Скорее, у меня обозначилось острое несварение желудка, и я мечтал добежать до первой попавшейся уборной...
Ах, Лена-Лена, милая, добрая, славная Лена... Почему я не успел сказать тебе заветные слова? Теперь я даже на могилу твою не смогу прийти. У казненных по приговору Революции могилы нет. Их закапывают секретно. Как Гумилева когда-то...
Я шел по Литейному, и строчки в моей изуроченной голове сливались в какой-то нечеловеческий шум: "И умру я не на постели, При нотариусе и враче, А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще"...
У дома я пришел в себя. Мама с порога бросилась мне на шею. Бледный отчим взглянул странно:
- Я предупреждал тебя...
Что я мог им сказать? Что ни скажи - не поймут. Но слова упрямо рвались:
- Лена - героиня. Даже если она - участница монархического заговора, она героиня! - Хотел добавить: "Богатыри, не вы..." - но не добавил. Зачем?
Одиссея капитана Званцева надолго выпала из моей жизни. Ночью я не мог читать - в любую минуту - так мне казалось - могли зайти в комнату мама или отчим. До двух часов дня я был в школе. Когда возвращался - мама хлопотала на кухне. Отчим довольно часто приходил к обеду. Потом - уроки, разговор с мамой, возвращение отчима с работы, дурацкое умствование, ужин и сон. Иногда я все же порывался встать и вынуть из тайника рукопись. Брал в руки, замирал, прислушиваясь, и... клал на место. Детство, легкомыслие, неведение - все заканчивалось, я ощущал кожей, что становлюсь другим человеком. Мое прежнее уже не вмещало настоящего. Шутки кончились. Застань отчим или даже мать меня с этим опусом - самое малое, что могло последовать за этим, так это обвинение в умышленном предательстве, изгнание, может быть - арест и конец. Я ни на мгновение не сомневался, что Иван Трифонович поступит именно так. И что мама вынуждена будет его поддержать. Ребенок у них будет новый, зачем им я? Не на каторгу же идти...
Прошла неделя, вторая, страшный инцидент стал забываться, кабинет на Литейном словно покрылся флером или погребальной кисеей. Я представил себе, как цокают по кладбищенской дорожке лошадки, служители в кафтанах и цилиндрах идут у катафалка, трепещут кисти балдахина, возвышается гроб... Кто в этом гробу? Лена? Я?
После урока я увидел на лестнице Анатолия Вячеславовича. Он явно поджидал меня. "Я живу недалеко, пойдем, есть разговор". Я понял, что история с Ольгой Форш еще не закончилась.
Анатолий жил на улице Пестеля, недалеко от церкви, мы быстро дошли. Дом был начала века, хорошо сохранившийся, парадная дверь еще не потеряла матовых стекол с античными сценами. Такие двери постепенно исчезали, им на смену приходили увесистые, из фанеры, пробитой гвоздями или шурупами. Фанеру эту красили коричневой масляной краской.
Лестница тоже сохранилась - мраморная, выметенная чисто, даже латунные стержни на ступенях будто тоскливо ожидали былых ковров-дорожек. Матово поблескивали перила, на сетке дверей лифта изгибались тягуче-томно золоченые лилии.
- Даже странно... - взглянул я на учителя. - У вас тут заповедная зона...
- Нечто в этом роде, - отозвался он. - Еще совсем недавно в нашем доме жил известнейший пролетарский поэт. Заходи, - открыл двери красного дерева и пропустил меня. - Наша квартира - коммунальная, естественно... Кроме меня - еще три старушки. Они тихие, скромные, нисколько не мешают. А я стараюсь не мешать им.
Мы вошли в комнату, двери были не заперты; уловив мой удивленный взгляд, Анатолий улыбнулся:
- Да, представь себе. Мы так договорились. По-моему, это обыкновенно?
Вряд ли это было обыкновенно. Но...
- А кто они? Эти ваши бабушки? В прошлом?
В лице Анатолия промелькнуло нечто вроде смущения.
- Видишь ли... Одна из них служила в прачечной. Ты знаешь, что в самом начале Сергиевской были Дворцовые прачечные? Вторая... Она была санитаркой в Детском Селе...
- Как это? - Я удивился так искренне, что Анатолий рассмеялся.
- Я должен был сказать: в Царском. Ведь там был лазарет... Императрицы. В нем Сергей Есенин служил.
- Это я знаю. Полковник Ломан привел его в семейство, он читал свои стихи. А третья?
- Это моя родная тетка. Ее... дом остался в Финляндии, в Куоккале. Я не мог ее бросить, отдал вторую комнату. Послушай, это все малоинтересно. Я пригласил тебя из-за Лены. Ты что-нибудь знаешь о ней?
Что я мог сказать?
- Вас спрашивали об этой книге?
