Бабушка лишь позже выучила русский язык и вс
ю жизнь говорила с типично кавказским акцентом, с разными «вай-ме, швило»
, «генацвале, чириме», и тут же вставляла «Йезус-Мария» и неизменное «майн
готт». Она всю жизнь была религиозна и ее последующая «революционная жи
знь» с дедушкой только очистила ее религиозность от узости и догматизма
. Она не признавала различий между протестантством, грегорианской (армян
ской) церковью и православием, и считала все эти различия чепухой. А если м
ы, дети, начинали смеяться и допрашивать ее «где же Бог?» и «где у человека
душа?» Ц то она очень сердилась и говорила: «Вырастет е взрослыми, состар
итесь, и поймете Ц где. Отстаньте! Меня не перевоспитаете». Она оказалась
права: когда мне было уже 35 лет, я поняла, что бабушка была умнее нас всех… В
оспитанная трудолюбивой немкой, бабушка сама была чрезвычайно работящ
им человеком; как и у дедушки, у нее были золотые руки Ц только женские. Он
а чудесно готовила, шила, была великолепной хозяйкой при тех скудных сре
дствах, которые давала ей жизнь с большевиком, то и дело попадавшим в тюрь
му и кочевавшим из города в город. И надо было видеть, как сокрушалось ее с
ердце при виде казенного хозяйства, ведомого в нашем доме в последние го
ды казенными людьми, Ц как она негодовала, видя растраты государственн
ых денег! Ее не понимали (или слишком понимали!), и не очень любили за это. В о
тличие от деликатного дедушки, всегда помалкивавшего, она вдруг могла ра
зразиться криками, бранью в адрес «нерадивых хозяев», всех наших домашни
х казенных поваров, комендантов, подавальщиц, считавших ее «блажной стар
ухой», капризной самодуркой. Такую славу о ней слышали и мы, дети, жившие в
месте с нею в Зубалове после маминой смерти, Ц и мы не понимали тогда, кон
ечно, что бабушкино сердце было слишком горячим, чтобы она могла молча см
отреть на безобразия казенной системы хозяйствования. Она недаром люби
ла Грузию и выросла там. У нее был поистине южный темперамент и все ее восп
риятие жизни было южным, горячим, со слезами радости и горя, с причитаниям
и, с многословными изъявлениями любви, нежности, недовольства. Мама, сдер
жанная и более строгая, в дедушку, уставала от бабушкиных излияний, от ее п
остоянной критики воспитания детей, порядков в доме, и ее самой, Ц и не лю
била, чтобы бабушка часто бывала у нас и вникала в жизнь дома. Может быть, п
отому, что все бабушкины опасения и сожаления были внутренне глубоко спр
аведливыми и разумными, мама просто их боялась и отталкивалась от них?… Н
о вернусь назад. Как бы то ни было, бабушка и дедушка представляли собою оч
ень хорошую пару. У бабушки было четырехклассное образование, Ц вероят
но, такое же, как и у дедушки. Они ж или в Тифлисе, Батуме, Баку, и бабушка была
прекрасной, терпеливой, верной женой. Она была посвящена в его деятельно
сть, вступила сама в партию еще до революции, но все-таки часто сетовала н
а то, что «Сергей загубил» ее жизнь, и что она видела с ним «одни страдания
». Четверо их детей Ц Анна, Федор, Павел и Надежда родились все на Кавказе
и тоже были южанами Ц по облику, по впечатлениям детства, по всему тому, ч
то вкладывается в человека в самые ранние годы, бессознательно, подспудн
о. Дети были удивительно все красивые Ц кроме Федора, который был зато са
мым умным, и настолько талантливым, что был принят в Петербурге в гардема
рины, несмотря на низкое происхождение «из мещан». Все в семье были приве
тливые, сердечные и добрые, Ц это были их общие черты. Пожалуй, самой стой
кой, упорной и твердой была мама, обладавшая какой-то внутренней крепост
ью и упрямством. Остальные были куда мягче. Павлуша и Анна были исключите
льно добрыми, и мама вечно сетовала, что все они вместе с бабушкой и дедушк
ой «только портят и портят детей». А они упрекали ее за «сухость», за прист
растие к гувернанткам, которые «мучают» детей и не дают им расти «вольно
». Но это все были споры любви; в общем-то все четверо были очень дружны и бл
изки друг к другу. Дедушка и бабушка считали, что их дети должны получить,
по возможности, хорошее образование и поэтому, когда в Петербурге жизнь
их несколько наладилась, дети были отданы в гимназии. На сохранившихся ф
отографиях тех лет поражает бабушкино лицо, Ц она была очень хороша. Не т
олько большие серые глаза, правильные черты лица, маленький изящный рот,
Ц у нее была удивительная манера держаться: прямо, гордо, открыто, «царст
венно», с необычайным чувством собственного достоинства. От этого как-т
