мне надоели мои пьесы. Это хлам, третий сорт, не то, к чему меня тянет.
– Что же тебя тянет? – спросил Аристид. – Наша оперетта может дать триста тысяч. Наша оперетта может провалиться. Дело не в качестве моей музыки и твоего текста. Дело не в публике, хотя всё дело именно в ней, к сожалению: она наш хозяин, мы ее слуги.
– Гюго не скажет таких слов, – осудительно проговорил Жюль.
– То Гюго, а то ты и я, – сказал Иньяр. – Гюго – великан. Мы – пигмеи.
– Гюго – великан, это правда, но мы не пигмеи, – возразил Жюль. – Пигмей доволен тем, что он делает.
– Довольны и мы, – пожал плечами Иньяр.
– Я не доволен, Аристид, – серьезно проговорил Жюль. – Я со стороны смотрю на себя и морщусь. Порою мне хочется избить этого Жюля Верна за то, что он делает.
– Не бей, а приласкай, – рассмеялся Иньяр, – за то, что он делает успехи. «Сломанные соломинки» уже замечена, о пьесе пишут, ты имеешь деньги. Чего тебе надо, не понимаю. Дьявольское честолюбие, как посмотрю.
– Без честолюбия нельзя работать, – сказал Жюль. – О том же говорил и Гюго. Я не помню, как именно, какими словами, но говорил.
– Гюго становится для тебя богом.
– Он мой образец, пример, учитель.
– А Дюма? – лукаво покосился Иньяр.
– Дюма – это профессор на кафедре сюжета и увлекательного повествования, – ответил Жюль. – Я буду писать отцу, не мешай мне!
Первый черновик письма Жюлю не понравился: он получился сухим и нелюбезным. Второй черновик едва поместился на двух страницах и представлял собою сплошное покаяние и растерянность. Третий вариант смахивал на просьбу. Жюль скомкал черновики и принялся писать набело:
«Дорогой отец! Я решил навсегда отказаться от юридической деятельности. Она мне не по душе, и ты знаешь, почему именно. Диплом мне не помешает, но я поступлю с ним так же, как со школьными наградами и похвальными листами: спрячу так далеко, что и сам забуду, куда спрятал. Я остаюсь в Париже, чтобы заниматься литературой. Горячо целую тебя, мой дорогой отец. Привет Ларам и Пенатам. Твой Жюль».
Жюль ликовал, – отныне он предоставлен себе самому, собственным своим силам, свободен, как птица. Ура!
Ежемесячное пособие от Пьера Верна что-то задерживается… Деньги не пришли. Еще одна, две недели – нет перевода из Нанта. Жюль не нуждался, но его пугало молчание отца, внезапное прекращение присылки пособия. Спустя два месяца Жюль израсходовал все свои деньги. Из Нанта – ни звука.
– Ты умеешь глотать шпаги? – спросил как-то Барнаво своего «мальчика». – Напрасно смеешься; это не так трудно и хорошо оплачивается. Я пробовал – шпага вошла наполовину и дальше идти не захотела. Если бы я поупражнялся с недельку-другую, меня, наверное, приняли бы в труппу индусов, выступающих в цирке.
– Вы, Барнаво, не индус, – сказал Иньяр.
– Благодарю вас, я это помню. Но и те индусы, которые выступают в цирке, родились в Лионе, да будет это вам известно.
Барнаво спросил друзей, чем они питаются. Булочка в два су на второе и пустая тарелка на первое? Подогретый кофе на третье? Воспоминания о прошлом вместо хорошей сигары? Барнаво покачал головой.
– Ничего не понимаю, – сказал он. – Вы, Аристид, знакомы с самим Оффенбахом и даже с капельмейстерами Большой оперы. Ты, Жюль, в превосходных отношениях с Гюго и Дюма. Ваши сочинения, милые мальчики, представляют на сцене. Где же ваши деньги? Ничего не понимаю! Не было связей – вы ели кролика и спаржу. Появились связи – исчез хлеб и нет горчицы… Пожалуйте ко мне на обед в это воскресенье.
