"Я пришел серьезно поговорить".
Садимся. Он на диван - устраивается удобно, видно, что удобства ценит и без причины от них не откажется. Я усаживаюсь на стул, подчеркнуто прямо, строго: спина прижата к спинке, колени сомкнуты, кисти на коленях, ладонями вниз.
- Прямо пай-мальчик... - цедит сквозь пухлые губы. - Ладно. Слушай сюда.
Его можно красиво отбрить за это "сюда". Ну да черт с ним. Иначе разговор никогда не начнется. Пускай его...
И он начинает. Сначала вяло, обыденно, но по мере того как переходит от общего к частному - голос крепнет, обретает упругость, появляются звенящие слова. Все просто: человек, поступающий на службу в единственную в мире организацию (аналогов нет и не было, этим пассажем он как бы предваряет мое возражение: а итальянская ОВРА? Немецкое гестапо? Румынская сигуранца?), должен соответствовать всем параметрам Си-сте-мы. Он и в самом деле произносит это слово по слогам - для вящей убедительности, наверное. Что это значит? Вот, покойный Алексей Иванович был награжден знаком "Почетный чекист", юбилейным, с римской цифрой "V". За что? За беспощадную борьбу с контрреволюцией! А орденом Красного Знамени? За то же самое, только очень как бы конкретное. (Иван Трифонович так и произносит: "как бы". Когда он заканчивает объяснения - я понимаю, зачем понадобилась эта смягчающая утверждение частица. Слишком страшно...) У меня меркнет в глазах и омерзительно начинает звенеть в ушах. Не так все просто и благостно. В марте 1921 года отец активно участвовал в подавлении Кронштадтского мятежа. Вот откуда известны Ульяне ушедшие под кронштадтский лед матросики...
Отец... Невероятно. Нельзя поверить. Но ровный голос (появилась гордость, превосходство какое-то) свидетельствует: подвиг! То был самый настоящий подвиг...
- Мы вооруженный отряд нашей партии. Когда партия приказывает нам - мы выполняем, не рассуждая и не распуская нюни. Ты понял?
Киваю (что еще остается?). Я мог бы его спросить о тех партийцах, которых в очень большом количестве расстреляли и продолжают расстреливать (мать и Ульяна обсуждают эти расстрелы каждый вечер), но я знаю, что он, румяный, ответит. Он скажет: "Они все выступили против. А кто против - тот враг. А кто враг..."
И еще он говорит: "Связи чекиста должны быть безукоризненными. Если в твоем присутствии кто-то усомнился в верности партийного курса - первое: не оставь без последствий. То есть сообщи незамедлительно для принятия мер. Пока же меры не приняты - прекрати всяческие, любые, пусть самые внешне невинные взаимоотношения". Н-да... Мне придется "прекратить" с половиной класса, с Ульяной, с мамой, наконец. Да он спятил, вот и все!
Увы, совсем нет. Он говорит: "Тебе до поступления остается всего ничего. Я обязан сказать, посвятить в азы нашей профессии. Это не мое личное желание. Приказ руководства, оцени... Так вот: весь год тебя будут изучать напросвет. Устанавливать связи. Кто они, эти люди. Насколько преданы нашей идее. Еще и еще раз проверят прошлое отца, матери, всех родственников и даже соседей по квартире. Учти: то, что я теперь рассказал, - гостайна особой важности. Упаси тебя распустить язык! Ибо тогда тебе и твоим близким не поможет никто! И еще..."
И он поизносит самые страшные слова. Оказывается - им, там, известно, что в "моем окружении" есть вражески настроенные "лица". Посему я обязан сам, без подсказок и напоминаний, очистить себя от этого налета мерзости и измены.
Он протягивает руку: "Отныне - мы товарищи по оружию. Мы - вместе. Ты - наш. Навсегда. У нас, знаешь ли, вход есть. А выхода никто не ищет". Он смеется с подвывом, его высокий женский голос уходит за пределы верхнего "си" и исчезает. Я отвечаю на рукопожатие - честно, мужественно, по-мужски. Я омерзителен сам себе. А что делать? Сила солому, плетью обуха... Что там еще придумал великий русский народ?