о особенно открытыми были большие глаза, и вся ее маленькая фигура казал
ась больше. Бабушка была очень небольшого роста, светловолосая, складная
, опрятная, изящная ловкая женщина, Ц и была, как говорят, невероятно собл
азнительна, настолько, что от поклонников не было отбоя… Надо сказать, чт
о ей было свойст венно увлекаться, и порой она бросалась в авантюры то с ка
ким-то поляком, то с венгром, то с болгарином, то даже с турком Ц она любила
южан и утверждала иногда в сердцах, что «русские мужчины Ц хамы!» Дети, у
же гимназисты, относились к этому как-то очень терпеливо; обычно все конч
алось, и водворялась опять нормальная семейная жизнь. В более поздние го
ды бабушка с дедушкой, слишком тяжело пережившие, каждый по-своему, смерт
ь мамы, все-таки стали жить врозь, на разных квартирах. Встречаясь у нас в З
убалове летом, за общим обеденным столом, они препирались по пустякам и, в
особенности, дедушку раздражала ее мелочная придирчивость по всяким су
етным домашним делам… Он как-то стал выше этого всего; его занимали мемуа
ры, а докучливые сетования, ахи и охи, эти кавказские причитания о непоряд
ках, выводили его из равновесия. Поэтому каждый из них встретил старость,
болезни и смерть в одиночестве, сам по себе и по-своему. Каждый остался ве
рен себе, своему характеру, своим интересам. У каждого была своя гордость,
свой склад, они не цеплялись друг за друга как беспомощные старики, кажды
й любил свободу, Ц и хотя оба страдали от одиночества, но оба не желали по
ступаться своей свободой последних лет жизни. «Волю, волю я люблю, волю!»
Ц любила восклицать бабушка и при этом, тайно и явно подразумевалось, чт
о именно дедушка лишил ее этой самой воли и вообще «загубил» ее жизнь. Я вс
е время забегаю вперед, рассказывая о прошлом, Ц но я так и буду делать, по
тому что невозможно соблюдать единство времени. Мысли набегают неожида
нно. В те годы, перед революцией, бабушка, помимо ведения хозяйства и воспи
тания четырех детей, которых она всех обшивала, еще обучилась на курсах а
кушерства и работала отличной акушеркой. Она любила детей, любила жизнь,
и эта работа казалась ей замечательной, она давала ей величайшее духовно
е удовлетворение. Когда началась первая мировая война, она стала ухажива
ть за ранеными в госпитале, у нее всю жизнь хранились письма от этих выздо
ровевших и уехавших домой солдат Ц она показывала их мне и хранила с лю б
овью и умилением. В те годы она шила дома белье для солдат, и делала это мас
терски и быстро, как все, за что она принималась. Надо сказать, что несмотр
я на свое трудолюбие и «золотые руки», и дедушка и бабушка были абсолютно
непрактичными в своей собственной жизни. Уже в поздние годы, живя то у нас
в Зубалове, то у Анны Сергеевны, пользуясь небольшими Ц скорее символич
ескими Ц привилегиями старых большевиков, получая какие-то жалкие «пай
ки», они были оба предельно пренебрежительны к земным благам. Оба донаши
вали свою дореволюционную одежду, их пальто носились по 20 лет, свои платьи
шки бабушка перешивала из своего же старья, делая из трех старых платьев
одно новое, приличное. Это был не аскетизм ханжества, а просто отсутствие
излишних потребностей и еще полное непонимание Ц так сказать, неосозна
ние Ц своего нового «высокого» положения в нашем обществе Ц того полож
ения, благодаря которому иные родственники «августейших» особ создава
ли роскошную жизнь и себе, и всем своим близким и далеким. Они же об этом да
же и не помышляли. Мама сама была предельно скромна в своих жизненных зап
росах; только в последние годы ее жизни, Павлуша, работавший в полпредств
е в Берлине, прислал ей несколько хороших платьев, делавших ее совершенн
о неотразимой… А обычно она ходила в скромнейших тряпочках домашнего из
готовления, только изредка «лучшее» платье шила портниха, но все равно о
на и так выглядела прекрасной. Это полное отсутствие мещанского стяжате
льства многими воспринималось даже с обидой; считалось, что вот, мол, каки
е «убогие» старики, уж не мог зять их и приодеть получше… А зять сам носил
летом полувоенный костюм из коломянки, а зимой Ц шерстяной; пальто носи
л тоже лет 15, а странную куцую шубу, крытую оленьим мехом, на беличьей подкл
адке, должно быть «справил» себе сразу же после революции, и вместе с ушан
кой носил зимой до последних своих дней… «Убогие» старики, «марксисты-и
деалисты» сильны были своим духом, животворящим, неиссякаемым и вечным.