– В котором часу изволите? – сверля Барнаво жадными взглядами, спросили музыкант и драматический писатель.
Барнаво был польщен. На обед он приготовил суп из рыбы, мясные котлеты, вишневый компот, поставил на стол кувшин вина и ящик сигар.
Жюль и Аристид ели и пили. Барнаво сидел в сторонке, подливал, подкладывал и умилялся, – аппетит Жюля приводил его в восторг.
– Так много есть может только очень хороший человек, – сказал Барнаво. – Питайся, Жюль, питайся! Я налью тебе еще, – ешь, ешь, такого супа в ресторане не подадут. Ешь, умоляю тебя! Не отказывайся от четвертой тарелки! Все великие люди любили поесть вроде тебя. Ты будешь знаменитым!
– А я, дядюшка Барнаво? – спросил Иньяр, отказываясь от второй тарелки супа.
– Вы? У нас в Пиренеях говорят: кто ест только то, что ему нравится, тот никогда не получит того, чего он хочет. Аминь.
– Я съел восемь котлет, дядюшка Барнаво, – сказал Иньяр.
– И одну тарелку супа. А суп – главное в жизни! Сколько раз говорил я вам об этом, а вы мне не верите. Я знавал одного человека, который питался только супом и вином и прожил сто лет. В завещании он обязал сыновей, внуков и правнуков есть только суп и пить только вино. Сыновья, внуки и правнуки процветают.
– Вы это придумали или слышали от кого-нибудь? – спросил Иньяр.
– Съешьте еще три котлеты и помните, что великий человек и хороший аппетит – одно и то же. Дюма обожает суп. Гюго тоже. Мольер и Расин могли говорить о супе как о первой любви. Великий Наполеон, направляясь в Россию, шел, в сущности, только затем, чтобы поесть кислых щей, есть у русских такое кушанье, я жалею, что оно не прививается у нас. Людовик Двенадцатый сам варил себе раковый суп. Вольтер спрашивал русскую императрицу Екатерину, с которой он состоял в переписке, – как надо варить суп, тот самый, которым кормят ее. Императрица ответила: «Вы берете фазана и жарите его в масле». Великий Лафонтен прославил суп в баснях. Бальзак изобрел кофе из корешков моркови и свеклы – это его суп. Почтенный болтун Скриб придумал изречение: «Суп – это да, всё прочее – литература…» Угодно вам слушать дальше?
– Большое спасибо за обед, – низко кланяясь, сказал Иньяр. – Вы, дядюшка Барнаво, ловко сочиняете!
– Возможно, – согласился Барнаво, дымя сигарой. – Так, самую малость, чтобы не заскучать от правды.
Наконец-то пришло письмо от Пьера Верна! Жюль схватил его, подумав: так приговоренный к смерти берет в руки бумагу о помиловании… Вскрывая конверт, Жюль вслух произнес: «Приговор утвержден…» Глаза его побежали по прямым, энергичным строчкам. Он заглянул в конец, прочел: «Горячо любящий отец». Отлегло от сердца.
Все благополучно: у отца не было денег, он извиняется за задержку.
«Твоя пьеса, сыгранная в Нанте, – читал Жюль, – настоящее литературное произведение, несмотря на легкость и, сказал бы я, пустоту мысли и содержания. Всё же желаю тебе удачи на том поприще, которое так ненавистно тебе только внешне; не забывай, что судейскими были твой прадед и дед! В последний раз, Жюль: или работа со мною в Нанте, что спокойно, прибыльно и солидно, или твоя рискованная литература. В кого бы тебе быть писателем, сам посуди! Не верь Дюма, у него мозги фантазера и выдумщика, верь отцу, он живет на земле и отказывается от крыльев из проволоки и шелка. Подумай и реши: или родной Нант и адвокатская деятельность в моей конторе, или чужой Париж, оставаясь в котором ты должен самостоятельно, без моей помощи, добывать средства к существованию…»
– Кончено, Аристид, – сказал Жюль. – Министерство финансов для меня закрыто.