Иван Трифонович загнал меня в угол. Я уже вижу безразличные глаза нянечки, слышу холодные слова: "Порядочный человек не меняет убеждений". Господи... Андрей Болконский имел убеждения и погиб. А Пьер Безухов - нет. И остался жив.
А... папа?
Мне становится страшно.
Новый год, каникулы, праздничное веселье - все позади. Будни. Школа с ее тупым регламентом (я готов подчиниться даже тому, чего не понимаю, но я должен знать - для чего это). Спросил у завуча, нашей толстухи Ненилы: "Зачем уроки пения? У меня нет голоса". Говорит: "Ты приобщаешься к лучшим образцам песенного творчества, Дерябин". Не знаю... "Кто привык за победу бороться - с нами вместе пускай запоет!" Это как? Излагаю свою принципиальную позицию: "У нас, Ненила Феоктистовна, чекисты борются за победу над врагом. Это очень секретная борьба. С кем же им петь? И о чем?" Ошарашена, растеряна, хватает ртом воздух, в глазах ужас. Так тебе и надо, ты борешься не за знания учеников, а за абсолютную власть над ними! Одно утешает: еще полтора года - и я уйду из этой суетной лживой жизни в другую праведную. Там царствуют герои Незримого фронта, я стану одним из них.
Вечером нянечка выслушала мой рассказ молча, с каменным лицом: "Что ж... Когда Ненила умрет - вряд ли кто-нибудь скажет с печалью: какой светильник разума угас. Но что скажут о тебе?" И Уля долго рассуждает о том, как низок человек и как омерзителен, если позволяет себе вести разговоры на запретные темы, заранее зная, что наказания не последует - для него во всяком случае. Как легко быть героем среди запуганных обывателей...
Мне хочется оправдаться. Рассказываю, как ловко отбрил Ивана Трифоновича. Нянька мрачнеет.
- Милый, милый мальчик... Ты все поймешь - придет такое время, и всему научишься. Бог с ним, с Иваном Трифоновичем. Я не хочу, да и не могу его обсуждать с тобою. Так-то вот...
Но почему, почему? Пытаюсь уговорить, подлизываюсь беззастенчиво нет. Единственная загадочная фраза: "Ты скоро все поймешь сам".
Позвонила Лена: "Возьми коньки. После уроков пойдем в Таврический, на каток". Вынул из портфеля учебники, тетради, положил "гаги" - подарила мама на Новый год. Но почему-то промолчала о подарке или забыла сказать. Это невероятно... С мамой явно что-то происходит в последние дни, утром я вдруг заметил, что она стоит перед зеркалом и красит губы - такого давно не было, со дня отъезда папы. Хотел спросить, ненароком, как бы в шутку, но постеснялся.
В школе два урока истории подряд. Историчка решила устроить нам лекционный день (ну, как же! Скоро всем поступать в вуз). Подробно, дотошно излагает причины падения царского, а затем и последнего, Временного, правительства. Оказывается, все дело в отношении правительства к нуждам трудящихся. Если заботятся о народе - хорошие. А если нет...
Лена поднимает руку:
- А какая разница в отношении к трудовому народу царского и Временного правительств?
Историчка застывает в недоумении. Вопрос явно выбивает из колеи.
- Ну-у... - тянет, разводя руками. - Это же понятно. Царское правительство служило только дворянам и помещикам. А Временное фабрикантам и заводчикам. Простому народу не служил никто.
- А как же тогда царское правительство воевало? В Мировую войну? Чем? Ведь винтовки и снаряды делают на заводах простые люди? И почему рабочие не устроили забастовку?
