У меня сроду не было Мюнхгаузена. Я не люблю подобную литературу.
- Значит, твой папа служит в милиции? - с улыбкой повторил отчим. - А в каком отделе?
- Он не в отделе. Он в пикете. Дежурный.
- А ты, значит, много читаешь? - Мама внимательно вглядывалась в лицо девочки - изучающе, оценивающе, словно рассматривала предложенный ей товар. Ах, мама-мама... Впрочем, наверное, это всегда так было. Мама считает меня без пяти минут женихом и не желает продешевить. Нормально.
Но щеки покрылись краской.
Говорили о пустяках, Таня вежливо прихлебывала из чашки, изредка бросая на меня странные взгляды, наконец я догадался: ей нужно срочно поговорить. Скомкав чаепития - я ведь "очень-очень" торопился на уроки, я взял девочку за руку и увел в прихожую:
- Проводи до школы.
Разговаривать мы начали на лестнице.
- Тебя вызывали? Допрашивали? - волновался я.
- Нет. Отец потом рассказал, что человек из ГПУ... НКВД просил обо всем меня подробно расспросить. Я ничего не скрывала. Как бы... Познакомились давно, случайно. Я люблю классическую музыку, Лена хорошо играла на фортепиано. Это она научила меня произносить это слово правильно... В этот раз Лена торопилась, сказала, что сама уже не успеет, но что для нее очень важно, чтобы ты эту... книгу внимательно прочитал. Остальное ты знаешь. Лена была удивительным человеком. Она верила... Ладно. Об этом - в другой раз. О тебе она всегда говорила с... восторгом? Да. Она считала тебя... Сейчас вспомню. Родственной душой, вот. Но опасалась: ты ведь хочешь стать чекистом?
Я ошеломленно молчал. Сердце билось тугими толчками, казалось, вот-вот выскочит. Невероятно. Невозможно... Но - что-то тут не так...
- Откуда ты знаешь о романе Ольги Форш?
Усмехнулась или улыбнулась чуть загадочно:
- Сережа... Я ведь сказала: в другой раз. Хорошо? Не волнуйся. Лена вспомнила о книге, которую дала вашему учителю литературы и попросила подготовить его... к твоему приходу. Я сделала все в точности.
Вот это да-а... Девочки... Две Маты Хари в квадрате. Ай да ну! Должно быть, дело, которому они служат, - образовывает в известном смысле очень быстро... А Анатолий? Впрочем... Имея такую тетушку... Ясно.
- Ладно. Ты пришла по делу. Излагай.
Взглянула исподлобья, в глазах слезы, голос сразу сел.
- Ты только не волнуйся... Приехал человек. Из тундры. Он был в охране НКВД. Теперь демо... Отслужил. Заехал по пути. Он живет в Бологом. Он... знал Лену.
Рассказ напоминал страшный предутренний сон. Этап, в котором была Лена, гнали по тундре. Надрывались овчарки, уставшие, обозленные конвоиры подгоняли толпу штыками. На территории оперпункта - кольцо колючей проволоки и домик для конвоя - уложили лицом вниз для пересчета и сверки. Конвойный, который еще в начале пути обратил внимание на женщину с девичьим лицом и седыми длинными волосами, увидел ее, Лену, в центре лежбища, уже умирающей. Она дала адрес и просила сообщить - где нашла свой конец. Просила помнить и молиться за ее грешную душу. И выполнить все, что совесть велит. Парень заученно повторял (видно было, что не понимает, о чем ведет речь): "Совесть - она... как бы "со-весть". Одно для всех. Известие, значит. Бог, как бы..."
- Перед началом пути собрали умерших. Там у них заранее заготовлены ямы в вечной мерзлоте. Их снег заносит, ну, да и лопатами те же зэки управляются быстро. Лена в этой яме... - Девочка заплакала.
Я долго молчал. О чем говорить? Не о чем... И все же спросил:
- А... место? Его можно найти?
