– Со мною бывали такие штуки.
– Да? И всё прошло? Утешь меня, Аристид!
– Ничего страшного, мой дорогой! Немедленно прекрати работу, забудь, что существует на свете Национальная библиотека, начни посещать салоны, – тебя уже знают, тебя охотно примут, накормят, напоят…
– Ты предлагаешь безделье, Аристид!
– Тебе хочется остаться со своей сеткой, похожей на вуаль?..
Пришлось послушаться Иньяра и специалиста по глазным болезням. Он предостерег:
– В течение полугода никаких занятий, за исключением физического труда.
– Иначе? – спросил Жюль.
– Иначе слепота, – ответил окулист.
Жюль рассмеялся.
– Может быть, вы точно определите, когда именно я ослепну?
– Через двадцать лет. А возможно, и раньше. Советую показаться врачу по внутренним болезням,
Жюль и слушать не хотел.
«Двадцать лет! Да я, может быть, умру раньше этого срока», – говорил он себе. И в тот же вечер решил идти в салон мадам Дюшен, собиравшей у себя молодых писателей, художников и музыкантов. У мадам Дюшен был сын, писавший стихи, которые везде одобряли и нигде не печатали. В этом салоне собирались по субботам, приглашенных щедро угощали винами и закусками, после чего восемнадцатилетний виршеплет читал свои оды и сонеты. Как на грех, к каждой субботе молодой человек ухитрялся приготовить не менее трехсот рифмованных строк.
Жюлю не понравились гости этого салона: желторотые юнцы и молодящиеся старые девы, лодыри и неучи, решившие тем или иным способом проникнуть в литературу, благо для этого требовалось только умение изложить какой-нибудь пустячок и тем позабавить сытого, благополучно царствующего буржуа. Почти все эти «литераторы» днем играли на бирже. В салоне мадам Дюшен собирались в десять вечера и расходились в пять утра. До полуночи читали стихи и танцевали. Стихи, в лучшем случае, представляли собою откровенные подражания Ронсару, танцы граничили с бесстыдством. Посетители салона хулили романы Бальзака, плоско острили, провозглашали тосты за императора, цинично отзывались о женщинах и зло высмеивали друг друга…
К Жюлю пришла Жанна. Она протянула ему обе руки и голосом чистейшей невинности произнесла:
– На днях я получила странное письмо – какие-то двести франков… Ничего не понимаю. Очевидно, у тебя есть поклонники, они ценят твой талант, кто-то из них решил помочь тебе. В этом нет ничего предосудительного: богатый должен помогать бедному, иначе произойдет революция. Откуда ты взял, что эти деньги послала я?
Жюль только улыбнулся. Неужели и в самом деле у него есть поклонники? Очень приятно. Следовательно, надо работать и работать. Проклятые мушки перед глазами!..
Жюль спросил, не знает ли Жанна кого-нибудь из посетителей салона мадам Дюшен. Жанна ответила, что ей легче ответить на вопрос – кого она не знает. Весь Париж раскланивается с нею.
– И ты отвечаешь на каждый поклон?
– Приличия, Жюль, – как ты не понимаешь! Кроме того, этого требует мой муж…
Жанна откровенно скучала. Видимо, было что-то неладное в ее семейной жизни. Жюль догадывался об этом по некоторым едва уловимым признакам: Жавна неохотно говорила о своем муже, осуждала всех тех, кто на войне с Россией нажил огромное состояние. Жюль не удержался, чтобы не спросить:
– А твой муж, Жанна? Он честнее других?
Жанна ответила, что фирма «Глобус» очень выгодно распродала запасы карт и оказала кое-какие услуги союзному флоту.
– Подробностей я не знаю, но кое-что слыхала, – доверительно сообщила Жанна. – Война принесла и горе и радости. Одни осиротели, другие потолстели еще больше. Ты осуждаешь войну, Жюль?
– О да! Но всё же скажу без лицемерия, – некоторые войны я не в состоянии осудить. Я буду приветствовать борьбу черных с белыми, угнетенных с угнетателями, – я на стороне тех, кто борется за свою независимость.
Жанна ввела его в салон своего мужа. Здесь встречались солидные коммерсанты, владельцы газет и издательств, игроки на бирже, интенданты и поставщики на армию и флот. Жюль дважды посетил этот салон и дал себе слово не приходить больше. Да и вообще следовало отоспаться: ночные сборища приучили Жюля к тому, что он спал днем. Однако летающие перед глазами мушки исчезли, в количестве значительно меньшем они появлялись только в те минуты, когда Жюль вспоминал о них.
Весною пятьдесят шестого года он отыскал салон по своему вкусу. Впрочем, этот дом нельзя было назвать салоном: в небольшом загородном особняке ученого Гедо каждый понедельник собирались профессора, сотрудники научно-технических издательств, инженеры. Разговоры велись на темы изобретательства и открытий. Жюля сразу же очаровала атмосфера этих собраний. Он забирался в уголок и внимательно слушал возникающие споры, импровизированные диспуты, жаркие перепалки горячо любящих свое дело людей. Ровно в два ночи гости желали хозяину и его жене всего доброго и расходились по домам.
