В конце апреля мы все узнали, что он опять «продолжает свой срок» Ц те с
амые восемь лет, которые ему так милостиво разрешили прервать, чтобы нач
ать новую жизнь… А теперь его «попросили» досидеть срок до конца, Ц поск
ольку на свободе он не вел себя должным образом. Срок окончился не полнос
тью; весной 1961 года его все-таки отпустили из Лефортовской тюрьмы по состо
янию здоровья. У него были больная печень, язва желудка и полное истощени
е всего организма Ц он всю жизнь ничего не ел, а только заливал свой желуд
ок водкой… Его отпустили снова, но уже на более жестких условиях… Ему раз
решили жить, где он захочет, Ц только не в Москве (и не в Грузии…). Он выбрал
почему-то Казань и уехал туда со случайной женщиной, медсестрой Машей, ок
азавшейся возле него в больнице… В Казани ему дали однокомнатную кварти
ру, он получал пенсию, как генерал в отставке; Ц но он был совершенно слом
лен и физически и духовно. 19 марта 1962 года он умер, не приходя сутки в сознани
е после попойки с какими-то грузинами. Вскрытие обнаружило полнейшее ра
зрушение организма алкоголем. Ему был лишь сорок один год. Его сын и дочь (
от первого брака) ездили на похороны вместе с его третьей женой Капитоли
ной, единственным его другом. На похороны собралась чуть ли не вся Казань
… На детей и Капитолину смотрели с удивлением, Ц медсестра Маша, незакон
но успевшая зарегистрировать с ним брак, уверила всех, что она-то и была в
сю жизнь его «верной подругой… Она еле подпустила к гробу детей. В Казани
стоит сейчас на кладбище могила генерала В. И. Джугашвили, с претенциозно
й надписью, сделанной Машей, Ц „Единственному“.

20

Ты уже устал, наверное, друг мой, от бесконечных смертей, о которых я тебе р
ассказываю… Действительно, была ли хоть одна, благополучная судьба? Вокр
уг отца как будто очерчен черный круг, Ц все, попадающие в его пределы, ги
бнут, разрушаются, исчезают из жизни… Но вот уже десять лет, как и его само
го не стало. Возвратились из тюрьмы мои тетки Ц Евгения Александровна А
ллилуева, вдова дяди Павлуши, и Анна Сергеевна Аллилуева, вдова Реденса, м
амина сестра. Вернулся из казахстанской ссылки сын Сванидзе Ц мой ровес
ник. Вернулись многие Ц тысячи и тысячи людей, кто уцелел, кто остался в ж
ивых. Эти возвращения Ц великий исторический поворот для всей страны,
Ц масштабы этого возвращения людей к жизни трудно себе вообразить… В зн
ачительной степени и моя собственная жизнь сделалась нормальной тольк
о теперь: разве могла бы я раньше жить так свободно, передвигаться без спр
оса, встречаться с кем хочу? Разве могли бы мои дети раньше существовать т
ак свободно и вне докучливого надзора, как живут они сейчас? Все вздохнул
и свободнее, отведена тяжелая, каменная плита, давившая всех. Но, к сожален
ию, слишком многое осталось без изменения, Ц слишком инертна и традицио
нна Россия, вековые привычки ее слишком крепки. Но еще больше, чем дурного
, есть у России неизменно доброго, и этим-то вечным добром, быть может, и дер
жится она, и сохраняет свой лик… Всю жизнь мою была рядом со мною моя няня
Александра Андреевна. Если бы эта огромная, добрая печь не грела меня сво
им ровным постоянным теплом, Ц может быть, давно бы я уже сошла с ума. И сме
рть няни, или «бабуси», как мои дети и я звали ее, была для меня первой утрат
ой действительно близкого, в самом деле глубоко родного, любимого, и люби
вшего меня, человека. Умерла она в 1956 году, дождавшись возвращения из тюрьм
ы моих теток, пережив моего отца, дедушку, бабушку. Она была членом нашей с
емьи более, чем кто-нибудь иной. За год до ее смерти справили ее семидесят
илетие, Ц это был добрый веселый праздник, обьединивший даже всех моих, в
ечно враждовавших между собою, родственнико в Ц ее все любили, она всех л
юбила, каждый желал сказать ей доброе слово. Бабуся была для меня не тольк
о няней еще и потому, что ее природные качества и таланты, которые судьба н
е дала ей развить, простирались далеко за рамки обязанностей няни. Алекс
андра Андреевна была родом из Рязанской губернии; деревня их принадлежа
ла помещице Марии Александровне Бер. В этот дом попала в услужение и трин
адцатилетняя Саша. Бер были в родстве с Герингами, а у Герингов служила ня
нина тетка Анна Дмитриевна, вырастившая праправнуков Пушкина, с которым
и до последнего времени она жила в писательском доме на Плотниковом пере
улке. В этих двух семьях и у их родственников в Петербурге жила моя бабуся
Ц в горничных, в поварихах, в экономках и, наконец, няней. Долгое время жил
а она в семье Николая Николаевича Евреинова, известного театроведа и реж
иссера, и нянчила его сына. На фотографиях тех лет Ц бабуся прехорошеньк
ая столичная служанка с высокой прической и стоячим воротничком, Ц нич
его деревенского в ней не осталось. Она была очень смышленная, сообразит
ельная девушка и легко усваивала то, что видела вокруг себя. Либеральные
интеллигентные хозяйки научили ее не только одеваться и хорошо причесы
ваться. Ее также научили читать книги, ей открыли мир русской литературы.