Я уже слышу ее ответ: "Веретенникова, не надо быть слишком умной. Это вредно, понимаешь?" Но учительница отвечает совсем другое. У нее постаревшее, стертое лицо, бесцветные глаза и морщины, морщины, словно волейбольная сетка вдруг упала на лицо, и фигура - увы, и без того некрасивая, превращается в три мешка, поставленные друг на друга.
- Дети... - Она протирает грубые "роговые" очки. - И ты, Лена... Я желаю вам всем дожить до моих лет. И особенно желаю, чтобы вы никогда в своей жизни не слышали подобных вопросов. Потому что... Потому что на них нет ответа, понимаете?
И вышла из класса, аккуратно притворив за собою дверь.
- На что это она намекала? - Федорчук яростно чешет голову. - Я считаю, что мы все обязаны немедленно составить... ну - донесение. Как на войне.
- Как доносчики... - презрительно фыркает Лена. - Федорчук. Ты родился. Ты - состоялся. Ты умрешь великим, и тебя опустят в землю в большом красном гробу с кистями. Пойдем, Серж. Нас ожидает лед...
- Вот только уйдите!! - вопит нам в спину Федорчук. - Завтра же! Завтра же вы оба получите волчьи билеты! Опомнитесь!
Он орет, а класс молчит. Мы чувствуем это молчание даже в коридоре.
- Рабы... - безразлично произносит Лена. - Сверху донизу все рабы... Ты еще не понял - кому собираешься служить?
Мне не хочется спорить. Ее ненависть мне понятна. И она не станет другой, эта девочка... Такие, как она, не идут на уступки. И переубедить ее нельзя.
Таврический, деревья в снежном пуху, он поблескивает, вспыхивает в такт веселой музыке, льющейся из четырехугольного раструба. Пары несутся по льду; веселье, улыбки; мы надеваем коньки и мчимся напролом, взявшись за руки. Какое счастье, как хорошо, но ведь как недолго... Еще минута, еще десять - и все кончится.
- Не провожай меня, не люблю.
- Меня? - спрашиваю вымученно.
- Ты не откажешься от того, во что веришь. И я не откажусь. У меня впереди... - улыбается. - Помнишь, у Блока? "Впереди неизвестность пути". А у тебя - "правительственные награды", шпионы и диверсанты, как в стишке: "Переходил границу враг, шпион и диверсант". Молчи, потому что сказать тебе нечего...
И мы расстаемся. Иду домой пешком, расстояние, слава богу, не катастрофическое: по улице Чайковского до Фонтанки, там налево - до Михайловского, а там и Желябова рукой подать. Шагаю медленно, пытаюсь разобраться в своих чувствах. Я ее люблю? Я жить без нее не могу? Но тогда я обязан (нет: просто не могу иначе) пожертвовать собою, своими убеждениями, своим будущим. Возможно ли такое?
Уля дома, мамы нет, ушла в клуб, заниматься немецким.
- Мама хорошо говорит?
- Ни слова, - качает головой нянечка. - Ни слова...
- Зачем же она... ходит на эти занятия?
- Скоро узнаешь.
В другой момент я бы не отстал, допытался, но сейчас переполняют собственные переживания. Кому рассказать, с кем поделиться? Нянька - мой духовник, если я правильно понимаю уроки нашей трехмешковой исторички. И я рассказываю...
Уля слушает, не перебивая, с бесстрастным лицом, я не могу понять как действует на нее (и действует ли) мой рассказ. Только тогда, когда я цитирую слова Лены, няня оживляется на мгновение и сразу мрачнеет.
- Замечательная девочка... - говорит тихо. - Удивительная, тебе очень повезло. Как бы.
- Почему "как бы"? - взрываюсь я. - Ты ответь, ответь - как поступить? Что сделать? Она мне по ночам снится...
Гладит меня по голове. Добрый, утешительный жест. Когда Уля не может с чем-то согласиться, но не хочет огорчить - она делает именно так.
Кивает:
- Ты понял правильно. Ты должен все решить сам. Поступи так, как хочет она.