Она протянула мятую бумажку. План, нарисованный карандашом: от избушки, северо-западного угла, в тундру, ровно сорок шагов... И крестик. Место последнего упокоения...
- Таня... Ты не думай. Я не заплачу. Все прошло. Не вернешь. Не вернешь...
- А ты... заплачь... - сказала просто. - Лена хорошая была. И к тебе... относилась... Если бы меня кто-нибудь так любил - я бы умерла от счастья.
Я не мог идти в школу. События Первой русской революции, этой "репетиции", не волновали меня; зачем мне история, которая еще не стала ею. Ведь все продолжается. Не видно конца...
Я пошел на набережную, по мосту перебрался на другую сторону Невы. Купол Академии художеств, парапет уходит к храму без крестов... Здесь бродил Раскольников, он думал, что его кошмар кончился.
Я уже не шел, бежал - по набережной, по Кадетской, и вот он, мост... Покой и простор. И можно поверить, что убийца вдруг почувствовал, понял, что бремени больше нет, наступила свобода...
Я остановился посреди моста и взглянул на Таможню, Стрелку; одна Ростральная колонна тоже была видна; в синем высоком небе над шпилем Петропавловского собора летел ангел с трубой, и мне показалось, что я слышу. Слышу... И я вдруг понял, почему Раскольникову мнилось, что все уже кончилось. Бедный... Он ведь не осознавал тогда, какая страшная мука ожидает его...
А... меня? Что ожидает меня? Лена мертва, она отпустила меня. И я обязан идти тем путем, который мне предназначен.
Нет... Есть Званцев. Лена завещала мне этого человека. А завещания исполняют, иначе нельзя. И меня ждет... То же, что и Раскольникова. Ладно. Сознаю. Принимаю. И...
Боюсь. Смертельно боюсь.
Дома очередной скандал. Приходил Федорчук с запиской от классной. Ваш-де не был на уроках. Прогул. И как следствие - родителей - в кабинет Андрея Федоровича. "Для принятия мер".
- Он странный мальчик... - удивленно говорит мама. - Какой-то нервный. Дергался все время, посмеивался, ладошки друг о дружку тер. Ты с ним дружишь?
- Он мой самый заклятый друг.
Мама раздраженно ведет плечом:
- Ты тоже стал странным, Сергей. Заклятый? Что за глупости?
- Когда к директору?
- Завтра. Перед занятиями.
- И ты пойдешь?
- Но ведь ты - мой сын!
- Я взрослый, ты сама сказала. Нет. К директору пойду один.
...И вот утро, наспех глотаю яичницу (что же еще?) и - бегом. Андрей Федорович в кабинете с классной, она смотрит зверем; здороваюсь почтительно и скромно, замираю у дверей.
- Где родители? - сухо осведомляется директор.
- Отчим - на службе, мама больна. Андрей Федорович, я вполне созрел, чтобы отвечать за свои поступки самому.
- Отвечай.
- Разговор сугубо личный. Классный руководитель не обязателен.
- Что я тебе сделала, Дерябин? - вспыхивает классная.
- Ничего. Но я не желаю обсуждать в вашем присутствии. Имею право.
- Не ерничай, Дерябин. Ты обязан говорить. Никаких исключений. Либо говори, либо... - смотрит пронзительно. - Я исключу тебя на две недели. Это скажется на аттестате, учти.
Классная пронизывает меня так, словно я болотный солдат из немецкого концлагеря, а она - капо.
- Как прикажете... - Трудно себя сдерживать, хотя и понимаю, что нарываться без нужды - удел идиотов. - Я получил сообщение. По случаю. Лена... погибла на этапе. Ее зарыли в вечную мерзлоту. Я не смог пойти в школу. Не смог... Я прошу простить меня.
Классная всплескивает руками и начинает захлебываться рыданиями. Федорович елозит старческими ручками по столу и никак не может найти пепельницу. Он и прикурить не может - пальцы не удерживают спичку.
- Сережа... - давится классная. - Ты... иди. И... ничего. Иди.
