– Прошу следовать за мной. Это недалеко.
– Надо идти, – покорно произнес Барнаво. – Тут уже ничего не поделаешь. Можно отказаться от приглашения на обед, а тут, конечно, кормить не будут.
Полицейский заявил, что он обязан доставить только Жюля Верна, но Барнаво запротестовал, – он не может отпустить своего друга без провожатых; кроме того, префекту будет очень интересно познакомиться и с ним, с Барнаво, – ведь Блуа провожали двое, а не один, – не так ли, месье с жестянкой?..
Жюль воскликнул:
– Ах вот оно что!..
Барнаво взял его под руку, и они зашагали впереди полицейского, вполголоса подававшего команду: прямо, налево, направо, не туда…
– Мы уже и без того повернули не туда, куда надо, – проворчал Барнаво. – Это очень хорошо, Жюль, что я буду подле тебя! Они мастера сбивать с толку. Ты ел курицу, а они будут уверять, что ты пил кофе!
И, чувствуя, что рука Жюля ощутимо подрагивает, добавил:
– Ничего не случилось, мой мальчик! Каждый по-своему зарабатывает свой хлеб. Пусти префекта в кругосветное путешествие, и он возвратится министром по меньшей мере!
Полицейский скомандовал:
– Стоп!
Толкнув ногой дверь, он пригласил войти в помещение префектуры.
Они прошли длинный полутемный коридор и вступили в хорошо освещенную квадратную комнату. За большим столом сидели двое – префект, в положенной ему форме, и штатский. Лицо префекта было приятно и даже симпатично, штатский – в пальто с поднятым воротником и в котелке, сидящем чуть набок, производил отталкивающее впечатление. Барнаво солидно буркнул: «Н-да…» – и остановился, заложив руки за спину. Жюль, тревожась и тоскуя, опустил голову. Тот, кто привел их сюда, отрапортовал:
– Провожающий доставлен! Разрешите идти?
Префект сделал какой-то едва уловимый жест.
Полицейский удалился.
– Студента юридического факультета Сорбонны прошу присесть, – распорядился префект. – Грегуар, закройте дверь!
Жюль опустился на деревянную скамью у стены. Захлопнулась дверь, часы на стене гулко, по-церковному пробили десять раз. Барнаво сел неподалеку от Жюля. Поднялся со своего места человек в штатском и что-то шепнул префекту, указывая на Барнаво. Префект махнул рукой и приступил к допросу. Спрашивая, он записывал ответ, не глядя на Жюля. Штатский наметанным взглядом сыщика впивался то в Барнаво, то в Жюля. Когда префект спросил, с какой целью явился студент юридического факультета Жюль Верн на вокзал, штатский обратился к Барнаво:
– Вы приходитесь родственником студенту Жюлю Верну?
– Есть вещи абсолютно непонятные вам, сударь, – ответил Барнаво.
Штатский недовольно поморщился, снял котелок, кинул его на стул. Префект кашлянул. Штатский кашлянул два раза. Барнаво сказал: «Ага!»
– Вы заявляете, – продолжал префект, – что пришли на вокзал с той целью, чтобы проводить некоего Блуа.
Жюль молча кивнул. То же сделал и Барнаво.
– Из того, что нам известно, можно прийти к выводу, что вы хорошо знаете Блуа, не так ли? Не так? Гм… Однако эти проводы…
– Государственного преступника, человека, мешающего правительству работать на благо народа, – продолжал штатский, снова надевая свой котелок. Барнаво хихикнул. Префект и штатский зашептались. Жюль обратил внимание на то, что штатский многозначительно поводил глазами, словно сообщал бог знает что.
– Может быть, вы позволите допросить и вас? – обратился штатский к Барнаво.
– Не позволю, – глухо отозвался Барнаво. – Блуа, которого мы провожали, хороший человек. Жюль, скажи этим людям, что это так.
– Блуа очень хороший человек, – послушно произнес Жюль.
– Не задерживайте моего Жюля Верна, ему нужно заниматься, у него много уроков – и по арифметике, и по физике, и по всяким законам! – просительно проговорил Барнаво.
И штатский и префект скоро убедились, что Жюль ничем не может помочь им, что он отвечает вполне правдиво, а если о чем и умалчивает, так только о том, относительно чего самим допросчикам было хорошо известно.
Неожиданно Барнаво подошел к столу, наклонился над ним и спросил префекта:
– Трудная, наверное, у вас должность?
Префект опешил. Штатский улыбнулся.
– Моя работа, – начал префект, – состоит…
– Я не о работе, – перебил Барнаво. – Я говорю о должности. Какая может быть у вас работа, что вы понимаете в работе! Работа – это когда человек трудится, а тут…
– Жюль Верн, – громко произнес префект, взглядом требуя, чтобы Барнаво замолчал. – Известно ли вам, кого вы провожали полчаса назад?
– Человека по фамилии Блуа, моего бывшего соседа по комнате, хорошего человека… – начал Жюль, но Барнаво перебил:
– Человека умного, высокой души и сердца. Что касается меня, то я уважаю его и люблю. Что еще можно сказать о бедном Блуа!..
