«Иди!»
Поль вышел. Жюль подошел к зеркалу, причесал щеткой волосы, снял приставшую к рукаву пушинку, вздохнул. В соседней комнате – неразборчивое бормотанье Поля, глухой бас отца. Жюль на цыпочках прошел по коридору, остановился у дверей кабинета.
– Я найду его сам, – услыхал он голос отца, и вслед за этими словаки последовало густое, с тенорком в конце, «апчхи». Чихнул отец. Отрывисто, торопливо и весьма натурально дважды чихнул Поль. Жюль решил войти в кабинет. Едва он взялся за ручку двери, как Поль чихнул еще два раза подряд.
Жюль остановился. Как это понять? Очевидно, предыдущий чих в счет идет – так, что ли? Громоподобно чихнул отец. Сбитый с толку, Жюль вошел в кабинет. Поль увидел брата и чихнул три раза. Произнес: «О господи!» – и чихнул пять раз подряд.
– А! Жюль! – сказал отец. – Я тебя ищу, друг мой! Поль, оставь нас. Не понимаю, с чего это тебе понадобилось нюхать мой табак! Ну и чихай на здоровье! Садись, Жюль.
Поль поймал укоризненный взгляд брата и, мучительно желая чихнуть только один раз, расчихался до слез и стона. Пьер Верн смотрел на сыновей своих с едва заметной улыбкой. Жюль облегченно вздохнул, когда на носу у отца увидел очки, а в руках трубку: добрый знак. Очки на носу – это длительная беседа без нотаций. Трубка в руках – это очень приятная беседа с благополучным концом. Если бы знать, от кого письмо, тогда можно было бы решать задачу, не заглядывая в ответ.
– Еще раз прошу тебя садиться, – сказал отец. – Я хочу поговорить с тобой, и по весьма серьезному делу. Садись, Жюль! Вот сюда, в это кресло.
Жюль только пожал плечами и остался стоять, разглядывая бронзовый бюст Наполеона на столе между огромными чернильницами. Отец смотрел на сына. В доме было тихо. Молчание отца действовало на Жюля гипнотически. Если письмо от Жанны – это не так страшно; если письмо из Парижа по поводу пьесы, то и это не страшно, но если письмо от торговой фирмы «Глобус» – это уже нехорошо.
– Пришло письмо на твое имя, – начал отец. – Еще раз прошу тебя сесть в это кресло. Спасибо. Гм… На конверте под адресом я прочел следующее: «В случае ненахождения адресата вернуть по адресу: Париж, улица Мира, торговая фирма “Глобус”». В момент получения письма адресата на месте не оказалось, поэтому я и вскрыл конверт.
– Я никуда не уезжал, ябыл дома, – сказал Жюль.
– Ты был в Нантском лицее, друг мой, – спокойно произнес отец. – Лицей, где ты учишься, и дом – разные вещи, различные понятия. Письмо пришло в твое отсутствие, адресата на месте не оказалось, оно попало в мои руки. Следовательно…
– Позволь перебить, папа, – неспокойно, нервничая, сказал Жюль. – Если послушать тебя, то выходит, что я имею право вскрывать и твои письма, когда они приходят в твое отсутствие!
– Юридически ты имеешь на это право, если на конверте стоит просьба: вернуть по адресу. Но, прежде чем вернуть, надо узнать, в чем дело. И еще: существует закон, ему уже сотни лет, говорящий о том, что не сын воспитывает отца, а наоборот. Что ты можешь сказать по этому поводу?
– Ничего, папа, кроме одного, а именно: закон – препротивная штука, он напоминает флюгарку на нашей крыше.
– На нашей крыше? – Отец привстал, – Точность, мой друг, точность! Великая вещь – точность! На нашей крыше – это одно, на крыше нашего дома – совсем другое. Закон не флюгарка, он компас. Повтори!
– Флюгарка на крыше нашего дома, – невыразительно, но упрямо произнес Жюль.
Пьер Верн рывком снял очки и положил их на стол.