Она читала книги не так, как читают образованные люди Ц для нее герои был
и живыми людьми, для нее все о чем написано, было Ц правда. Это не был вымыс
ел Ц она ни минуты не сомневалась, что «Бедные люди» были, как была бабушк
а Горького… Раз, как-то Горький приезжал к отцу в гости в Зубалово, Ц в 1930-м
году, еще при маме. Бабуся моя выглядывала в переднюю через щелку приоткр
ытой двери, и ее вытащил за руку Ворошилов, которому она объяснила, что «оч
ень хочется на Горького посмотреть». Алексей Максимович спросил ее, что
она читала из его книг и был удивлен, когда она перечислила почти все… «Ну
, а что же вам больше всего понравилось?» Ц спросил он. Ц «Ваш рассказ, как
вы у женщины роды принимали», Ц ответила бабуся. Это была правда, расска
з «Рождение человека» пор азил ее больше всего… Горький был очень доволе
н и пожал ей с чувством руку, Ц а она была счастлива на всю жизнь и любила п
отом рассказывать об этом. Видела она у нас в доме и Демьяна Бедного, но ка
к-то не восторгалась его стихами, а говорила только, что он был «большой б
езобразник»… В доме Евреиновых она жила до революции, после которой Евре
иновы вскоре уехали в Париж. Ее очень звали с собой, но она не захотела уез
жать. У нее было два сына, Ц младший умер в голодные двадцатые годы в дере
вне. Несколько лет ей пришлось прожить в своей деревне, которую она терпе
ть не могла и ругала с чувством уже привычной горожанки. Для нее это была «
грязь, грязь и грязь», ее теперь ужасали суеверия, некультурность, невеже
ство, дикость и, хотя она великолепно знала все виды деревенской работы, е
й это все стало неинтересно. Земля ее не тянула, и потом ей хотелось «выучи
ть сына», а для этого надо было зарабатывать в городе… Она приехала в Моск
ву, которую презирала всю жизнь; привыкнув к Петербургу, она уже не могла е
го разлюбить. Я помню, как она радовалась, когда я впервые поехала в 1955 году
в Ленинград. Она называла мне все улицы, где жила и где в булочную ходила, и
где «с колясочкой сидела», и где на Неве в садке «живую рыбу брала». Я прив
езла ей из Ленинграда кипу открыток с видами улиц, проспектов, набережны
х. Мы разглядывали их с ней вместе и она все умилялась, все вспоминала… «А
Москва-то прямо деревня, деревня по сравнению с Ленинградом, и никогда не
сравняется, как ее ни перестраивай!» Ц все повторяла она. В двадцатые год
ы, однако, ей пришлось жить в Москве, сначала в семье Самариных, а потом Ц д
октора Малкина, откуда ее как-то уж переманила моя мама, весной 1926 года по п
ричине моего рождения. В нашем доме она обожала троих людей. Прежде всего
Ц маму, которую, несмотря на ее молодость, очень уважала Ц маме было 25 лет
, а бабусе уже сорок один, когда она пришла к нам… Потом она обожала Н. И. Бух
арина, которого любили вообще все, Ц он жил у нас в Зубалове каждое лето с
о своей женой и дочерью. И еще бабуся об ожала дедушку нашего Сергея Яковл
евича. Дух нашего дома, Ц тогда, при маме, Ц был ей близок и мил. У бабуси бы
ла великолепная петербургская школа и выучка, Ц она была предельно дел
икатна со всеми в доме, гостеприимна, радушна, быстро и толково делала сво
е дело, не лезла в дела хозяев, уважала их всех равно и никогда не позволял
а себе судачить или критиковать вслух дела и жизнь «господского дома». О
на никогда не ссорилась ни с кем, поразительно умея всем сделать какое-ни
будь добро, и только гувернантка моя, Лидия Георгиевна, сделала попытку в
ыжить бабусю, но поплатилась за это сама. Бабусю даже отец уважал и ценил.