Префект терпеливо выслушал Барнаво и, справившись еще раз, всё ли он сказал, отеческим тоном начал:
– Вы провожали человека, напитавшегося вредными идеями современных мыслителей, вы провожали человека, скрывшего важное изобретение, которое могло способствовать развитию нашей промышленности. Вы провожали человека, который рано или поздно, – надеюсь, что очень скоро, – кончит жизнь свою весьма плохо, плачевно… Вот кого вы провожали, студент Жюль Верн!
– Мы это знаем, – вставил Барнаво. – Продолжайте дальше, слушаем вас!
– Что вы знаете? – оживился штатский.
– Я знаю, что бедный Блуа кончит плохо, – со вздохом произнес Барнаво. – Вы уже принялись за него…
– Приберегите ваши шуточки для другого места! – прикрикнул штатский.
– Для другого места у меня другие шуточки, – отозвался Барнаво.
Префект молча выслушал эту короткую перебранку.
– Предупреждаю вас, Жюль Верн, – продолжал он, – что вы делаете глупости, связываясь со всякими Блуа! Вы огорчаете и нас, и своих родителей. Вам надлежит учиться, чтобы затем своими знаниями юриста помочь правительству, нации и…
– Беззаконию, – закончил Барнаво.
На этот раз вспылил префект. Он встал, зло поглядел на Барнаво:
– Еще одна такая фраза, и вы останетесь здесь надолго! Предупреждаю!
– У меня наготове несколько таких фраз, они ждут своей очереди, они так и просятся на язык, – спокойно сказал Барнаво.
– Вы кто такой? – спросил префект, берясь за перо. – Ваш адрес, должность?
– Маленький человек, Париж, Сорбонна, швейцар, – ответил Барнаво. Подумал и добавил: – Курьер для особо важных поручений у Александра Дюма-отца.
– Вы знаете Александра Дюма, писателя? – удивленно спросил штатский.
– Александр Дюма имеет честь знать меня, – ответил Барнаво.
Префект сжал кулаки, хотел что-то сказать, но сдержался. Пошептавшись со штатским, он обратился к Жюлю:
– Вы свободны. Помните, что я сказал вам, студент! А вы, – он поднял голову и посмотрел на Барнаво, – а вы поостерегитесь! Я всё запомнил!
– Это вам может пригодиться, – усмехнулся Барнаво. – Разрешите идти? Благодарю вас. Мне здесь очень не понравилось. Идем, Жюль!
На улице Барнаво взял притихшего Жюля под руку, заглянул в глаза, улыбнулся.
– Тот, который в котелке, несомненно, уже погубил себя, и, думается мне, давно, – раздумчиво проговорил Барнаво. – Как тебе нравится наше приключение?
– Приключение?.. – повторил Жюль. – Оно, по-моему, во вкусе плохого бульварного романа. Ты держал себя глупо, мой дорогой Барнаво! Ты, что называется, лез на рожон! К чему?
– К тому, чтобы рожон не лез на меня, – ответил Барнаво. – Ты теперь понимаешь, что такое наука и что такое техника? Или забыл? Ты очень испугался, бедный мой мальчик? Ничего, не стыдись, – лучше испугаться и тем, быть может, повредить себе, чем сделать подлость. А я… что ж, такой у меня характер. Недавно я прочел в газете статью Виктора Гюго; в ней есть такие слова: «Ничего не бояться и давать отчет только своей совести – вот наш девиз!» Золотые слова! Счастливец, ты видел, разговаривал с Гюго!.. Ах, как я стар! – вдруг прошептал Барнаво и коротко, тяжело вздохнул. – Ах, какая это беда – старость не вовремя, когда так нужны силы!.. Впрочем, все хорошо, – мы на свободе. Дыши, мой мальчик, дыши и не забывай тех, кому сдавили горло!..
Глава восьмая
В министерстве надежд и самообольщений
В марте 1849 года Проспер Мериме закончил перевод «Пиковой дамы» Пушкина. Французский писатель изучил русский язык специально для того, чтобы читать произведения русских писателей. В великосветских салонах Парижа Мериме, в ответ на просьбу прочесть что-нибудь новое, с увлечением декламировал стихи Пушкина.
Жюль не был знаком с Мериме, не знал ни стихов, ни прозы величайшего из поэтов России. Много лет спустя он хорошо познакомился с Россией и многое узнал о русских, читая об этой стране и ее народе, беседуя с русскими о их науке и технике, кое-что узнал от Дюма, побывавшего в гостях у Некрасова. Бегло ознакомившийся с Россией, Дюма несколько лет спустя рассказывал Жюлю невероятные вещи. Он уверял, например, что в столице России, в Петербурге, холода достигают такой силы, что жители принуждены отапливать улицы, для чего на всех углах и перекрестках сваливают в кучу дрова и, зажигая их, греются сами и обогревают проспекты и переулки. В гости русские ходят, неся под мышкой огромный самовар, из которого они пьют по тридцати и сорока стаканов чаю.