– Зато ты имеешь неограниченный кредит в Министерстве Надежд и Самообольщений, – утешил Иньяр. – Твои дела не столь плачевны, как кажется. Известно ли тебе, что в Париже выходит журнал под названием «Семейный музей»?
– Что-то слыхал… Мало ли журналов выходит в Париже!
– Журнал этот, – продолжал Иньяр, – печатает рассказы, статьи, научно-популярные беседы и всевозможную мелочь. Редактор журнала – Пьер Шевалье.
Жюль насторожился. Это имя напомнило ему что-то давнее, полузабытое. Пьер Шевалье… Знакомое имя.
– Ты встречал его в Нанте, – сказал Иньяр. – Он старше тебя лет на пятнадцать. Земляк земляку должен помочь. Сходи к нему, он принимает по вторникам и пятницам от двух до пяти. У меня легкая рука, – попытайся. Что стоит!
В приемной редактора «Семейного музея» Жюлю пришлось долго ждать: он оказался десятым в очереди к Пьеру Шевалье. В приемной сидели поэты и прозаики; первых легко было опознать по длинным волосам и фантастической одежде; вторые не носили длинных волос, но отпускали бороды и курили трубки. Поэты читали вслух свои стихи и чувствовали себя в приемной как рыба в воде. Прозаики видом своим напоминали рыб, выброшенных на сушу, хотя проза кормила лучше, чем стихи. Какие-то господа в шляпах и с портфелями в руках без очереди входили в кабинет редактора и скоро выходили оттуда. Жюль с завистью смотрел на этих людей и думал о том времени, когда и он добьется такого же положения, когда и он непринужденно и смело будет посещать кабинеты редакторов, минуя очередь.
На стенах приемной висели раскрашенные картинки. Жюль занялся рассматриванием их. Вот бежит страус с почтовой сумкой на спине. Вот пирамиды и пальмы возле оазиса в пустыне; караван верблюдов проходит мимо пирамиды, залитой ярко-желтыми лучами солнца. На одной картинке изображена морская битва с пиратами, десяток окровавленных тел и много дыма. А это что? Слон несет толстое бревно, на спине добродушного великана сидит голый человек в чалме и размахивает палкой. Еще одна картинка: сбор бананов. И еще: царь пустыни стоит на ярко-золотом песке и смотрит на Жюля благосклонно и приветливо и, кажется, подмигивает: не бойся, не робей, – здесь, в нашей приемной, хорошо и весело, как на уроке географии, помнишь?.. Тигр на соседней картинке исподлобья смотрел на Жюля и говорил: «Мы добрые гении твои, ободрись! Терпи и надейся, не ленись и работай! Всё будет хорошо, вот увидишь!»
Жюль вошел в заветный кабинет. Из-за стола поднялся невысокий человек с взъерошенными волосами и реденькими бачками, пожал Жюлю руку и указал на кресло подле стола. Жюль сел, внимательно оглядывая редактора.
– Вы принесли статью?
Жюль ответил, что он ничего не принес, а пришел с единственной целью познакомиться и поговорить.
– Превосходно! – обрадованно произнес редактор. – Ваша фамилия мне знакома. Я знавал вашего отца. Я видел вашу пьесу «Сломанные соломинки». Пустячок, но не без дарования. Мне пьесы не нужны, мне нужен рассказ или статья. У вас это выйдет, это не трудно!
– Вы думаете? – спросил Жюль. – Вам кажется, что я могу писать?
– Вы уже пишете, земляк! Перейти на беллетристику после пьесы не так уж трудно. Лично я верю в тех людей, которые сперва пишут стихи, а потом рассказы. Вы молодой, пробующий свои силы драматург. Драматургия – дело прибыльное, денежное. Вы намерены, как я вижу, оставить корову и приобрести козла. Вы мужественный человек, земляк!