– Ты принимаешь меня за Анри де Ляфосса, Жюль, – совсем несердито произнес Верн. – Я очень ценю в тебе живость воображения и чувство юмора, но мне не нравится та настойчивость, с которой ты воспитываешь в себе и эту живость и это чувство. Нехорошо, Жюль, очень нехорошо!
Жюль, очень любивший отца, всегда пугался, когда видел его без очков. Серые, пронзительные глаза, лишенные стеклянного прикрытия, становились острыми и проникающими в самую душу – без жалости и снисхождения. Пьер Верн в очках – это был отец Жюля, Поля и их сестер, добрый, отзывчивый, щедрый и гостеприимный, весельчак и острослов. Тот же человек без очков назывался Пьером Верном; это был адвокат, знаток законов, авторитет, сухое, не знающее снисхождения существо, похожее скорее на прокурора, но никак не на защитника. Готовя старшего своего сына в юристы, Пьер Верн взыскивал с него, как с преступника, нарушившего ту или иную статью закона. Это было одновременно и воспитанием и практическим приготовлением к юридической деятельности в будущем. Однако душа Жюля всё же была закрыта для Пьера Верна. Он нажимал там, где следовало совсем не трогать, он настаивал в тех случаях, когда нужно было подойти с нежностью и лаской, он читал нотации тогда, когда самым лучшим выходом было бы полнейшее молчание. Хорошо зная душу и склонности своих подзащитных, Пьер Верн совершал грубые ошибки, экспериментируя над сыном. Ему казалось, что он, отец и воспитатель, непогрешим. Детей своих он называл воском, себя – ваятелем. Поль – этот действительно был воском. Жюль, вполне ощутимо для отца, порою превращался в орешек: его можно было раздавить, но не смять. Что касается мадам Верн, то эта женщина, как и большинство матерей во всех странах мира, воспитанию предпочитала обильные ласки, поцелуи и полное устранение всех педагогических систем и взглядов. Несмотря на это, и Жюль и Поль сильнее были привязаны к отцу, чем к матери.
– Так вот, письмо от «Глобуса», – сказал Верн. – И название-то какое нелепое – «Глобус»! Почему не «Циркуль»? Ну-с, ладно. Этот «Глобус» доводит до твоего сведения, что твой проект раскрывающегося глобуса, – то есть уже не фирмы, а учебного наглядного пособия, – одобрен и может быть принят к изготовлению на следующих условиях…
Пьер Верн замолчал. Очки то надевались, то снимались. Наконец они были надеты, но не на нос, а на лоб – примета исключительно дурная. Жюль решил не возражать, а только слушать.
– Условия следующие, – начал Пьер Верн заметно изменившимся голосом. – Ты приготовляешь наглядное пособие это в виде макета – макета раскрывающегося глобуса, который таким образом объясняет устройство земли до ее центра. Затем ты составляешь таблицу с подробными математическими и геологическими выкладками. Торговая фирма делает две тысячи таких дурацких глобусов и уплачивает тебе триста франков. Всё.
– Очень интересно и приятно, – дрогнувшим голосом проговорил Жюль. – И что плохого… Нет, нет, – испуганно оборвал он себя, – я буду молчать. Я только хотел спросить: что тут дурного?
– Тут всё дурно. – Очки пересели на нос. – Меня злит твой вопрос, Жюль! Меня злят твои ошибки чисто юридического свойства. Ошибка первая: ты ни слова не сказал о патенте. Колоссальная ошибка! Триста франков… Патент даст тебе не менее пяти тысяч франков. Ошибка вторая: свое предложение ты не заверил в нотариальном порядке. Его украдут у тебя. Уже украли! Честнейшим юридическим способом украли! Ты простофиля, мой друг! Тебя обворовали на очень большую сумму. Ты романтик. Фантазер. Три месяца назад тебе исполнилось восемнадцать лет. Через два года ты будешь на юридическом факультете. Мне за тебя страшно, Жюль! Ты хочешь заняться самой неспокойной, самой рискованной профессией, – сам посуди, друг мой!
