Оказывается, кровь пугает меня, я не готов ее проливать. Но тогда какой же из меня чекист? Холодная голова, чистые руки, горячее сердце... Для чего придумал эту формулу странный человек в длинной шинели? Кого он хотел обмануть? Ребятишек с фабрики, максимов, которые не ведали, что творят, подчиняя себя всеблагому призыву к строительству новой прекрасной жизни и еще более нового человека внутри нее? Признаем: обман удался. Он разросся, раздулся, распух, он стал похож на незримую взвесь, которой дышит весь народ и более всего те, кто носит фуражки с васильковым верхом. Вооруженный отряд партии. Фанатики с белыми глазами и мозгами без извилин. Неужели таким был мой отец? А теперь - и мой отчим? Они же способны на доброе движение души, я сам был тому свидетелем, и не раз. В чем же дело?
Голова распухла и лопалась, я хватал ртом воздух, но его не было, я искал спасительную нить, но никто не протянул мне ее. Из двух зол выбирают меньшее. Те, кто теперь зовет меня в свои ряды, ищут справедливости. Правды. Они - гонимые. Уля говорила когда-то, что и Христос был гоним. Я знаю это. И, значит, я не с теми, кто отдал землю на растерзание врагам... Это стихотворение Анатолий недавно прочитал на уроке, объяснив, что оно вне программы. Его написала прежняя жена Гумилева. Как все сходится...
Но - прежде всего: кто убил Кузовлеву и Федорчука?
Два или три дня прошли без всяких событий. Ни дома, ни в школе ничего такого, о чем бы следовало поразмышлять. После уроков я перешел через Троицкий мост (старые названия звучат для меня сладкой музыкой - я стал другим) и оказался в парке, что разросся слева, по ходу Кировского проспекта. Не знаю, зачем я пришел сюда. Я бродил среди деревьев без смысла и цели, вдруг увидел сквозь переплетение ветвей лик Богородицы. Она смотрела на меня с печальным укором, словно что-то хотела сказать или предупредить о чем-то. И в то же мгновение я услыхал за спиной неторопливые шаги. То была Серафима. Не скрою - мне стало не по себе.
- Вы следите за мной?
- Иногда. Когда нужно поговорить. Пока мы не можем дать тебе связующую нить. Телефоны, адреса. Мы не знаем, что и как ты решил. Что творится в твоей душе...
Ах, так? И я выкладываю ей все свои сомнения. И спрашиваю:
- Вы убили моих однокашников? Вы ведь признались в этом!
Она мрачнеет.
- Тебе объясняли все. Сережа... Таким способом мы ни к чему не придем, ничего не докажем. - Смотрит грустно. - Ты хоть знаешь, что было в этом доме раньше?
Нет. Я не знаю этого. Но икона наводит на размышления...
- Госпиталь императрицы. Она иногда работала здесь операционной сестрой... Послушай. Есть только один способ. Он потребует от тебя характера, смелости, предприимчивости, наконец...
Совершенно замечательные, изумительные даже слова. Слова...
- Таня сказала, что "Серафима Петровна" - не настоящее ваше имя. Какое же настоящее? Играете в казаков-разбойников?
Мрачнеет.
- Таня права. Другое. Только зачем тебе настоящее? Если тебя схватят ты назовешь...
- Они и так знают, - перебиваю. - Тоже мне, тайна...
- Знают Серафиму. И ничего другого никогда не найдут. Сережа... в нашем деле - точно так же, как и в их деле: знать надобно только то, что полезно для дела. Ведь и папа и отчим говорили тебе об этом?
Говорили. Не раз. Наверное, она права. И вряд ли стоит искать подвох там, где его нет.