Ухожу. Неожиданная реакция. Я считал, что она сволочь. Все же мы часто ошибаемся. И это, наверное, хорошо. Для нас.
Вечером Трифонович читает нотацию, мама молча собирает на стол.
- Дисциплина, революционная дисциплина, - вещает отчим. - Что бы ни случилось - есть обязанности, которые каждый обязан исполнять.
Что мне терять? Даже если они оба продадут меня на Литейный, 4, - я сдохну, но не назову конвойного. Хотя... Глупый порыв. Я его не знаю. Тане же... Всего четырнадцать. Что они ей сделают? Ничего. Она явно не ведала, что творила. Одна девочка попросила другую. И что? И вообще: заканчивается одна тысяча девятьсот сороковой. Ночью я подслушал (невольно, невольно, видит Бог!) рассказ отчима: Ежов Николай Иванович, ежовый нарком НКВД расстрелян в какой-то странной тюрьме под Москвой в бывшем доме отдыха или имении каком-то? Партия утверждает, что были допущены ошибки - это и в газетах есть. Да ничего никто никому не сделает! И я рассказываю о Лене...
Ах, наука жизни... Я с очевидностью постигаю, что есть предел всему. Отчим затравленно молчит, мама выбежала из комнаты. Подействовало...
- Ладно. Забыли, - говорит отчим. - Ты правильно сделал. Незачем всем смотреть на твое потерянное лицо. Вопросы, сплетни, плохой конец. И прости меня... - протягивает руку - это первый раз так, по-мужски. Отвечаю пожатием. Эх, Трифонович... Ты не железный. Это Феликс был железным и от всех своих требовал того же...
А папа... Истлевает в чужой военной форме ради величия своей родины. А можно ли достичь величия... таким способом?
Но об этом, наверное, надо у товарища Сталина спросить?
Ночью Званцев. Он словно мой родной брат или близкий друг. Я все время требую от себя ответа: "за" или "против"? Пусть бог убьет (как говаривала нянька), если, читая все это, я ему не сочувствую, не переживаю. За него. Но ведь это понятно: он - живой, страстный, рвущийся к неведомой жизни, а противостоят ему - знаки ненависти и злобы. За что любить мне аббревиатуру "ВЛКСМ"? Да пошла она... Я смотрел фильм: она - производственница, с ребенком. Ее любви добиваются два мужественных производственника. А бывший муж - с усиками сутенера - гадит и старается ребенка отобрать. И так выходит, что вся страна, весь народ пытается помочь матери-одиночке, дабы соединилась она побыстрее с кем-нибудь из своих избранников. Сладостно и тошнотворно...
А за соседними дверьми живет "уровень связи" со своим Моней. И чтобы выжить - этот "уровень" угробит кого угодно. А Кувондык? Да он чудом еще не выслан с конвоем в свой солнечный Узбекистан!
А еще бередит душу - назойливо и безрадостно - странная мысль: вот, приду я в НКВД с благой целью - истребить мерзавцев, установить справедливость. Как прекрасно... Да вот только - возможно ли? Человек ведь не переменился, совсем. Некогда Пушкин жаловался на власть, а Бенкендорф отвечал ему: "Нас в России, Александр Сергеевич, всего триста человек! Но верьте: каждый готов утереть слезу несправедливости, прийти на помощь! Я так ценю вас, Александр Сергеевич!" Шеф жандармов, лукавый царедворец... Интересно, а сколько нас? Меня плюс моих будущих товарищей? Тоже триста? Вряд ли... На одном Литейном не меньше тысячи. А по всей стране? Что же касается слез...
О, мы призваны проливать их. Правда - вражеские.
Лукавство все. Оставим упованья...
И я углубляюсь в чтение...
"Дождавшись вечера, Званцев поймал такси (все же гадкие это были автомобили: медлительные, неудобные. И спина шофера на переднем сиденье нависла горбато) и поехал в "Метрополь". То был любимый ресторан Анисьи Титкиной, проститутки, прибравшей к рукам ответработника из Мосторга, жуира и растратчика. Званцев не знал - о чем будет говорить с дамой, да и удастся ли ее найти? Но надеялся: кураж и вдохновение придут сразу, как только состоится встреча. Сколько раз так бывало...