- Отказаться от учебы? От будущей службы? Ты сошла с ума! А папа? А память о нем? А мама, наконец.
- Маму оставь в покое.
Снова эта загадочная фраза. Да что такого она знает о маме, чего я не знаю?
- Узнаешь. Совсем скоро. Серж, я понимаю, ты сейчас спрашиваешь себя, меня: а почему Лена не может уступить? Если тоже любит? Понимаешь... Во-первых, вы еще дети, и все переменится сорок сороков раз, наберись терпения. А во-вторых... Есть подлинное и наносное.
Что ж... Я не дурак. Подлинное - у Лены. Наносное - у меня. Отец служил наносному. Ладно. Штучки-дрючки не свернут меня с истинного пути, пусть не надеются. Ни-ког-да!
- Но когда-нибудь ты поймешь: истинная, настоящая любовь пересекает наш путь только раз в жизни. Все остальное - компромисс, Сережечка, мальчик.
Прозрачнее не скажешь. Но убеждения на чувства не меняют. Прощай вино в начале мая, а в октябре - прощай любовь!
Бегут дни, пустые, никчемные, на душе скверно, жизнь превратилась в монотонно, однообразно мелькающий за грязным окном трамвая пейзаж. Наплевать на него. Схлопотал два "неуда" сразу: по алгебре и химии. "У тебя, Дерябин, будут осложнения в четверти", - вещает классная, она же математичка, Ирина Марковна, дама в пенсне (выглядит даже не буржуазно светски, скорее. Я уже давно понимаю, что значит светски выглядеть. В конце концов, не только Онегин и Печорин так выглядели...). Не спорю с нею. Зачем? Жизнь доказывала не раз, что любые осложнения разрешаются, неприятности уходят, настроение меняется. Вот только Лена не звонит...
В конце недели мама появляется с курсов на два часа раньше. Возбуждена, заметно помолодела, и это меня особенно удивляет. Говоря языком Цили - поражает. В самое сердце. Я, как первый чекист, печенкой чую гадость...
Она и звучит (все случится чуть позже).
- Сынок... (мама никогда меня так не называет. Только по имени. И сердце падает, проваливается, я ощущаю его, бедное, где-то под ногами). Дело в том, что...
Появляется Уля. Тихо, как тень. Стоит на пороге, смотрит сквозь прищуренный глаз.
- Достаточно, Нина. Ты вряд ли что-нибудь скажешь. Сергей. Сергей Алексеевич, так случилось, что твоя мама... полюбила.
- Что... - вырывается у меня ошеломленно-безнадежно. - Что?!
К такому повороту я не готов. Что угодно, только не это. Я ведь знаю, читал: женщины, потеряв любимых, иссыхают в тоске и умирают. Златокудрая Изольда умерла на трупе Тристана! Из их могилы выросла виноградная лоза и розовый куст, которые вечно цвели, обнявшись. Это любимая поэма покойного отца, мы читали ее вместе, я поверил: папа и мама рядом. Их не разлучит даже смерть...
- Я всегда... любила папу... - Слова слетают с губ, как лепестки с облетающего цветка. Да что же это... - И всегда буду... помнить. Но то чувство, которое во мне... теперь...
- Но это же... Это же предательство?
- Я, сынок, старалась. Очень. Но то, что здесь... - Она словно пытается удержать биение сердца. - Это сильнее. Ты прости меня.
- Ну, это не его дело - прощать за вспыхнувшую любовь, безапелляционно заявляет нянька, и слышится в ее голосе не то насмешка, не то издевка даже. Я хорошо знаю Улю. Она не о матери говорит. Обо мне...
- Кто-то жертвует любовью ушедшей во имя любви будущей или настоящей, - подтверждает нянечка мое грустное предположение. - А кто-то и мерзостью не пожертвует... Каждому свое.
И я замолкаю. Ибо все правильно. Насчет "мерзости" я не согласен, но тем не менее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74