Жюль познакомился с посетителями этого кружка и незаметно для себя втянулся в споры и диспуты. Заговорили как-то о том, в какой именно области науки появится наибольшее количество открытий. Хозяин назвал химию. Инженер Гош – физику. Спросили Жюля: что он думает по этому поводу?
– Прошу извинить меня, – смущенно ответил он, – я не имею специальности, я всего-навсего непрактикующий юрист и редко печатающийся литератор. Но я люблю науку. Люблю мечтать о том времени, когда человек подчинит себе природу, овладеет всеми секретами материи и установит царство разума, если позволительно так выразиться. Наиболее внушительных побед еще в нынешнем столетии я жду от тех людей, которые работают в самой таинственной, самой многообещающей области, едва разгаданной и еще не вспаханной. Я имею в виду область, связанную с громом и молнией. По-моему, именно здесь скрыты все тайны, – в силе молнии заключены все науки – и химия, и астрономия, и даже география и медицина. Я не умею выражаться точнее, умнее, – простите меня!..
– Прощаем и просим продолжать, – сказал хозяин дома. – Вот только медицина…
– Это от преизбытка благоговения моего, – пояснил Жюль. – Я очень многого жду от электричества. Оно должно осветить наши дома, дать совершенно новый вид энергии для транспорта и промышленности, и, простите, я весьма смутно и, значит, неверно представляю, как именно всё это будет выглядеть, но я страстно люблю фантазировать! Мне кажется, что если я проживу еще лет сорок, я собственными глазами своими увижу корабли, летающие над землей, приборы, посредством которых люди, находящиеся в Париже, будут переговариваться с друзьями, живущими в Лондоне… И много других волшебных вещей. Я хочу быть на уровне всех современных знаний, жадно стремлюсь к этому, стараюсь не отставать…
Он говорил увлеченно, со страстью; его слушали не перебивая, а потом спросили, откуда у него такое свободное обращение с научными и техническими терминами, как сумел он в свои молодые годы так много узнать. Жюль пожал плечами и смущенно отошел в сторону. Да и было от чего смутиться, – хозяин дома, человек очень скупой на похвалу и осторожный в оценках, сказал соседу своему, известному кораблестроителю, побывавшему на войне:
– Этот Жюль Верн еще покажет себя! Мне по душе его запал, страсть, жажда знаний. В нашем скромном кружке появился многообещающий человек. Юрист! Надо же придумать!
Многообещающий молодой человек весьма легкомысленно проводил свой досуг. По вечерам он сидел в театре оперетты, слушал Оффенбаха, посещал концерты итальянских певцов, развлекался в «Водевиле», скучал на премьерах Скриба и Лябиша. Как всё это однообразно, похоже одно на другое, – искрится и вспыхивает, но света не дает.
К перу и чернилам Жюль не прикасался. И только по вторникам он сидел в читальном зале Национальной библиотеки. Иногда сюда приходил Гедо, он подсаживался к Жюлю, и начиналась беседа – знаком, мимикой, жестами. Однажды Жюль признался Гедо в том, что он мало верит в ученых Франции. Гедо громко выругался, – он был оскорблен в своих лучших чувствах. Он покинул читальный зал, прошел в курительную и там дал волю своему гневу.
– Напрасно сердитесь, вы не поняли меня, – убеждал его Жюль. – Не меньше вашего я люблю мою родину, и я не намерен оскорблять ее, говоря, что она во многом уступает и непременно уступит Англии и Германии, – в том смысле, какой вы имеете в виду. Что тут оскорбительного! Мы – это литература, живопись, дамские наряды.
Гедо скрипнул зубами, сжал кулаки. Однако, выйдя вместе с Жюлем из библиотеки, он взял его под руку и тоном человека, примирившегося с противником, сказал:
– Забудьте мой резкий тон! Иначе я не мог, вы поймете, надеюсь. Но… ладно, не будем больше об этом. Я хочу сообщить следующее: мой друг, побывавший в прошлом году в России, говорил мне, что эта страна представляет собою грандиозную лабораторию всевозможных замыслов и открытий. Он говорил мне, что русские очень талантливы, упорны и терпеливы, и именно от них, русских, ждет мой друг почина в изобретательстве, – как раз там, где заключены любезные вашему сердцу гром и молния. Знаете ли вы Россию? Плохо? Я тоже очень плохо. Надо попросить Корманвиля подробно рассказать нам об этой загадочной стране.
Жюль улыбнулся:
– Не сердитесь, но эта загадочная страна разбила нашего Бонапарта! Мне хорошо известно, что русские очень сильны, но их беда в том, что руководят ими люди бездарные и жестокие. Русские – фантазеры и мечтатели, но крепостное право мешает им осуществить свои фантазии и мечтания. В одном салоне не так давно я встретил русского, по фамилии Соболевский, – преинтересный человек! Исключительная личность, скажу вам! Он рассказывал изумительные вещи о таланте своих соотечественников. Грустно, что мы так дурно знаем эту потрясающе большую страну. Мы, французы, легкомысленны и самоуверенны!