Пьер Верн раскурил погасшую трубку.
– Забираясь внутрь земли, – продолжал он, – ты совсем забываешь о ее поверхности, а она прекрасна и сама по себе, и теми возможностями, которые… я не в силах говорить, я теряюсь, я положительно теряюсь! Что может быть лучше профессии юриста! Мой отец был судьей. Я не изменил призванию твоего деда, Жюль. А ты… подумать только, в нашем роду романтики! Стихотворцы! Сочинители пьес! Да известно ли тебе, что литература – лотерея? На сто билетов в ней один полувыигрыш. Полных нет.
– А Диккенс? А Фенимор Купер? А Вальтер Скотт? А Лафонтен? А… – осмелев, вскипел Жюль.
– А это и вовсе пустые билеты, если хочешь знать, – устало отмахнулся Пьер Верн. – Выигрывают те, кто их иллюстрирует. Только иллюстраторы остаются в памяти читателей. Грош цена той книге, которая просит рисунка! А ты…
– Не может быть, папа, чтобы ты говорил серьезно! – воскликнул Жюль. – Ну, скажи, что ты шутишь! Не может быть! Литература…
Пьер Верн внимательно оглядел сына и подумал: «Я, кажется, перехватил… Действительно, таким способом этого юношу не поставишь на правильную дорогу..»
– А я люблю книги с рисунками, – с жаром произнес Жюль. – Я ценю их особенно высоко. Отдай мне письмо от «Глобуса».
– Возьми. И вот тебе еще одно письмо. От него пахнет духами. Конверт надписан мужской рукой, но это уловка. Письмо от женщины.
– Это от Жанны, папа, – сказал Жюль, и голос его понежнел, дрогнул, на щеках выступил румянец. – Как пахнет духами, папа! Можно идти?
– Подожди. Вот этим ножом вскрой конверт. Ну, вскрывай! А теперь читай вслух. Я люблю слушать любовную чепуху.
– Папа! Это не любовь! Ты прочти сам. Я не могу!
– Мы не чужие, Жюль. Я сам был молод и сам любил. Это было давно. Сделай мне удовольствие, прочти! Жанна – хорошая девушка, мне она очень нравится. Что она делает в Париже?
– Хорошо, папа, я прочту. Я начинаю. Гм… «Дорогой мой Жюль»… Тут, папа, всего пятнадцать строк. Прочти сам. Мне как-то…
– Догадываюсь, – улыбнулся Пьер Верн. – Давай письмо. Так. «Дорогой мой Жюль, подробности сообщит Леон Манэ, я же пока наскоро хочу уведомить тебя о том, что „Глобус“ согласен выплатить тебе тысячу франков. Я уже беседовала с директором, и он даже угощал меня в кафе на бульварах. Ты глупый. Я забочусь только о тебе»… Гм… Тысячу франков. А тебе обещают триста. Кто прав, Жюль? Сиди, сиди, тут еще три строчки. Ага, дело касается поверхности земли. Жанна не залезает внутрь глобуса. Итак, слушай: «Посоветуйся со своим отцом относительно патента. Целую тебя, обнимаю, тоскую. Твоя Жанна. Двадцать шестое мая. Париж».
– Там так и написано – «твоя»? – спросил Жюль.
– Так и написано, синим по сиреневому. Конверт надписывал, по-моему, тот самый человек, который поил твою Жанну кофе и кормил тартинками.
– Папа!
– Жюль! Всё, что касается дел любовных, подлежит ведению мадам Софи Верн. Она пошла в гости. Дай мне твою руку, сын. Вот так. Запомни все мои советы.
– Спасибо, папа! – Жюль прижался губами к руке отца. – Ты добрый, папа! Я тебя очень люблю!
– И я тебя также. Возьми эту мелочь, я тебе не выдавал за апрель. Иди с богом, мой дорогой Жюль! Всегда помни то, что я говорил!