Бабуся читала мне вслух мои первые детские книжки. Она же была первым учи
телем грамоты Ц и моим, и моих детей Ц у нее был чудесный талант всему уч
ить весело, легко, играя. Должно быть, что-то она усвоила от хороших гуверн
анток, с которыми ей приходилось раньше жить бок о бок. Я помню, как она учи
ла меня счету: были слеплены шарики из глины и покрашены и разные цвета. Мы
их раскладывали на кучки, соединяли, разъединяли, и таким образом она нау
чила меня четырем действиям арифметики, Ц еще до появления в нашем доме
учительницы Наталии Константиновны. Потом она водила меня на занятия до
школьной музыкальной группы в доме у Ломовых, Должно быть, оттуда она пер
еняла музыкальную игру: мы садились с ней за стол и она, обладая природным
слухом, выстукивала мне пальцами на столе ритм какой-нибудь знакомой пе
сенки, а я должна была угадать Ц какой. Потом то же делала я, Ц а она угады
вала. А сколько она пела мне песен, как чудно и весело она это делала, сколь
ко она знала детских сказок, частушек, всяких деревенских прибауток, нар
одных песен, романсов… Все это лилось и сыпалось из нее, как из рога изобил
ия, и слушать ее было неслыханное удовольствие… Язык ее был великолепен…
Она так красиво, так чисто, правильно и четко говорила по-русски, как тепе
рь редко где услышишь… У нее было какое-то чудное сочетание правильност
и речи, Ц это была все-таки петербургская речь, а не деревенская, Ц и раз
ных веселых , остроумных прибауток, которые неведомо откуда она брала, Ц
может быть, сама сочиняла. «Да, Ц говорила она, незадолго до смерти, Ц был
о у Мокея два лакея, а теперь Мокей Ц сам лакей»… Ц и сама смеялась… В ста
ром Кремле 20-х, начала 30-х годов, Ц когда было много народа и полно детей, он
а выходила гулять с моей коляской, дети Ц Этери Орджоникидзе, Ляля Ульян
ова, Додик Менжинский, Ц собирались вокруг нее и слушали, как она рассказ
ывала сказки. Судьба дала ей повидать многое. Сначала она жила в Петербур
ге, и хорошо знала тот круг, к которому принадлежали ее хозяева. А это были
выдающиеся люди искусства Ц Евреинов, Трубецкой, Лансере, Мусины-Пушки
ны, Геринги, Фон-Дервиз… Однажды я показала ей книгу о художнике Серове Ц
она обнаружила там много знакомых ей лиц и фамилий, Ц это был круг худож
ественной интеллигенции тогдашнего Петербурга… Сколько рассказов был
о у нее в голове обо всех, кто бывал у них в доме, как одевались, как ходили в
театр слушать Шаляпина, как и что ели, как воспитывали детей, как заводили
романы хозяин и хозяйка, которые отдельно и потихоньку, просили ее перед
авать записки… И, хотя, усвоив современную терминологию, она называла св
оих прежних хозяек «буржуйками», Ц ее рассказы были беззлобны, наоборо
т, она с благодарностью вспоминала Зинаиду Николаевну Евреинову, или ста
рика Самарина. Она знала, что они не только брали у нее, Ц они ей и дали мно
гое увидеть, узнать и понять… Потом судьба забросила ее в наш дом, в тогдаш
ний еще более или менее демократический Кремль, Ц и здесь она узнала дру
гой круг, тоже «знатный», с другими порядками. И как чудно рассказывала он
а позже о тогдашнем Кремле, о «женах Троцкого», о «женах Бухарина», о Кларе
Цеткин, о том, как приезжал Эрнст Тельман, и отец принимал его в своей квар
тире в Кремле, о сестрах Менжинских, о семье Дзержинского, Ц да боже мой, о
на была живая летопись века, и много интересного унесла она с собой в моги
лу… После маминой смерти, когда все в доме переменилось, и мамин дух быстр
о уничтожался, а люди, собранные ею в доме были изгнаны, одна лишь бабуся о
сталась незыблемым, постоянным, оплотом семьи. Она провела всю жизнь с де
тьми, Ц и сама была как дитя. Она оставалась во все времена ровной, доброй,
уравновешенной. Она собирала меня утром в школу, кормила завтраком, корм
ила обедом, когда я возвращалась, сидела в соседней своей комнате и заним
алась своими делами, пока я готовлю уроки; потом укладывала меня спать. С е
е поцелуем я засыпала Ц «ягодка, золотко, птичка», Ц это были ее ласковы
е слова ко мне; с ее поцелуями я просыпалась утром Ц «вставай, ягодка, вст
авай птичка», Ц и день начинался в ее веселых, ловких руках. Она совершен
но лишена была религиозного, и вообще всякого ханжества; в молодости она
была очень религиозной, но потом Ц отошла от соблюдения обрядов, от «быт
овой», деревенской религиозности, наполовину состоящей из правил и пред
рассудков. Бог, наверное, существовал для нее все-таки, хотя она утверждал
а, что больше не верует. Но перед смертью ей все же захотелось исповедатьс
я хотя бы мне, и она рассказала мне тогда все о маме… У нее была когда-то, до
революции, своя семья, потом муж ушел на войну и в тяжелые голодные годы не
захотел вернуться. У нее умер тогда младший любимый сын ее и она прокляла
навсегда мужа, оставившего их одних в голодной деревне… Позже, узнав, где
она теперь служит, муж вспомнил о ней, и с истинно мужицкой хитростью стал
бомбардировать ее письмами, намекая о желании вернуться, Ц у нее уже был
а тогда своя комната в Москве, где жил ее старший сын. Но она была тверда, он
а презирала своего бывшего мужа. «Ишь, Ц говорила она, Ц как плохо было, т
ак исчез, и сколько лет ни слуху, ни духу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27