Шофер высадил в центре площади, у знакомого фонтана. Да, все здесь навевало... Разве что неоновый профиль1 на магазине "Мюр и Мерилиз" был в диковинку и диссонировал с окружающей благостной стариной. Вот и "Метрополь". Вход в святилище; под принцессой Грезой Врубеля - мраморная доска: реввойска сражались здесь с контрревюнкерами. Усатый швейцар скользнул взглядом по явно заграничному плащу, по безукоризненной обуви и почтительно приподнял фуражку: "Пожалуйте, гардероб - тамо". Разделся привычно небрежно, гардеробщик не удивился, публика бывала здесь всякая, выдал номерок, улыбнулся - в рассуждении будущих чаевых. Эти улыбки Званцеву были давно знакомы...
Прошел в зал. Шумел фонтан, пальмы и глицинии символизировали принадлежность советского ресторана к тропической культуре. Столиков свободных было множество, под сурдинку играл оркестр, мелодия вдруг показалась знакомой. "Вот это да-а... - подумал встревоженно и удивленно, играют-то "Замело тебя снегом, Россия...", Плевицкой, разве что не поют. Подскочил официант: "Чего изволите, гражданин?" Пожал плечами: "Какая прекрасная мелодия... Что это, любезный?" - "Вступительная, това... граж... Месье, да? Вступительная. С нее всегда начинаем". - "А слова?" - "Нету. Так чего будем кушать?" - "Водки, икры разной, хлеба ржаного. И соку. Яблочного". Малый умчался, метнув полотенце с руки; Званцев осмотрелся. Евлампий описал прелестницу: "Как увидите естество, кое в два таза никак не влезет, - знайте: она. Помните, может быть, на Марсовом, в Петербурге, когда-то был аттракцион? "Мария Антуанетта" назывался. Выводили из шатра женщину, а на каждой ее груди, верхами, еще по одной дамочке субтильной? Вот: Анисья и есть. И не опасайтесь. Ее скобарь появляется только к трем ночи, к закрытию, когда зал пустеет. Не любит афишировать, тать..."
Подходящего бюста пока не обозначилось. Со скуки Званцев выкушал рюмку водки с давно забытым вкусом (ах, прошлое, ах, Невский, ах, "Жорж Борель" на Морской), закусил икрой - паюсной. Отличная оказалась икра! Лучше чем у Пелагеи. Малый стоял сбоку и почтительно ожидал.
- Скажи... там, что отменная! - искренне похвалил Званцев. - А я, знаешь ли, знакомую жду. Такая обильная женщина...
- Уж не Анисья ли? - обрадовался официант. - Если так - рад услужить. В отдельном кабинете-с. Желаете, чтобы сопроводил?
Выяснив, что Титкина пока одна, кивнул и последовал за балетно выкидывающим ноги малым.
- Здесь... - остановился у двери красного дерева с ярко начищенной латунной ручкой. - Доложить?
- Ступай, я сам...
Дождавшись, пока официант испарится, нажал ручку и открыл. То, что увидел, превзошло все ожидания и показалось ночным кошмаром. Женщина сидела у стола и ела что-то, ее груди занимали примерно треть скатерти, в связи с чем вся еда и посуда были сосредоточены только на одной, дальней половине.
- Анисья Семеновна? - проворковал, присаживаясь на краешек стула.
Обвела тупо-равнодушным взглядом, правда, когда глаз наткнулся на булавку в галстуке с нестерпимо сверкающим камушком, зыркнула по лицу, глаза стали осмысленными.
- С кем... так сказать?
- Имеете? - провозгласил весело. - Да ведь еще и ничего? Иметь - это как бы... А мы пока... Нет?
Бессмысленный текст развеселил девушку. Мощно дрыгнув ляжкой, отчего весь стол пошел ходуном, Анисья зычно рассмеялась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74