– Вы думаете? – серьезно произнес Жюль. – Ваши слова окрыляют меня. Я всю жизнь мечтаю о… козле! Ха-ха! Сильно сказано! Но могу ли я надеяться, что…
– Не в моей власти давать и отнимать надежды, – снисходительно улыбнулся редактор. – В моей власти дать заказ, принять его или отвергнуть, оплатить то, что пойдет, и выдать вам два авторских номера журнала плюс пять оттисков вашей работы. Что вы хотите предложить мне?
– Сейчас ничего, но через месяц… – вздохнув, проговорил Жюль, чувствуя прилив мужества и веры в себя. – Скажите, эти картинки в приемной… как их понимать?
– Это бесплатное приложение к нашему журналу; такие картинки мы вкладываем в каждый номер. А что?
– Мне по душе эти картинки, – сказал Жюль, улыбаясь. – Мне кажется, что я сумел бы написать что-то такое, к чему очень подошли бы эти картинки. Например, воздушный шар…
Над головой редактора висела картинка; на ней – воздушный шар, в корзине трое бородачей с трубками в зубах.
– Они напрасно курят, – заметил Жюль. – Этого нельзя делать, это опасно. На картинке со львом тоже ошибка: мох на камне! Это в пустыне-то! Как можно!
Редактор подумал, что к нему явился человек, хорошо знакомый с воздухоплаванием. Жюль разочаровал его:
– Я кое-что смыслю в юридических науках, уложениях о наказаниях, о…
– Упаси боже! – воскликнул редактор, отмахиваясь от перечислений. – Не надо! Что вы знаете такого, из чего можно сделать нужное для нашего журнала?
– Я интересуюсь химией, физикой, географией, главным образом географией, – нерешительно, боясь показаться нескромным хвастунишкой, ответил Жюль. – И интересуюсь воздухоплаванием, паровозостроением, знаком с механикой и медициной. Само собой, всего понемножку, не подумайте, что… Как каждый, – закончил он, поднимаясь с кресла.
– Сидите, сидите! – испуганно закричал редактор. – Не уходите! Вы посланы ко мне самим небом, земляк! – Редактор возбужденно потер руки. – У меня с вами пойдет! Пишите для нашего журнала, очень прошу вас! За рассказ в пятьсот строк мы платим сто франков, за статью…
Редактор начал говорить о гонораре, о программе журнала и его направлении, о том, что две трети тиража расходятся в Париже, одна треть в провинции, – в частности, Нант получает по подписке сорок экземпляров. Жюль сидел, ошпаренный кипятком редакторской реплики относительно ста франков за рассказ. Сто франков! Два рассказа – двести франков. Один рассказ можно написать в три дня: один день на размышления, второй на черновик, третий на переписку. Сто франков!..
А редактор, этот змей-искуситель, подбрасывал все новые и новые «яблоки»: журналу вот как нужны рассказы о путешествиях, приключениях, недурно было бы получить статью о воздухоплавании. За такую статью редакция заплатит столько же, сколько и за рассказ.
– Не угодно ли взглянуть на только что вышедший номер «Семейного музея», – на первой странице вы видите город Чикаго, там только что приступили к постройке пятнадцатиэтажного дома. Три рассказа, – небольшой стишок о хорошей погоде, две статьи, фельетон об Австралии, продолжение романа Жюля Сандо. Рисунки Жана Гранвиля. Загадки и задачи на премию. Бесплатное приложение – цветной рисунок.
– Вам не хватает рассказов? – спросил Жюль.
– Хороших рассказов вообще мало, земляк. Приходится печатать средние и даже плохие, что поделаешь! Стихи у нас идут на подверстку. Гюго не даст нам ничего, как ни проси. Кое-что переводим с английского, немецкого – под шумок; это ничего не стоит, платить некому. Гонорар за перевод ничтожен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45