И мы условливаемся: я должен сказать Дунину, что обнаружил Серафиму Петровну и Таню около госпиталя. Это как бы засвидетельствует, что в бывшем пристанище императрицы есть люди, поддерживающие идею монархии. Ведь ходят же сюда две очевидных монархистки? Но выложить все это я могу только в том случае, если Дунин пригласит меня для разговора на явочную или конспиративную квартиру. Как этого добиться? Просто: за мной следили Кузовлева и Федорчук, кто-то следит и сейчас (по ощущению). Рисковать я не могу - отчим в Системе. Да и отец служил. Я не чужой... Эти доводы могут произвести впечатление. Надежда на это есть. И тогда два варианта. Если попаду на "ЯК" - должно присмотреться и понять: можно ли было здесь (и как именно) попоить ребятишек чайком, кофием, дать похлебать супчика. Если не попаду - надо тактично объяснить, что сведения мои скользкие и без достаточной уверенности я не могу их сообщить, слишком велика ответственность; и потому я все проверю и перепроверю еще и еще раз. И в это - по мнению Серафимы - Дунин обязан поверить и согласиться. И дать время. Ну а что касается его "выхода" на госпиталь - это безопасно. Никто сюда не ходит, не собирается и не встречается. Дунин потратит месяц-другой на "освоение" госпиталя. Уже хорошо... Отвлечется маленько от реальных проблем.
Мы расстаемся, Серафима обещает найти меня через несколько дней, чтобы узнать - проглотил ли Дунин наживку? Я возвращаюсь домой (хвоста нет, Серафима и Таня научили "проверяться") и звоню Дунину. Благо, ни мамы, ни Трифоновича дома нет. С первых же слов я чувствую, как напрягся мой славный опер. "Важное, говоришь?" - "Решительно важное!" - отвечаю с горячим сердцем. "Хорошо. Встретимся через час около ограды Преображенского собора, с тыльной стороны храма. Годится?" Взволнованно объясняю, что за мною постоянно идет наружка и черт ее знает - чья? То ли - от вас, то ли от них. Понять не могу. А вдруг придется убегать? (Нарочно употребляю детское слово.) Он смеется: "Это называется "оторваться"". Я счастлив: "Но я слышал, что так говорят воры: оторваться от милиции". - "Мы тоже, - бросает коротко и продолжает с некоторой заминкой: - Значит, так... Пойдешь на Чайковского, тебе хватит двадцати минут. Там есть дом - рядом с бывшим австрийским посольством - на нем мемориальная доска певца Собинова. Третий этаж, квартира справа. Один звонок..." Вот это да-а... Если эта квартира не его собственная - я добился удачи. Я молодец. Серафима и Лена... Таня могут гордиться мною. Вперед, Дерябин, с исключительно холодной головой это прежде всего!
Он знает время подхода с Желябова. Ровно через двадцать минут открываю двери парадного и по грязной лестнице (она и при Собинове такая была?) поднимаюсь на третий этаж. Вот она, квартирочка. Логово зверя. Номер 13. Кстати номерок. К месту.
Звоню. Он открывает сразу и, окинув взглядом лестничную площадку за моей спиной, впускает в коридор. Чисто, пусто, и это весьма странно. Коридоры всех ленинградских коммуналок завалены старой мебелью, велосипедами, санками и прочей рухлядью. Ее копят годами, а когда владелец умирает - относят на ближайшую помойку.
Входим в кабинет. Окна зашторены, старинная люстра под потолком льет мертвый свет (или мне кажется?). Буфет с посудой, картины на стенах, преимущественно пейзажи. Стол круглый, стулья с прямыми спинками, в простенке - диван с тумбами. Слоников на полке нет. Холостяцкое убежище? Вряд ли... Просто нежилая комната. Дунин, наблюдая за мной, усмехается.
- Интересно? Ладно, не тушуйся. Садись и излагай.
И вдруг (неожиданно для самого себя) я спрашиваю:
- Это... "ЯК"? Явочная квартира?
И снова усмехается Дунин, по-другому, странно:
- Нет. Это конспиративная. Она принадлежит управлению, а прописан я. Под другим именем.
- А... явочная?
- Мы нанимаем такие квартиры у надежных граждан. Теперь рассказывай.
Это же... тайна. Гостайна. Значит, он верит мне?
Нет. Он убежден: я у него в кармане.