Дюма врал и путал. Он сказал, что после смерти Пушкина и его двоюродного брата Лермонтова наибольшей славой и любовью народа пользуется поэт Бенедиктов. Все простые люди поют его песню «Ревела буря, дождь шумел, во мраке бабочки летали…».
Жюль спросил, какова в России наука, попросил назвать имена современных деятелей ее.
– Этого не знаю, – ответил Дюма. – Чего не знаю, о том и врать не буду. Видел докторов; они всегда в белых халатах и в очках; как кто заболеет, они сейчас же прописывают баню: это такая больница, в которой люди лежат голыми, а служители бьют их прутьями, связанными в пучок.
– Странно, – заметил Жюль.
– Еще бы не странно, – согласился Дюма. – Иногда заболевают целыми семьями, и тогда все они пешком идут в эти больницы, даже грудных младенцев берут с собою! Странный народ эти русские! И почему-то в таких случаях они друг друга поздравляют с каким-то легким паром! Своими ушами слыхал!
Жюль часами просиживал в Национальной библиотеке за учебниками и книгами по физике и астрономии, химии и геологии. Для сдачи экзаменов требовалось десять – двенадцать книг. Для того чтобы знать по одной только физике столько же, сколько знает ученый, нужно было прочесть сотни различных трудов… «На всю науку жизни не хватит», – сказал как-то Жюлю служитель читального зала, не подозревая, что он говорит это человеку, который наиблестящим образом опровергнет его слова.
Отцу своему Жюль написал, что занятия на факультете идут успешно, он живет не скучая, просит поцеловать всех родных. «Дорогой папа, – в самом конце приписал Жюль, – исполни мою просьбу: сходи к начальнику корабельных мастерских, я точно не помню его фамилии, но ты его найдешь, и попроси его написать для меня – кратко и поскорее – устройство фрегата „Франция“: этот фрегат строил он сам, когда я был маленьким. Пусть он напишет, сколько на фрегате пушек, парусов; количество экипажа меня также интересует и всё остальное, что вообще интересно на фрегате. Мне это очень нужно…»
Пьер Верн ответил коротко: «К чему тебе всё это? Начальник корабельных мастерских умер, кстати сказать. Мне не нравится, сын мой, что ты уходишь куда-то в сторону. Интересуясь сегодня фрегатами, ты в будущем испортишь себе всю жизнь. Мне кажется, что между нами уже возникает тяжба, в которой роль истца принадлежит мне…»
Много лет тянется эта тяжба между отцом и сыном. Пятилетнему Жюлю Пьер Верн рассказывал сказки, в которых добрый и злой, плохой и хороший получали воздаяние из рук седобородого волшебника по имени Юрист. Этот Юрист жил во всех сказках Пьера Верна. Жюль ненавидел и боялся этого волшебника. В сказках матери не было Юриста, не мог отыскать его Жюль и в книгах, когда научился читать. Он понял, в чем тут дело: отцу во что бы то ни стало нужно было приохотить сына к деятельности законника, стряпчего, адвоката; отец решил пожертвовать всем во имя торжества своих мечтаний, – он убил в сказке поэзию, наивно предполагая, что тем самым он делает сына практиком и вселяет в его сердце нелюбовь ко всему, что выдумано.
Пятнадцатилетнему Жюлю было сказано: «Ты обязан служить закону, ты будешь адвокатом, эта должность спокойна, прибыльна и уважаема тем обществом, в котором ты живешь и жить будешь». Жюль слушал отца и не возражал, – в пятнадцать лет он еще не тревожился за свое будущее. В двадцать лет Жюль больше думал о настоящем, чем о будущем, и только сегодня, уединившись в своей мансарде, Жюль с ужасом представил себе добрых фабрикантов и злых Блуа… Он, значит, должен помогать беззаконию, он будет защищать – и ничего из этого не выйдет: зло победит… Нет, волшебник Юрист не поставит крест на литературной деятельности, в которой можно судить и рядить по-своему, как тебе нравится…
Пьеса Жюля, написанная совместно с сыном Дюма, выдержала десять представлений в Париже и с большим успехом прошла в нантском Старом театре.
«От твоей пьесы „Сломанные соломинки“, – писал Пьер Верн, – до сих пор болят головы у театралов и чешутся руки у обыкновенных зрителей: им тоже хочется писать пьесы, чтобы прославиться. Твоя мать хранит афишу и проливает слёзы гордости и любви над именем Жюля Верна. Ты для нее Расин и Шекспир, Мольер и Гюго. В последний раз спрашиваю тебя: что ты намерен делать? Будешь ли ты юристом? Или театр так сильно вскружил тебе голову и ты намерен всю жизнь потешать публику и не иметь верного, обеспеченного занятия? Подумай; мое сердце болит, я удручен, я боюсь за тебя…»
– Второй месяц мы живем вместе, – сказал Жюль Аристиду Иньяру. – Второй месяц ты пишешь музыку к моему тексту. Скажи по совести: может наша оперетта прокормить нас? Отец настаивает, чтобы я стал адвокатом. По многим причинам – хотя достаточно и одной – эта профессия противна мне. Я сдам государственные экзамены, получу диплом, но адвокатом не буду. Подожди, еще одно замечание:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45