Поль сидел на скамье подле дома и перелистывал какую-то книгу. Увидев брата, его веселое, сияющее лицо, Поль и сам просиял.
– Сошло? – спросил он. – Всё благополучно.?
– Всё хорошо, Поль. Наш отец – чудесный человек, но ты… ты тоже хороший, только ты еще совсем младенец. Ты даже чихать по уговору не умеешь!
– Неправда, Жюль! Я чихнул по уговору дважды: сперва один раз, потом два раза. Но мне пришлось понюхать табаку. Я не умею чикать по заказу, мне нужно для этого сунуть нос в табак! Но ты веселый, значит…
– Это значит, что я прошелся по поверхности глобуса, предварительно заглянув внутрь его, – смеясь, сказал Жюль. – Вот когда-нибудь…
– Ты о чем?
– Так. Я думаю о патенте. О патенте на счастье всей жизни. Складываю, делю, умножаю…
– И вычитаешь, конечно?
– В моей арифметике вычитание отсутствует! До свидания!
– Подожди, Жюль! Скажи, пожалуйста, папа тебе говорил что-нибудь о рыжем посетителе?
Жюль остановился. Рыжий посетитель?.. Запахло чем-то романтическим, таинственным, воспоминания о прочитанном веселым вихрем пронеслись в голове Жюля.
– Рыжий посетитель? Папа об этом не сказал ни слова. Он, этот посетитель, действительно рыжий?
– Как индейский петух. Этот человек пришел к папе вчера и беседовал с ним больше часа. Потом он расспрашивал меня о тебе. Просил передать тебе привет. Очень интересный человек, Жюль!
– Молодой? Старый? Как зовут?
– Лет под шестьдесят. Он назвал себя Барнаво. Он обедал у Бенуа, я видел их потом в парке – они стреляли в тире. Наш папа ждет его к себе завтра вечером. Этот Барнаво плакал, а папа хохотал.
– Гм… Барнаво – прошептал Жюль. – Первый раз слышу. Страшно интересно. Ну что ж, подождем. Завтра так завтра. Ох, Поль, до чего интересно жить!..
Глава седьмая
Очень много иксов
Пьер Верн любил восемнадцатый век. Все нравилось ему там: и литература, и театр, и музыка, и моды, и даже нравы. Вызывая в своем воображении минувший век, Пьер Верн подолгу задерживался на тех образах, которые особенно были дороги ему. По мнению взыскательного адвоката Пьера Верна, всё нынче во Франции стало мельче, скупее, суше. В этом отношении сродни ему была и жена – с той разницей, что она меньше тосковала и сожалела, так как ей не приходилось служить и честолюбие ее было слабо развито. С нее довольно было и того, что весь Нант знал о ее существовании, люди при встрече с нею раскланивались и со снисходительным уважением относились к ее причудам: к мушке на левой щеке и под правым глазом, крохотному зонтику с непомерно длинной ручкой, припудренным локонам. Нантские рыбаки, ремесленники, мелкие служащие и рантье полагали, что при весьма солидных средствах можно позволить себе и не такие глупости. Нантская буржуазия, наоборот, имея очень большие деньги, вовсе не желала позволять себе тех глупостей, которые так естественно и даже умилительно украшали мадам Верн.
Жюлю прививалось поклонение исчезнувшему, минувшему, но случилось так, что он, существуя в веке девятнадцатом, в мечтах жил на полстолетие вперед. Возможно, что жесткая, направляющая рука отца, желавшего видеть сына своего на юридическом поприще, спасла Жюля от мук пустого бескрылого мечтательства и не увела его в любезный сердцу его родителей восемнадцатый век, то есть назад.
Жюлю на всю жизнь запомнился такой случай. Когда ему исполнилось четырнадцать лет, отец положил на стол лист белой бумаги и спросил:
– Это что?
– Бумага, папа, – ответил Жюль, ожидая какого-нибудь фокуса.
– Это бумага, – сказал отец, – но мы представим, что на ней изображена твоя жизнь. Вот я ставлю точку – это начало твоего пути в будущее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45