Рассказываю без особых подробностей (Серафима не велела расцвечивать, чтобы не сбиться в деталях), он слушает с нарастающим вниманием. Когда звучит мой конечный вывод мудрости земной - взволнованно начинает поглаживать волосы, нервно закуривает.
- Значит, так. - Смотрит пристально, словно хочет пробить взглядом насквозь. - Добейся того, чтобы они привели тебя в этот госпиталь и с кем-нибудь познакомили. Это решающий момент. Без этого твои слова пусты и бездоказательны, хотя и многообещающи... - добавляет, уловив "искреннее" огорчение в моих глазах. Нет, я все же умею кое-что...
- Как их побудить к этому? Просто так они вряд ли сочтут меня достойным...
- Я подумаю, - соглашается он. - Ступай. Если вдруг нарвешься на знакомых, когда будешь выходить, - скажи, что был на четвертом этаже, у портнихи. Ее зовут Софья Соломоновна, она шьет дамские платья. Скажи, что по просьбе матери. Послезавтра ровно в два. Здесь.
И мы расстаемся. Пока - чистый ноль.
Сложный, нервный, утомительный день. Читать Званцева на ночь глядя нет сил. Часа в три ночи просыпаюсь от неясного, томительного чувства. Словно из-под земли доносятся голоса. Есть старинный способ: стакан к стене, ухо к донышку. Никогда не пользовался, но сейчас решительно прикладываю орудие сыска к обоям. Так и думал. Ночное выяснение отношений. Трифонович и мама. Прислушиваюсь. Нет. Это не семейный скандал, не объяснения в любви (а почему бы и нет? Они и на людях не скрывают своих чувств. Отчим нежно обнимает маму за плечи и называет "солнце мое". Она отвечает тем же). "Скажи мне правду, до конца... - нервно и даже зло шепчет мама. - Я должна знать, приготовиться, если что..." - "Что "если что"? - отвечает вполголоса. - Ты требуешь невозможного. С чего это тебя взяло, друг мой?" "С того, что Алексей говорил мне все! И ты скажешь! Чего ждать? Что будет? В очередях говорят черт-те что!" - "А ты не прислушивайся... Ладно. Только все, что я скажу - в тебе и останется. Ни-ко-му!" - "Клянусь!" Они как дети. Я уже хочу убрать стакан, но отчим начинает говорить нечто непонятное и невозможное. "Молотов был в Германии. Сталин разговаривал с Гитлером. Речь идет о переделе сфер влияния. Кроме того, нам придется убрать евреев из посольства в Берлине, торгпредства, из всех сфер соприкосновения. Но это мелочи. Мы выдадим Гитлеру его коммунистов, бежавших к нам. Главная задача - умиротворить Шикльгрубера любой ценой". - "Шикльгрубер - еврей?" "Да, по бабке. Оттого он так ненавидит их. Это бывает. Только это тоже пустяки. Главное - в другом. Не пройдет и лето - начнется война. Ты это хотела, услышать?" Мама долго молчит. "А кто... победит?" - "Не знаю. Мы разуты, раздеты. Он - до зубов. Гестапо ходит по СССР, как у себя дома. У нас есть люди в Германии, но им не верят. Армия обезглавлена, хотя - я убежден - Тухачевского и прочих расстреляли правильно. Тухачевский убийца, палач. Он ничем не отличался от Ягоды и Ежова..."
Хорошо... Встаю, одеваюсь, вхожу в комнату:
- Гут нахт, фатер-мутер. Аллес гут? Иван Трифонович, что случилось с отцом? Матери вы выкладываете гостайны за раз-два. Выложите и мне. Я заранее чудовищно благодарен. Нихт шлехт, майн либер?
Он белеет. По лицу мамы я понимаю, что сейчас она поднимет своим криком всех соседей. И настанет звездный час Мони и Цили. Вот донос у нее получится... Именины сердца.
- Ладно... - Мой голос становится мирным и даже равнодушным. - Я и без вас знаю, что на самом деле случилось с отцом. Можете молчать. Мамочке теперь окончательно все равно, мне одному это важно. Спокойной ночи. Поворачиваюсь, чтобы уйти, он вскакивает и хватает меня за руку.