Отец знал семью Аллилуевых очень давно, еще с конца 90-х годов. Он оч ень люб
ил и уважал их обоих, Ц и это было взаимно. Об их первых встречах, связанны
х с работой подпольных кружков, много написано в воспоминаниях дедушки,
Ц я не буду этого повторять. Кстати, семейное предание говорит о том, что
в 1903-м году отец, еще молодой человек тогда, спас маму. Это было в Баку; ей был
о два года, она играла на набережной и свалилась в море, Ц он вытащил ее из
воды. Для мамы, впечатлительной и романтичной, такая завязка наверное им
ела огромное значение, когда она встретилась с отцом позже, шестнадцатил
етней гимназисткой, а он приехал из Сибири, ссыльный революционер 38-ми ле
т, давний друг семьи… Что могу помнить я?… Я помню только, что бабушка и дед
ушка жили постоянно у нас на даче Зубалово, Ц хотя их комнаты были всегда
в противоположных концах дома. Они сидели за столом вместе с отцом, котор
ого дедушка называл «Иосиф, ты», а бабушка «Иосиф, Вы», а он обращался к ним
очень почтительно и называл их по имени и отчеству. Так было, я помню, и пос
ле смерти мамы. Родители страшно тяжело перенесли ее смерть, но они слишк
ом хорошо понимали, как тяжело было это и для отца, и поэтому, Ц как мне каж
ется и казалось, Ц в их отношении к нему ничего не переменилось. Эта обща
я боль не обсуждалась никогда вслух, но незримо присутствовала между ним
и. Может быть, поэтому, Ц когда весь дом наш развалился, Ц отец все чаще у
клонялся от встреч с бабушкой и дедушкой. До войны он еще виделся с ними, в
свои редкие приезды в наше бывшее гнездо, Зубалово. Это бывало обычно лет
ом и все собирались где-нибудь за столом в лесу, на свежем воздухе и обеда
ли там. Но, по-видимому, отцу эти визиты были слишком болезненным напомина
нием о прошлом. Он обычно уезжал мрачный, недовольный, иногда перессорив
шись с кем-нибудь из детей. Дедушка и бабушка всегда выходили повидать ег
о. Дедушка приходил и на нашу квартиру в Кремле и, бывало, подолгу сидел у м
еня в комнате, дожидаясь прихода отца к обеду. Обедали обычно часов в 7-8 веч
ера, когда отец приходил после рабочего дня из своего кабинета в ЦК или в С
овете министров (то гда еще Ц Совнаркоме). Обедал он всегда не один, и деду
шке удавалось, в лучшем случае, посидеть вместе с ним за столом, молча… Ино
гда отец подтрунивал над его мемуарами, но все же из уважения к старику, не
позволял себе никаких грубых шуток по этому поводу. Иногда, когда с отцом
приходило слишком много народу, дедушка вздыхал и говорил: «Ну, я пойду к с
ебе. Зайду в другой раз». А другой раз представлялся ему через полгода, или
через год, Ц раньше он не мог никак собраться, потому что это было для нег
о, по-видимому, тяжелым испытанием. В силу своей деликатности и чрезмерно
й щепетильности, дедушка никогда не спрашивал отца о судьбе своего зятя
Реденса, хотя судьба его собственной дочери, Анны, разбитая жизнь ее и ее с
ыновей его очень тревожили. Он только тихо и молча страдал от всего этого,
и насвистывал себе что-то под нос, Ц такая у него появилась привычка. Еще
была тут и гордость Ц ничего не просить, ничего никогда не вымаливать, не
выклянчивать… Люди без самолюбия, без чувства собственного достоинств
а этого понять не могут. Как! рядом с таким человеком и ничего не выпросить
?! Да, ничего… Бабушка была в этом смысле проще, естественнее, примитивнее.
Обычно у нее всегда накапливался запас каких-либо, чисто бытовых жалоб и
просьб, с которыми она обращалась в свое время в удобный момент еще к Влад
имиру Ильичу (хорошо знавшему и уважавшему всю семью), а позже к отцу. И хот
я время разрухи и военного коммунизма давно прошло, бабушка в силу своей
неприспособленности к «новому быту» часто оказывалась в затруднениях
самых насущных. Мама стеснялась много помогать своим родным и «тащить вс
е из дома», Ц тоже в силу всяких моральных преград, которые она умела пер
ед собой воздвигать, и часто бабушка, совершенно растерянная, обращалась
к отцу с такой, например, просьбой: «Ах, Иосиф, ну подумайте, я нигде не могу
достать уксус!» Отец хохотал, мама ужасно сердилась, и все быстро улажива
лось. После маминой смерти бабушка чувствовала себя у нас в доме стеснен
но. Она жила или в Зубалове, или в Кремле, в своей маленькой чи стенькой ква
ртирке, одна среди старых фотографий и старых своих вещей, которые возил
а с собой по всем городам всю жизнь: потертые старинные кавказские коври
ки, неизменная кавказская тахта, покрытая ковром (с ковром же на стене, с п
одушками и мутаками) какие-то сундучки столетней давности, дешевые пете
рбургские безделушки, Ц и всюду чистота, порядок, аккуратность. Я любила
заходить к ней, Ц у нее было тихо, уютно, тепло, но бесконечно грустно. О че
м же веселом могла она говорить?… Но здоровье и жизнелюбие ее были неисто
щимы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27