе этот простой вопрос, парень. Не могут все жить одинаково. Не могут. И потому новые правители утонут в роскоши поболе старых..."
Мудрый был дед. И сказал правду. Себе-то признаться можно: вот он, домик, не хуже княжеского.
- Чей? - спросил, не скрывая раздражения. - Поди, знаешь, раз не впервой...
- А то... - глянула в зеркальце, подвела губы кусочком вареной свеклы. - Здесь при царе Главный начальник всего Урала обретался. И что?
- А нет, ничего! - сверкнул зубами. - Айда!
При входе - часовой с винтовкой проверил мандат, сверился со списком и пропустил. В переднем зале (как еще назвать это роскошное помещение?) негромко играла музыка, пятеро оркестрантов в черных костюмах (похоронный оркестр - догадался) играл тягуче-прерывистую мелодию, с всхлипами, щемящими аккордами и упоительно звучащими голосами труб...
- Это - танго, - сообщила Татьяна и, положив руку Ильюхину на плечо, приказала улыбчиво: - Обойми за талию и делай, как я.
Она плавно двинулась в центр площадки, здесь уже кружили и выписывали кренделя несколько странных пар. Все же для такой музыки требовались костюмы, фраки разные, а здесь - кто в чем... Гимнастерки, заводские рубашки, и только две-три пары - в цивильном и весьма приличном.
- Комиссар Диковский, бывший офицер, - подсказала, перехватив взгляд, - он лучше всех, а? А вот и Голощекин. Грузноват, к тому же еврею лучше в торговом деле, а?
- Все народы равны и едины, - отбрил наглую. Тоже мне... Туда же. А может... проверяет?
Войков гоголем приблизился к супруге, обнял и, словно в немой фильме, пошел, пошел...
- Она тоже... еврейка, значит? - спросил и покраснел.
- Тоже. Но - привлекательная. Не наступай мне на ноги...
...Позвали к столу, он был роскошным - икра, балык, осетрина и жареные бараньи ноги, маринады всякие; загудел разговор, кто-то незнакомый провозгласил тост за товарища Ленина и погибель всех врагов советвласти. Внезапно зачарованный Ильюхин ощутил легкое прикосновение. То был Баскаков - скромный, штатский, вроде совслужащего.
- Выйди во-он в ту дверь.
Татьяна хохотала, ей рассказывал похабный анекдот сосед справа, она даже икала от восторга; Ильюхин поднялся и ушел незамеченным.
Они уже ждали; на подоконнике вполне по-пролетарски примостился Острожский. Баскаков щелкнул портсигаром - простым, металлическим.
- Угощайся... - И дождавшись, пока Ильюхин прикурил от вежливо поднесенной спички, сказал негромко: - У Яковлева-Мячина все сорвалось. Везет их всех сюда. Там, видишь ли, пристал к нему сумасшедший матрос Хохряков и слинять не позволил. Что это означает для нас?
- Что? - произнес невольно и, поджав губы, развел руками: мол, извините, перебил.
- Означает вот что: сейчас начнут подбирать место для их содержания, понял? Ты обязан сделать так, чтобы при всей видимости возможного побега лазейка нашлась. Такой, значит, требуется загадочный дом...
- Мне известно о том, - вмешался Острожский, - что присутствие в городе академии Генерального штаба используют, чтобы создать как бы офицерский заговор для спасения. Нам это на руку. Они станут играться, а мы будем действовать. Возвращайся за стол, матрос, а то твоя румяная скоро отдастся тому, что справа...
Осетрина не лезла в рот, красное вино с печатями царских погребов (Романовых еще и в помине нет, а нате вам...) дважды пролилось из дрожащих рук. Славная работка... Мы пока только воздух портим, а эти уже все знают... И вдруг ошеломительная мыслишка проскользнула, не то молнией, не то гадюкой: Дзержинский... Явно он. Всем командует, все держит под контролем. Если так - легче. Отвечать-то кому? Не нам, не нам...
А Татьяна - она уже набралась под завязку - все поняла по-своему. Прошелестела в ухо: "Нажрался, соколик? А кто будет... прислушиваться? А? Бездельник..." - покачала перед носом пальцем и под звуки какого-то нового быстрого танца тяжело повисла на шее у соседа справа. То был мужчина лет тридцати на вид, с усиками и бородавками на лбу. Перехватив взгляд Ильюхина, проговорил внятно:
- Тебе и мне приказано дом искать. Завтра и приступим...
И засеменил-замельтешил под ритм, едва удерживая готовую завалиться Татьяну.
...После танцев она потащила его по лестнице вверх, Ильюхин сразу догадался - куда и зачем. Справа от входа на чердак была ниша со старым продавленным диваном. "Не разабалакаясь... - ловкие ее пальцы расстегнули пуговицы на брюках, - так даже завлекательнее, а?" - Она подмигнула и смачно причмокнула.
Он подумал было, что ни к чему, даже и желания особого не было, но ее верткий и быстрый язык уже делал свое дело. Все закончилось так быстро, что, когда она с отвращением сплюнула, утерла рот и проговорила презрительно: "Чайник ты мелкий... Раз - и вскипел. Ни ума, ни понятия..." - он в недоумении подумал: "А что было-то?"
Ночью пела мать. Она стояла в изголовье койки и, сложив руки на груди, выводила грудным низким голосом: "У церкви стояла карета..." Лицо у матушки было печальное, в глазах слезы, но показалось Ильюхину, что печаль эта не от пронзительного романса, а от его, Ильюхина, грядущей горестной судьбы. Проснулся от шепота:
- Вставай, Ильюхин. Пора местопребывание Романовым искать.
Открыл глаза, то был бородавчатый, собственной персоной. Спросил, поднимаясь:
- А что, уже едут?
- Везут, везут! - радостно зачастил гость. - Их, вишь ты, Яковлев-Мячин, ставленник этого Свердлова, сберечь пожелал, да ему указали.
- Да ведь Яков - ваш, исконно уральский?
- Это ты говоришь. А мы знаем, что они исконно палестинские. Торопись, чека, а то спросют строго!
Отправились в лихой пролетке о паре чалых. Правил бородавчатый. Взглянув на постное лицо Ильюхина, сказал:
- Не куксись. Щас объедем пару-тройку мест, а потом и заложим сюда и туда, - и со смешком ткнул себя в шею и в живот.
Медленно проплывали дома и прохожие, теплый воздух уже вовсю сгонял с лиц зимнюю усталость, а с тел - одежонку, как правило скудную. И весело вдруг стало, а что? Революция и война дело непривычное, но чего там... Подчас такое приятное. Ты - высоко-высоко, все остальные - их и не видно, жизнь и смерть в твоих руках, как укажешь - так и пойдут: эти - в яму, а эти - за обильный стол с вином...
...Дома все попадались негожие. У одних размер требовал огромной охраны, а ведь республика молода, прекрасна и безденежна. Другие вроде бы смотрелись во всем хорошо: и размеры те, и входы-выходы не в изобилии, и в отдалении от шумных людных мест. Но сразу же указывал попутчику:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74