- Да. Вызывали в Большой дом. Там был некто... Странная такая фамилия... Пунин, Бабурин, Зоин... Вот: Дунин! Я, собственно, и пригласил тебя, чтобы рассказать. Не знаю, сделал ли я правильно... - Он всмотрелся пристально, изучающе, потом, видимо, решился и продолжал: - Дунин спросил в каких отношениях ты был с Леной. Я ответил - в очень хороших. Я исходил из того, что...
- Анатолий Вячеславович, - перебил я непочтительно. - Лучше, если вы изложите суть дела. Не сердитесь, это крайне важно.
- Хорошо. Я понимаю... Дунин спросил - передала ли Лена тебе пакет с какими-то важными бумагами. Я ответил, что ничего об этом не знаю. Он спросил: а книгу? Ольги Форш, "Одеты камнем". Я ответил, что никогда о такой книге в связи с тобой и Леной не слышал. Сергей, я сделал все так, как ты просил. Я не допустил ошибки?
- Нет. Спасибо, я избежал... может быть, избежал большой беды, и не только для себя...
Мы сели за стол, появилась тетушка с подносом - чайники, печенье, сахар. Евдокия Михайловна стала рассказывать о Репине - она, оказывается, жила совсем рядом, - о быте и нравах знаменитых Пенатов.
- Илья Ефимович демократ был, без царя в голове, все, что его оборванцы - Горький этот и прочие несли ему на блюдечке, - он повторял. И государь у него был дурак, и предыдущий - скотина! Осел - так он его называл. Еще: гнусный варавар. Корчит из себя. Так по-русски и татарин не скажет! Вот, спросите Толю. А, Толя?
- Надобно говорить просто: корчит. А "из себя"... Нонсенс.
- А картину написал дрянную: казнь Чернышевского. Тот дурной писатель был, бездарный, в чем сам и признавался, а уж картина эта... Детский лепет, вот что! Я сама слышала, как Илья Ефимович схватился за голову, завопил, как дамочка истеричная: "Да скоро ли упадет эта гнусность, эта власть невежества, эта мерзость!", - развела сухонькими ручками, улыбнулась презрительно. - А теперь что же? Была власть тьмы, пусть, теперь же всякий домоуправишка в суп норовит заглянуть. И получается - тьма власти. Каламбур московского бытописателя.
Я сидел ошарашенный и смущенный.
- Но... - попытался возразить. - А "Бурлаки"? А "Не ждали?" "Крестный ход"? А смерть царевича? Он же обличал, обличал все плохое!
- Он был гений и краски на палитре смешивал, не глядя. Он эти краски знал, как мы алфавит. А вот выходила ерунда. Пропаганда. Разве искусство пропаганда? Искусство - вечный восторг перед мудростью Божией, юноша...
Анатолий поглядывал на меня искоса, усмешливо, я вдруг догадался, что учитель открыл мне свою величайшую тайну.
Когда тетушка удалилась на кухню мыть посуду, Анатолий нахмурился и вздохнул:
- Я живу, не чуя пола под ногами. Представляешь, что получится, если достопочтенная Евдокия Михайловна выйдет на улицу хотя бы на мгновение?
Мы пожали друг другу руки, я ушел, сознавая, что теперь у меня есть новый надежный друг.
Я все же не вытерпел. Ночью поднялся, словно услышав зов Последней трубы, достал рукопись и углубился в чтение. Накануне я подобрал ключ к дверному замку - нашел в отцовском ящике с инструментами. Подумал: ну, постучат, спросят. Успею спрятать...
"Итак, документами Званцев обзавелся в лучшем, что называется, виде. Теперь, когда исчез командированный в Париж ответственный совслуж и появился типичный представитель рабочего класса Курлякин Василий Сысоевич, - по улицам можно было ходить без оглядки. И приступить к выполнению задания. Миллер особо настаивал на том, что первым шагом в постижении трагедии семьи должно стать изучение кровавой легенды, бытующей в РОВсоюзе - о голове (или головах) членов семьи, якобы доставленных Юровским, исполнителем зверства, Председателю ВЦИК Якову Свердлову. Если все это было на самом деле, - рассуждал Званцев, - если Юровский действительно головы отсек или отрезал, - остается найти способ подтвердить. Никаких подходов к Кремлю у Званцева не было. Ну, да ведь не боги горшки обжигают...
Вспомнил давний разговор, еще с Кутеповым. Александр Павлович считал, что головы эти - миф, с помощью которого большевики вносят раскол в стан монархистов, всячески запутывая следы преступления и, одновременно, добиваясь политического выигрыша. "Судите сами, - рассуждал Кутепов, - как будто государя убили, об этом было и в уральских, и в центральных большевистских газетах. Тут же сообщение: семья-де жива, переведена в надежное место. Потом еще одно: тело государя похоронено в тайге, в присутствии близких. И так далее... Все это не выдерживает никакой критики, с точки зрения правды жизни. Это - инсинуации. Они инспирированы ГПУ с единственной целью: внести раскол в стан монархистов. А кто из нас не монархист, хотя бы в душе? Все! Безо всякого исключения! Вы полагаете, что убитый Лавр Георгиевич Корнилов всерьез клялся уйти, если вернется монархия? Чепуха! Какие у обласканного, прославленного борца с большевизмом были для этого основания? Бросьте... Я, собственно, к тому, что если когда-нибудь приведет Господь заняться этой проблемой всерьез - мы убедимся: большевики инсинуаторы! Ложь - их единственное оружие. Иначе как удержаться у власти?