– Опять! – вспылил Гедо, – Вы плохой патриот, сударь!
– Плохой патриот! – вспылил и Жюль. – Плохой патриот указывает на плохое и говорит, что оно хорошее. Плохой патриот усыпляет и лжет. Не будем ссориться, возобновим нашу беседу.
– Возобновим, – неохотно согласился Гедо. – Вы что-то начали говорить мне о фантазии, когда мы сидели в читальном зале. Вы…
– Я начал о том, – с жаром перебил Жюль, – что сейчас фантазия опережает науку. Придет время, когда наука опередит фантазию. Нашему поколению необходимо вооружиться всеми знаниями, не пренебрегать тем, что сделали англичане, немцы, русские, – от всех понемножку, без гордости и ложного самолюбия! Вот о чем я говорил. Необходимо быть на уровне современных достижений – вот о чем я всегда говорю и думаю.
– Юрист! – рассмеялся Гедо, разводя руками. – В жизни моей не встречал подобных юристов. Учили одному, получилось другое!
– Общение с вами благотворно действует на меня, – сказал Жюль. – Ругайтесь, бранитесь, но не отталкивайте меня! Почаще разговаривайте со мною, указывайте, критикуйте, помогайте, – я так мало знаю…
Гедо крепко пожал руку Жюлю и молча поклонился, что должно было означать: «Всегда к вашим услугам!»
Жюль зашагал к себе, радуясь возможности наедине побыть со своими думами, – в эти часы дня Иньяр уходил в театр на репетиции своей оперетты. Но, видно, судьбе не хотелось, чтобы Жюль работал в этом году: не успел он снять пальто и шляпу, как вошел Лемарж – его приятель по юридическому факультету.
– Я к тебе с просьбой, – сказал он.
– И для этого ты оделся, как жених!
– Я и есть жених. Через десять дней я женюсь на молодой, красивой, богатой!
– Редчайшее соединение качеств, – заметил Жюль, – Умна ли она?
– Пока что да. Прошу тебя быть на церемонии моего бракосочетания; оно состоится двенадцатого мая, в Амьене. Мы весело проведем время, ты отдохнешь…
Жюль поблагодарил за оказанную ему честь. Уехать из Парижа, повеселиться на свадьбе, ухаживать за хорошенькими амьенками, влюбиться, полюбить, сделать предложение, вступить в брак… Заманчиво и страшно.
Он взглянул на свой письменный стол. На нем всё в пыли. Амьен или работа? Длительное безделье или образовательные беседы с Гедо и уютный читальный зал в Национальной библиотеке?
– Очень прошу тебя, поедем, – умоляюще протянул Лемарж. – Клянусь, не раскаешься. Родители моей невесты богаты. Их винному погребу завидует весь город. Ты поживешь у нас пятнадцать – двадцать дней, а потом сядешь за свой стол, сотрешь с него пыль и с новыми силами примешься за работу. Ты растолстеешь, порозовеешь, ты…
– Вези меня в Амьен, – сказал Жюль.
Глава шестнадцатая
Две свадьбы
Париж превращался в грандиозную финансовую контору по скупке и продаже земли, домов, убеждений и совести. В переполненном вагоне поезда Жюль за четыре часа пути до Амьена получил столько материала, столько ценных сведений об игре на бирже и спекуляции, наслушался таких разговоров о внезапном обогащении одних и обнищании других, что всего этого хватило бы на большой рассказ под названием «Золотая лихорадка».
Жюлю казалось, что все пассажиры в родстве друг с другом, – настолько откровенны были разговоры их, так по-семейному беседовали они, хвастая своими приобретениями, выигрышами на падении курса ценных бумаг, на дьявольски хитром способе купли и перепродажи земельных участков в том городе, куда всех этих людей везет услужливый, добрый паровоз – величайшее изобретение скромного, бедного человека, никогда не игравшего на бирже и даже не имевшего собственного дома.
Жюлю не давал покоя толстяк в синем костюме, соломенной шляпе, в желтых башмаках на скрипучей подошве. Он держал Жюля за пуговицу пиджака и без умолку твердил:
– Играйте на бельгийских, юноша! Только на бельгийских! Плюньте на все другие! После нашей победы над русскими в гору идут английские бумаги, но тут надо быть очень осторожным; дело в том, что… потом я все объясню, всё объясню! Дай бог здоровья нашему императору, – при нем можно жить и радоваться! Играйте, юноша, на бельгийских! Я полюбил вас, как родного сына!
– Благодарю вас, – сухо отвечал Жюль.
– Не за что, я очень рад помочь человеку, не имеющему опыта. Мой сосед увлекся аргентинскими и в короткое время остался без единого су.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45