- Идем к тебе. Спи, Нина. Я сейчас.
Сажусь на кровать, он на стул, напротив.
- Хорошо, Сергей. Я только хочу понять - зачем тебе это?
- А как же? - Я снова сбиваюсь на клоунский тон. - Одно дело - башка, сердце, руки. Другое - славная компашка убийц и негодяев.
- Напрасно ты так. Недавно Лаврентий Павлович приказал... арестовать и... уничтожить самых отъявленных палачей тридцать седьмого...
- Заметаете следы?
- Нет. Это возмездие.
- А Федорчуку и Кузовлевой - тоже возмездие? А отец зачем гниет на Белоострове? А зачем гроб на Митрофаниевском - пустой? Это тоже ради возмездия, чистых рук, горячего сердца и справедливости? Не хотите правды молчите. Только не надо слов и фраз, отчим.
- А ты далеко... пойдешь... - Смотрит в пол, ломает пальцы. Я его допек. - Умеешь. Уже сейчас умеешь. А когда дозреешь, тебе все - от Дзержинского до Берии позавидуют. Ладно. Пойдешь с доносом?
- Не пойду. И вы хорошо это знаете. Дунин гробанул сверстничков? Если нет - отрицайте. Если да - промолчите. Я не из пустого любопытства спрашиваю. Если ваша работа в том, чтобы решать, кому жить, а кому - на кладбище, - я лучше говночистом стану. Ассенизатором и водовозом. Я лучше в бродяги пойду. Куда угодно. Только не к вам.
- Спокойной ночи, Сергей... - Он встает, приглаживает волосы. - Завтра рано вставать. О близкой войне разговоры вести не стоит. Плохо кончится.
И уходит, аккуратно притворив за собой дверь. Он не промолчал, не опровергнул, но по каким-то неуловимым признакам я понимаю: я попал в яблочко. Предположения Серафимы - истинны. Но это не все...
На пороге Трифонович белого цвета. Глаза сумасшедшие.
- Ладно... - прислоняется к створке. - Черт с тобой. А чего... Имеешь право. Ну, так вот: немцы, когда год назад вошли в Польшу, - сделали это благодаря нам. Мы их поддержали, понимаешь? И еще: они переодели своих в польскую форму, а те напали на немецкие посты. Повод для войны... С финнами мы сделали то же самое. Теперь все?
Не могу ответить. Зубы выбивают дробь. Он подходит и обнимает.
- Ничего, Сережа, ничего... Все проходит, пройдет и это. Ты, кто знает, доживешь до других дней... А наше дело - так и так - труба.
Расстаемся. Мне кажется, я примирился с ним. Нет. Не с ним. С его ипостасью чекиста. А комнату наполняет шелест, странный звук. Это слова, и они звучат, как память о будущем. "И умру я не на постели, при нотариусе и враче..." Чего там... Это ждет нас всех.
...И вот "послезавтра" товарища Дунина. Я не думал о предстоящем "свидании", не ждал его, а оно наступило неотвратимо. Какую гадость он приготовил? В том, что приготовил, - не сомневаюсь. Таня и Серафима не позвонили, им не до меня. Жаль... Интересно: а много у них людей? Скорее всего, товарищ Дунин попросит выяснить и это тоже.
Иду по Чайковского, дети выбегают с криками из музыкальной школы, наверное, им надоели гаммы. Хвоста нет. Вхожу в парадное Леонида Витальевича, поднимаюсь на третий этаж. "В томленьи ночи лунной тебя я увидал..." И правда, томленье. Как-то он там, товарищ Дунин... Храбрюсь, но покалывает сердчишко, боязно и даже страшно.
Звоню, он на пороге, та же комната, садимся, как в прошлый раз.
- Вот что... - начинает, вглядываясь рысьими глазами. - В Зимнем, на втором этаже, в правом крыле, правом же окне - оно всегда за шторой - есть надпись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74