Давно случился этот разговор. Вот уже и нет генерала: уничтожен агентами ГПУ. Единственно: следует все же учесть, что членов семьи видели в Перми; есть свидетельства, что вместо семьи были расстреляны двойники. Семья-то нужна была для того, чтобы добиться уступок по Брестскому миру! В разведотделе лежит доклад резидента из России о том, что в откровенном разговоре с одной советской дамой из "исполкома" так называемого "Ленинграда" последняя, разоткровенничавшись, сообщила, что все без исключения Романовы живы, у них другие теперь фамилии и они крестьянствуют. Где? Место дама не назвала.
Во всем этом предстоит разобраться. И если с так называемыми "претендентами" все яснее ясного (Анна Андерсон - Анастасия!), то со всем прочим - сплошной туман...
Один грузинский князь прислал в РОВсоюз письмо с оказией и утверждал, что покажет на Тифлисском кладбище могилу всей семьи! Офицер, бывший латышский стрелок, большевикам не служивший, клянется честью, что семейство лежит рядком на Рижском кладбище.
Сам черт ногу сломит. Но главное пока - подтвердить или опровергнуть миф об отрезанных головах, заспиртованных, представленных Ленину в качестве доказательства казни.
Подтвердить или опровергнуть сообщение екатеринбургской агентуры Военного контроля1 о том, что похоронены где-то под горнорудной столицей все без исключения. И залиты серной кислотой. Сожжены.
От этих сумбурных размышлений у Званцева заболела голова. Задача требовала методической проработки, привлечения нужных людей - втемную или, если будут основания, с расшифровкой. Так, конечно, работать было бы значительно легче. Если человек до конца понимает поставленную задачу - он и выкладывается до конца. Но так было бы и гораздо опаснее. Предательство в крови русского послереволюционного человека. Вождь убедил всех: продай отца, мать, детей; предай, зарежь соседа - это морально, потому что выгодно.
Методы, кровь не пугали. Как еще можно бороться с анафемой, если анафема эта готова на любую провокацию, на любую подлость? И - это самое доказательственное, самое страшное - не скрывает своих кровавых намерений. Стоит ли болтать о жалости, о христианских заповедях? Оставил Господь Россию, она живет теперь по законам Вельзевула...
Следовало найти пристанище. Это было достаточно просто: у советвласти Званцев не собирался просить бесплатное жилье. На первом же с объявлениями стенде, неподалеку от Лубянки, нашел одно, самонужнейшее: "Сдается комната в четырехкомнатной квартире, с великолепным пансионом! Других жильцов пока нет. Спросить Пелагею Дмитриевну". Далее следовал адрес и телефон. Званцев отправился незамедлительно: пансион... Об этом можно только мечтать.
Дом прошлого века с заплеванной лестницей и сорванными с петель дверьми нашел в середине узенького переулка, сразу же за серым унылым зданием большевистских "иностранных дел". Конечно, судя по бесчисленным голубым фуражкам, шастающим по тротуарам, и слепому было понятно, что в этом переулке обретается гнездо НКВД. Ну и что? Разве он, Званцев, приехал из-за границы только для того, чтобы повидаться с тетей? Чем больше этой гадости вокруг - тем вероятнее удача. Званцев не верил, что чекисты и совслужи неподкупны, честны, спят только со своими женами, любят партию, всех вождей, и прежде всего угристого грузинца. Не верил, и все тут! Ибо ничто человеческое никому из них не чуждо - слишком много и с вызовом трубили они об этом на каждом перекрестке. Но были доказательства и другого рода. Воровали совслужи Гохрана - там исчезали бриллианты для диктатуры пролетариата; меняли жен ответственные работники; они же имели роскошных любовниц и тратили на этих любовниц государственные деньги; совдеп вряд ли был государством рабочих и крестьян, но вот воровским государством он был несомненно! И воровство это носило принципиально иной характер, нежели прежние шалости при царе...
Какой разведчик не воспользуется такими, плывущими в руки, обстоятельствами?
... Двери открыла женщина лет пятидесяти на вид, полная, с обильной грудью и сильными, красивыми ногами. У нее была вычурная, явно не по возрасту прическа и платье с большим вырезом. Голубые глаза остановились на госте жадно, чрезмерно внимательно, и было в этой чрезмерности нечто от древнего зова: приди, приди, забудем все! Званцев поклонился, представился, мгновенно объяснил (ведь испортить все можно было с порога!), что по происхождению - чистый рабочий, но сумел еще до Великого Октября окончить реальное и даже училище барона Штиглица, в Петербурге. Именно поэтому очаровательной Пелагее Дмитриевне не следует беспокоиться о диких нравах претендента на комнату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74